приложен перстень, на котором в 1688 году Коэн вырезал год своей смерти
- 1689. Для более полного представления следует сравнить эти сведения с
отчетами дубровницких эмиссаров, которых посол республики Святого Влаха
в Вене Матия Марин Бунич направил наблюдать за австрийско-турецким сра-
жением при Кладове в 1689 году, однако они посвятили Коэну всего две-три
фразы, заметив, что в этом деле у них было "больше сена, чем лошадей".
Современники описывают Самуэля Коэна как человека высокого, с красны-
ми глазами, один ус которого, несмотря на его молодость, был седым. "С
тех пор как я его помню, ему всегда было холодно. Только в последние го-
ды он немного согрелся", - сказала о нем однажды его мать, госпожа Кла-
ра. По ее словам, ночью во сне он часто и далеко путешествовал и часто
пробуждался прямо там, усталый и грязный, а иногда хромал на одну ногу,
пока не отдохнет от своих снов. Мать говорила, что, когда Коэн спал,
чувствовала какое-то странное неудобство, объясняя это тем, что во сне
он вел себя не как еврей, а как человек иной веры, который и по субботам
во сне скачет верхом и поет, если ему снится восьмой псалом, тот, кото-
рый поют, когда хотят найти потерянную вещь, но поет на христианский ма-
нер. Кроме еврейского, он говорил по-итальянски, на латыни и по-сербски,
но ночью, во сне, бормотал на каком-то странном языке, которого наяву не
знал и который позже был опознан как валахский. Когда его хоронили, на
левой руке покойного обнаружили страшный шрам, как от укуса. Он страстно
мечтал попасть в Иерусалим и во сне действительно видел этот город на
берегу времени, шагал по его улицам, застланным соломой, жил в огромном
доме, полном шкафов, размером с небольшую церковь, слушал шум фонтанов,
похожий на шум дождя. Но вскоре он установил, что город, который он ви-
дит во снах и считает Иерусалимом, вовсе не святой город, а Царьград.
Он, собиравший старые карты неба и земли, городов и звезд, неопровержимо
установил это благодаря гравюре с изображением Царьграда, которую купил
у одного торговца и узнал на ней снившиеся ему улицы, площади и башни.
Коэн обладал несомненными способностями, однако они, по мнению госпожи
Клары, никоим образом не были направлены ни на что практическое. По те-
ням облаков он определял, с какой скоростью летят по небу ветры, хорошо
помнил количественные соотношения, действия и цифры, но людей, имена и
предметы легко забывал. Жители Дубровника запомнили, как он всегда стоит
на одном и том же месте, возле окна своей комн етто, со взглядом, опу-
щенным вниз. Дело в том, что книги он держал на полу, читал их, стоя бо-
сиком и перелистывая страницы пальцами босой ноги. Сабляк-паша ? из Тре-
бинья прослышал как-то, что в Дубровнике есть еврей, который мастерски
делает конские парики, - так Коэн поступил к нему на службу, и оказа-
лось, что слухи о его умении не преувеличены. У паши он ухаживал за
кладбищем лошадей, расположенным на берегу моря, и делал парики, которы-
ми во время праздников и походов украшали головы вороных. Коэн был дово-
лен службой, самого же пашу почти не видел. Зато часто имел дело с его
слугами, ловкими в обращении с саблей и седлом. Он начал сравнивать себя
с ними и заметил, что во сне он более ловок и быстр, чем наяву. Сделав
такой вывод, Коэн проверил его самым надежным способом. Во сне он видел
себя стоящим с обнаженной саблей под яблоней. Была осень, и он, с клин-
ком в руке, ждал порыва ветра. Когда налетел ветер, яблоки стали падать,
ударяясь о землю с глухим звуком, напоминающим топот копыт. Первое же
яблоко, падавшее вниз, он саблей на лету рассек пополам. Когда Коэн
проснулся, была, как и во сне, осень; он попросил у кого-то саблю, пошел
к крепостным воротам Пиле и спустился под мост. Там росла яблоня, и он
остался ждать ветра. Когда налетел порыв ветра и несколько яблок упало
вниз, он убедился, что ни одно из них не смог саблей перерубить на лету.
