единственное, чего он боялся, - это не успеть справиться с огромной ра-
ботой (потому что смерть - это тяжелый труд), чтобы, когда придет миг
падения со столба, и с другой смертью все было кончено. Поэтому он нап-
рягался и спешил. В этой неподвижной спешке он лежал за пестрой комнат-
ной печью, сложенной в форме маленькой, как будто игрушечной, церкви с
красными и золотыми куполами. Горячие и ледяные приступы боли катились
от его тела в комнату, как будто из него высвобождались и быстро сменяли
друг друга времена года. Сумрак ширился, как влага, каждая комната в до-
ме чернела по-своему, и только окна были еще нагружены последним светом
дня, чуть более бледным, чем сумерки в комнате. Кто-то прошел тогда из
невидимых сеней, неся свечу; казалось, что на косяке было столько черных
дверей, сколько страниц в книге, вошедший перелистал их быстро, так что
свеча затрепетала, и шагнул в комнату. Что-то потекло из него, он выпус-
тил из себя все свое прошлое и остался пуст. А потом будто бы возмути-
лись воды, и на дворе ночь поднялась с земли на небо, и у него вдруг вы-
пали сразу все волосы, как будто кто-то сбил шапку с его головы, которая
была уже мертвой.
И тогда во сне Коэна возникла третья смерть Бранковича. Она была едва
заметна, заслонена чем-то, что могло быть накопленным временем. Будто
сотни лет стояли между двумя первыми смертями Бранковича и третьей, ко-
торая была едва видна с того места, где находился Масуди. В первый мо-
мент Масуди подумал, что Бранкович сейчас умирает смертью своего прием-
ного сына Петкутина, но, так как он знал, чем тот кончил, ему тут же
стало ясно, что это не та смерть. Та, третья, смерть была быстрой и ко-
роткой. Бранкович лежал в странной постели, и какой-то мужчина душил его
подушкой. Все это время Бранкович думал только об одном - нужно схватить
яйцо, лежащее на столике рядом с кроватью, и разбить его. Бранкович не
знал, зачем это нужно, но пока его душили, он понимал, что это
единственное, что важно. Одновременно он понял, что человек открывает
свое вчера и завтра с большим опозданием, через миллион лет после воз-
никновения, - сначала завтра, а потом вчера. Он открыл их одной давней
ночью, когда в сумраке угасал настоящий день, стиснутый и почти что
прерванный между прошлым и будущим, которые в ту ночь настолько разрос-
лись, что почти соединились. Так было и сейчас. Настоящий день угасал,
задушенный между двумя вечностями - прошлой и будущей, и Бранкович умер
в третий раз, в тот миг, когда прошлое и будущее столкнулись в нем и
раздавили его тогда, когда ему наконец удалось разбить яйцо...
И тут вдруг сон Коэна оказался пустым, как пересохшее русло реки.
Настало время пробуждения, но не было больше никого, чтобы видеть во сне
явь Коэна, как это при жизни делал Бранкович. Вот так и с Коэном должно
было случиться то, что случилось. Масуди видел, как во сне Коэна, кото-
рый превращался в агонию, со всех вещей, окружавших его, как шапки, по-
падали имена и мир остался девственно чист, как в день сотворения.
Только первые десять чисел и те буквы алфавита, что означают глаголы,
сверкали надо всем, что окружало Коэна, как золотые слезы. И тогда он
понял, что числа десяти заповедей - это тоже глаголы и что, забывая
язык, их забывают последними, но они продолжают звучать как эхо даже
тогда, когда сами заповеди уже исчезли из памяти.
В этот миг Коэн проснулся в своей смерти, и перед Масуди исчезли все
пути, потому что над горизонтом опустилась пелена, на которой водой из
реки Яббок было написано: "Ибо ваши сны - это дни в ночах".
Важнейшая литература. Аноним, Lexicon Cosri, Continens Colloquium seu disputationem de religione, Regiemonti, Borussiae excudebat typographus loannes Daubmannus, Anno 1691, passim; о предках Коэна см.: М. Панти h, "Син вjepeник jeднe матере". Анали Хисториjского института Jyгославенске академиjе знаности и умjетноси у Дубровнику, 1953, 11, стр. 209-216.
