нял, что пол больше не может служить опорой для ног, потому что превра-
тился в стену, хотя и не изменился при этом. Ребристая же стена стала
теперь удобной лестницей, тоже оставаясь при этом такой же, как и была.
Единственное, что изменилось, так это свет - раньше он виднелся в глуби-
не коридора, а сейчас оказался высоко над головой Коэна. По этой лестни-
це он без труда поднялся наверх, к этому свету, к комнате на верхнем
этаже. Прежде чем войти, он посмотрел вниз, в глубину, и увидел там море
таким, каким он и привык его видеть: оно шумело в бездне у него под но-
гами. Когда он вошел, госпожа Ефросиния сидела босая и плакала в свои
волосы. Перед ней на треножнике стоял башмачок, в нем хлеб, а на носке
башмачка горела восковая свеча. Под волосами виднелись обнаженные груди
госпожи Ефросиний, обрамленные, как глаза, ресницами и бровями, и из
них, как темный взгляд, капало темное молоко... Руками с двумя большими
пальцами она отламывала кусочки хлеба и опускала их себе в подол. Когда
они размокали от слез и молока, она бросала их к своим ногам, а на
пальцах ног у нее вместо ногтей были зубы. Прижав ступни друг к другу,
она этими зубами жадно жевала брошенную пищу, но из-за того, что не было
никакой возможности ее проглотить, пережеванные куски валялись в пыли
вокруг...
Увидев Коэна, она прижала его к себе и повела к постели. В ту ночь
она сделала его своим любовником, напоила черным молоком и сказала:
- Слишком много не надо, чтобы не состариться, ведь это время течет
из меня. До известной меры оно укрепляет, но когда его много, расслабля-
ет...
После ночи, проведенной с нею, Коэн решил перейти в ее христианскую
веру. Он так громко повсюду рассказывал об этом, будто был в опьянении,
и вскоре его намерение стало известно всем, однако ничего не случилось.
Когда же он сообщил об этом госпоже Ефросиний, она ему сказала:
- Этого ты не делай ни в коем случае, потому что, если хочешь знать,
я тоже не христианской веры, вернее, я христианка только временно, по
мужу. В сущности, я в определенном смысле принадлежу к твоему, еврейско-
му, миру, только это не так просто объяснить. Может, тебе приходилось
видеть на Страдуне хорошо знакомый плащ на совсем незнакомой особе. Все
мы в таких плащах, и я тоже. Я - дьявол, имя мое - сон. Я пришла из ев-
рейского ада, из геенны, сижу я по левую сторону от Храма, среди духов
зла, я потомок самого Гевары, о котором сказано: "Atque nine in illo
creata est Gehenna". Я - первая Ева, имя мое - Лилит, я знала имя Иеговы
и поссорилась с ним. С тех пор я лечу в его тени среди семисмысленных
значений Торы. В моем нынешнем обличье, в котором ты меня видишь и лю-
бишь, я создана смешением Истины и Земли; у меня три отца и ни одной ма-
тери. И я не смею ни шагу шагнуть назад. Если ты поцелуешь меня в лоб, я
умру. Если ты перейдешь в христианскую веру, то сам умрешь за меня. Ты
попадешь к дьяволам христианского ада, и заниматься тобой будут они, а
не я. Для меня ты будешь потерян навсегда, и я не смогу до тебя дотя-
нуться. Не только в этой, но и в других, будущих жизнях...