LIBER COSRI - название латинского перевода книги о хазарах Иуды Хале-
ви ?, появившегося в 1660 году. Переводчик Джон Буксторф (John Buxtorf,
1599- 1664) привел наряду со своим латинским переводом и еврейскую вер-
сию. Буксторф носил такую же фамилию и имя, как и его отец, и рано начал
интересоваться библейским, раввинским и средневековым еврейским языком.
Он переводил на латинский Маймонида (Базель, 1629), а также принимал
участие в длительной полемике с Луисом Капелом о библейских надстрочных
знаках и письменах, означающих гласные звуки. Перевод книги Халеви он
опубликовал в Базеле в 1660 году, добавив к нему предисловие, из которо-
го видно, что он пользовался венецианским изданием с еврейским переводом
Ибн Тибона ?. Так же как и Халеви, он считал гласные душой букв, в связи
с чем утверждал, что на каждую из двадцати двух согласных приходится по
три гласных. Чтение, по его мнению, представляет собой попытку попасть
камнем в другой камень, подброшенный тобою же за миг до этого, так что
согласные в таком случае это камни, а их скорость - гласные. Он полагал,
что в Ноев ковчег во время потопа было помещено и семь цифр, причем они
находились там под видом голубей, потому что голубь может считать до се-
ми. Однако эти цифры имели знак не согласных, а гласных письмен.
Титульный лист
книги Халеви о хазарах
(базельское издание, XVII в.).
Несмотря на то что "Хазарская переписка" известна уже сразу после
1577 года, широкому читателю она стала доступна лишь по изданному Букс-
торфом Халеви, то есть с 1660 года, потому что в приложении было опубли-
ковано и письмо Хисдая Ибн Шапрута, а также ответ хазарского короля Ио-
сифа.
ЛУКАРЕВИЧ (LUCCARI) ЕФРОСИНИЯ (XVII век) - дубровницкая аристократка
из рода Геталдич-Крухорадичей, замужем за одним из аристократов рода
Luccari. В своем дворце держала клетку с птицей сойкой, чье присутствие
в доме считается целебным, а на стене - греческие часы, которые по
праздникам играли тропари и кондаки. Она говорила, что за любой дверью,
которую мы открываем в течение всей жизни, нас ждет такая же неожидан-
ность, как в трех наудачу вытянутых картах, а о своем богатом супруге -
что он ужинает тишиной и водами. Была известна свободным поведением и
красотой: в свое оправдание она шутя говорила, что страсть и честь по
одной дорожке не ходят, и имела по два больших пальца на каждой руке.
Она всегда была в перчатках, даже во время обеда, любила красные, голу-
бые и желтые кушания и носила платья этих же цветов. У нее было двое де-
тей, дочь и сын. Однажды ночью ее семилетняя дочь увидела через окно,
отделявшее ее спальню от материнской, как мать рожает. В присутствии
своей сидящей в клетке птицы госпожа Ефросиния родила маленького борода-
того старичка со шпорами на босых ногах, который, появившись на свет,
крикнул: "Голодный грек и на небо пойдет", перегрыз собственную пуповину
и тут же куда-то убежал, схватив вместо одежды чью-то шапку и на бегу
окликнув по имени свою сестру. С той поры девочка потеряла дар речи, от
нее ничего нельзя было добиться, и ее поместили подальше от глаз, в Ко-
навле. Говорили, что такие дела происходят с госпожой Ефросинией из-за
того, что она села на хлеб и состоит в тайной связи с евреем из дубров-
ницкого гетто, по имени Самуэль Коэн ?. На упреки в слишком вольных ма-
нерах госпожа Ефросиния отвечала презрительно, что не позволит себя
учить и что не желает пить чужим ртом:
- Верно говорят, сотня нарядных, статных и знатных ученых-чернокниж-
ников, для которых время ничего не значит, пришлись бы мне по вкусу! Да
только в Рагузе такой сотни не наберется за всю ее историю! А у кого
есть время ждать?