Так дубровницкий сефард Самуэль Коэн остался тем, кем был. Но, нес-
мотря на это, слухи не прекратились и тогда, когда он отказался от свое-
го намерения. Имя его было быстрее его самого, и с этим именем уже про-
исходило то, что с самим Коэном только должно было произойти. Чаша пере-
полнилась на масленицу 1689 года, в воскресенье святых Апостолов. Сразу
же после масленицы дубровницкий актер Никола Риги предстал перед судом и
дал показания в связи с тем, что вместе со своей труппой нарушил порядок
в городе. Он обвинялся в том, что вывел в комедии и представил на сцене
известного и уважаемого в Дубровнике еврея Папа-Самуэля, а над Самуэлем
Коэном издевался на глазах всего города. Актер, защищаясь, говорил, что
понятия не имел, что под маской во время масленичного представления
скрывается Самуэль Коэн. Как было принято каждый год у дубровницкой мо-
лодежи, стоит лишь ветру переменить цвет - Риги вместе с актером Криво-
носовичем готовил "жидиаду", масленичное представление, в котором участ-
вовал еврей. Ввиду того что Божо Попов-Сарака со своей дружиной молодых
аристократов не захотели в этом году участвовать в спектакле, простые
горожане решили сами приготовить карнавальные сценки. Они наняли повоз-
ку, запряженную волами, устроили на ней виселицу, а Кривоносович, кото-
рый раньше уже играл еврея, добыл рубаху, сшитую из парусины, и шляпу из
рыбацкой сети, сделал из пакли рыжую бороду и написал прощальное слово,
которые в "жидиадах" обычно читает еврей перед смертью. Они встретились
в назначенное время уже в костюмах и под масками, и Риги клялся перед
судом, что был уверен: на повозке везут, как и всегда на масленицу, Кри-
воносовича, который, переодетый в еврея, стоит под виселицей и сносит
удары, плевки и другие унижения - в общем, все, чего требует представле-
ние этого жанра. Итак, погрузили всех актеров, палача и "жида" на повоз-
ку и отправились по всему городу, от черных фратров к белым, показывая
комедию. Сначала объехали всю Плацу, потом направились к церкви Пресвя-
той Богоматери и Лучарницам. По дороге Риги (изображавши а) с маски мни-
мого еврея (актера Кривоносовича, как он был уверен) оторвал нос, когда
они проезжали мимо Большого городского фонтана, в Таборе опалил ему бо-
роду, возле Малого фонтана пригласил толпу зрителей оплевать его, на
площади перед Дворцом (ante Palatium) оторвал ему руку, сделанную из на-
битого соломой чулка, и ничего странного или подозрительного не заметил,
пожалуй, за исключением того, что от тряски повозки по мостовой у того
из губ вылетает непроизвольное короткое посвистывание. Когда в Лучарипе
перед домом господина Лукаревича, в соответствии с обычным сценарием,
настало время повесить "жида", Риги накинул ему на шею петлю, по-прежне-
му убежденный, что по маской скрывается Кривоносович. Но тогда тот, что
был под маской, вместо прощального слова прочитал какие-то стихи или
что-то в этом роде, Бог его знает что, обращаясь при этом вот так, с
петлей на шее, к госпоже Ефросиний Лукаревич, которая с волосами, вымы-
тыми яйцом дятла, стояла на балконе своего палаццо. Этот текст ничем не
был похож на прощальное слово еврея из "жидиады":
"Осень подарила на грудь ожерелье, Поясом зима бедра обвила, Платье
сшито из весны цветенья, Обувь сделана из летнего тепла. Там больше
одежды, где больше времени, Каждый год приносит немного бремени. Скинь
время и одежду враз. Пока во мне огонь счастливый не угас"
Только тут, услышав слова, которые могут относиться к комедии масок,
а никак не к "жидиаде", и которые совсем не напоминали прощальное слово
еврея, актеры и зрители заподозрили, что что-то не так, и тогда Риги ре-
шил сорвать маску с того, кто это читал. Под маской, к изумлению при-
сутствующих, вместо актера Кривоносовича оказался настоящий еврей из
гетто - Самуэль Коэн.
Этот "жид" добровольно сносил все удары, унижения и плевки вместо
Кривоносовича, но за это Никола Риги ни в коем случае не может нести от-
ветственность, поскольку он не знал, что под маской возит по городу Коэ-
на, подкупившего Кривоносовича, который уступил ему свое место и обещал,
что будет обо всем молчать. Таким образом, неожиданно для всех получи-
лось, что Риги не виновен в оскорблениях и издевательствах над Самуэлем
Коэном, напротив - сам Коэн нарушил закон, который запрещает евреям на
масленицу находиться среди христиан. Поскольку Коэн только недавно был
выпущен из тюрьмы после визита к иезуитам, новый приговор стал для го-
родских властей лишним аргументом за то, чтобы изгнать из города этого
жида, который "свою голову не бережет" и к тому же где-то в Герцеговине
работает у турка на кладбище лошадей смотрителем.
Единственное, что было неясно, вступится ли еврейская община за Коэна
и будет ли защищать его, что могло бы затянуть решение этого дела и даже
вообще изменить его. Таким образом, пока Коэн сидел в тюрьме, все ждали,
что скажет гетто.