А на все другие обвинения она даже не реагировала. Между прочим, го-
ворили, что еще девушкой она умела колдовать, выйдя замуж, стала
ведьмой, а после смерти должна была три года пробыть вурдалаком, но в
последнее верили не все, так как считалось, что чаще всего такое бывает
с турками, реже с греками, а с евреями никогда. Что же касается госпожи
Ефросиний, о ней шушукались, что втайне она Моисеевой веры.
Как бы то ни было, когда Самуэля Коэна изгнали из Дубровника, госпожа
Ефросиния не осталась к этому равнодушной; говорили, что она умрет от
тоски, потому что с того дня по ночам она держала на сердце, как камень,
собственный кулак, сжатый с двух сторон большими пальцами. Но вместо то-
го чтобы умереть, она однажды утром исчезла из Дубровника, потом ее ви-
дели в Конавле, на Данчах, как она в полдень сидит на могиле и расчесы-
вает волосы, позже рассказывали, что она отправилась на север, в Белг-
рад, на Дунай,- в поисках своего любовника. Услышав, что Коэн умер под
Кладовом, она никогда больше не вернулась домой. Остриглась, закопала
волосы, и неизвестно, что с ней потом стало. Считается, что ее смерть
воспета в одной народной песне с длинным и грустным содержанием, которая
была записана в Которе в 1721 году и сохранилась только в итальянском
переводе под названием "Латинка девушка и влашский воевода Дракула". Пе-
ревод песни в полном виде до нас не дошел, однако видно, что в судьбе
героини песни очень много общего с судьбой госпожи Ефросиний Лукаревич,
а основой для образа воеводы Дракулы стала историческая личность по име-
ни Влад Малеску, который действительно жил в Трансильвании на рубеже
XVII и XVIII веков. В сжатом виде сведения, содержащиеся в песне, выгля-
дят так:
"В то время года, когда из-под зелий показался белый камыш, на Дунае
появилась красивая, грустная женщина. искавшая своего любимого, который
здесь воевал. Услышав, что он погиб, она пошла к воеводе Дракуле, кото-
рый видит завтрашним глазом и известен как самый дорогой знахарь, исце-
ляющий от грусти. Череп его под волосами был почти черным, на лице мор-
щина молчания, а свой огромный член он по праздникам привязывал длинной
шелковой нитью к зяблику, который летел впереди и нес его. За поясом у
него всегда была половинка ракушки, с помощью которой он мог мастерски
содрать кожу с живого человека, а потом опять надеть ее на него, придер-
живая за чуб. Он готовил напитки для сладкой смерти, и его дворец всегда
осаждала толпа вампиров, которые гасили свечи, требуя от Дракулы, чтобы
он умертвил их. Потому что смерть была для них единственным возможным
соприкосновением с жизнью. Дверные щеколды в доме, где он обитал, прихо-
дили в движение сами собой, а во дворе перед его дворцом всегда стоял
маленький смерч, перемалывавший все, что попадало в его воздушный поток.
Он кружился здесь уже семь тысяч лет, и в его центре в течение всех этих
семи тысяч лет было видно так ясно, как в полдень, благодаря разливавше-
муся там лунному свету. Когда молодая женщина подошла ко дворцу воеводы
Дракулы, его слуги сидели в тени этого смерча и пили особым образом: по-
ка один тянул из бочонка вино, другой издавал протяжный звук, похожий на
песню, и покуда у него хватало дыхания, первый мог переливать в себя ви-
но. Потом они менялись ролями. В честь гостьи они исполнили таким мане-
ром сначала "вечерний голос", потом песню "на польский голос" и под ко-
нец одну, которая поется "головой к голове" и в которой говорится:
"Каждую весну, стоит птицам начать пересчитывать рыбу в Дунае, в
устье реки, впадающей в море, прорастает белый камыш. Живет он всего три
дня, это те самые три дня, на протяжении которых смешивается соленая и
пресная вода. Семя его быстрее всякого другого семени, и прорастает оно
скорее, чем движется черепаха, а размером этот камыш достигает муравья,
ползущего по нему. В сухом месте семя белого камыша может сохраняться и
двести лет, однако, попав во влажное, прорастает меньше чем за час, че-
рез три-четыре часа достигает метровой высоты, а потом начинает утол-