А в гетто решили, что огня зимой долго не ждут. И на второлуние айяра
месяца того года раби Абрахам Папо и Ицхак Нехама просмотрели и описали
бумаги и книги в доме Коэна. Потому что вести о его визите к монахам
встревожили не только иезуитов, но и гетто.
Когда они пришли к его дому, там никого не было. Они позвонили и по
звуку поняли, что ключ в колокольчике. Он был подвешен к язычку. В ком-
нате горела свеча, хотя матери Коэна не было. Они нашли ступку для кори-
цы, гамак, подвешенный так высоко, что, лежа в нем, можно было читать
книгу, только прижав ее к потолку над глазами; песочницу, полную пахну-
щего лавандой песка; трехрогий светильник с надписями на каждой ветви,
которые означали три души человека: нефеш, руах и нешмах. На окнах стоя-
ли растения, и по их сортам посетители могли сделать вывод, что защищают
их звезды созвездия Рака. На полках вдоль стен лежали лютня, сабля и сто
тридцать два мешочка из красной, синей, черной и белой грубой ткани, а в
них рукописи самого Коэна или чьи-то еще, но переписанные его рукой. На
одной из тарелок пером, обмакнутым в воск для печатей, было записано,
каким образом быстро и легко проснуться: для этого человеку, который хо-
чет прогнать сон, нужно написать любое слово, и он тут же совершенно и
полностью пробудится, потому что писание само по себе сверхъестественное
и божественное, а отнюдь не человеческое занятие. На потолке, над гама-
ком, было много букв и слов, написанных при пробуждении. Из книг внима-
ние посетителей привлекли три, найденные на полу комнаты возле самого
окна, где Коэн обычно читал. Было очевидно, что читал он их попеременно,
и такое чтение напоминало многоженство. Итак, там лежало краковское из-
дание книги дубровницкого поэта Дидака Исаии Коэна (умер в 1599 году),
которого называли Дидак Пир, - "De illustribus familiis" (1585); возле
нее была книга Арона Коэна "Zekan Aron" ("Аронова борода"), опубликован-
ная в Венеции в 1637 году, в которую был от руки переписан гимн Арона,
Исаку Юшуруну (умершему в дубровницких тюрьмах), а рядом еще и "Хорошее
масло" (Semen Atov) Шаламуна Оефа, деда Арона Коэна. Было ясно, что кни-
ги подобраны по семейному принципу, но из этого факта нельзя было сде-
лать никакого вывода. Тогда раби Абрахам Папо открыл окно, и порыв южно-
го ветра влетел в комнату. Раби раскрыл одну из книг, шался на мгнове-
ние, как трепещут на сквозняке страницы, и сказал Ицхаку Нехаме:
- Послушай, тебе не кажется, что это шуршит слово: нефеш, нефеш, не-
феш?
Потом раби дал слово следующей книге, и ясно, громко послышалось, как
ее страницы, переворачиваясь на ветру, выговаривают слово: руах, руах,
руах.
- Если третья проговорит слово "нешмах",- заметил Папо, - мы будем
знать, что книги призывают души Коэна.
И как только Абрахам Папо раскрыл третью книгу, оба они услышали, что
она шепчет слово: нешмах, нешмах, нешмах!
- Книги спорят из-за чего-то, что находится в этой комнате, - сделал
вывод раби Папо, - какие-то вещи здесь хотят уничтожить другие вещи.
Они уселись неподвижно и начали вглядываться в темноту. На светильни-
ке вдруг появились огоньки, будто книги вызвали их своим шепотом и шоро-
хом. Один огонек отделился от светильника и заплакал на два голоса, тог-
да раби Папо сказал:
- Это плачет по телу первая, самая молодая душа Коэна, а тело плачет
по душе.
Потом душа приблизилась к лютне, лежащей на полке, и прикоснулась к
струнам, отчего послышалась тихая музыка, которой душа сопровождала свой
плач: "Иногда вечером, - плакала душа Коэна, - когда солнце смотрит в
твои глаза, бабочка, перелетевшая тебе дорогу, может показаться далекой
птицей, а низко пролетевшая радость - высоко взлетевшей печалью..." Тут