Это ему не удавалось, и Коэн теперь точно знал, что во сне его сабля бо-
лее ловка и быстра, чем наяву. Может быть, так было оттого, что во сне
он упражнялся, а наяву нет. Во сне он часто видел, как в темноте, сжав
правой рукой саблю, он наматывает на левую руку уздечку верблюда, другой
конец которой тянет к себе кто-то, кого он не видит. Уши его закладывал
густой мрак, но и через этот мрак он слышал, как кто-то направляет в его
сторону саблю и через темноту устремляет сталь к его лицу, однако он бе-
зошибочно чувствовал это движение и выставлял свое оружие на пути свиста
невидимого клинка, который в ту же секунду действительно со скрежетом
обрушивался из тьмы на его саблю.
Подозрения в адрес Самуэля Коэна и последовавшие за ними наказания
посыпались сразу со всех сторон, обвинялся он в самых разных грехах: в
недозволенном вмешательстве в религиозную жизнь дубровнипких иезуитов, в
том, что вступил в связь с местной аристократкой христианской веры, а
также по делу о еретическом учении эссенов. Не говоря уже о свиде-
тельстве одного фратра, что Коэн однажды на глазах всего Страдуна съел
левым глазом птицу, прямо на лету.
Все началось с весьма странного визита Самуэля Коэна в иезуитский мо-
настырь в Дубровнике 23 апреля 1689 года, визита, который закончился тю-
ремным заключением. В то утро видели, как Коэн поднимался по лестнице к
иезуитам, вставляя сквозь улыбку себе в зубы трубку, которую он начал
курить и наяву, после того как увидел, что делает это во сне. Он позво-
нил у входа в монастырь и, как только ему открыли, стал расспрашивать
монахов о каком-то христианском миссионере и святом, который был лет на
восемьсот старше его, чьего имени он не знал, но знал наизусть все его
житие; и как он в Салониках и Царьграде учился в школе и ненавидел ико-
ны, и как где-то в Крыму изучал древнееврейский, и как в хазарском
царстве обращал заблудших в христианскую веру, причем вместе с ним был и
его брат, который ему помогал. Умер он, добавил Коэн, в Риме в 869 году.
Он умолял монахов назвать ему имя этого святого, если оно им известно, и
указать, где найти его житие. Иезуиты, однако, не пустили Коэна дальше
порога. Они выслушали все, что он сказал, постоянно при этом осеняя
крестом его рот, и позвали стражников, которые отвели Коэна в тюрьму.
Дело в том, что после того, как в 1606 году синод в церкви Пресвятой Бо-
городицы принял решение против евреев, в Дубровнике жителям гетто было
запрещено любое обсуждение вопросов христианской веры, а нарушение этого
запрета наказывалось тридцатью днями заключения. Пока Коэн отбывал свои
тридцать дней, протирая ушами скамейки, произошли две вещи, достойные
упоминания. Еврейская община приняла решение сделать досмотр и перепись
бумаг Коэна, и одновременно объявилась женщина, заинтересованная в его
судьбе.
Госпожа Ефросиния Лукаревич, знатная аристократка из Лучарицы, каждый
день в пять часов пополудни, как только тень башни Минчета касалась про-
тивоположной стороны крепостных стен, брала фарфоровую трубку, набивала
ее табаком медового оттенка, перезимовавшим в изюме, раскуривала ее с
помощью комочка ладана или сосновой щепки с острова Ластово, давала ка-
кому-нибудь мальчишке со Страдуна серебряную монетку и посылала раску-
ренную трубку в тюрьму Самуэлю Коэну. Мальчишка передавал ему трубку и
выкуренной возвращал ее из тюрьмы обратно в Лучарипу вышеупомянутой Еф-
росиний.
Госпожа Ефросиния, из семьи аристократов Геталдич-Крухорадичей, вы-
данная замуж в дом дубровницких аристократов из рода Лукари, была из-
вестна не только своей красотой, но и тем, что никто никогда не видел ее
рук. Говорили, что на каждой руке у нее по два больших пальца, что на
месте мизинца у нее растет еще один большой палец, так что каждая рука
может быть и левой и правой. Рассказывали также, что эта особенность бы-
ла прекрасно видна на одной картине, написанной втайне от госпожи Лука-
ревич и представлявшей собой ее поясной портрет с книгой, которую она
держала в руке двумя большими пальцами. Если же оставить в стороне эту
странность, в остальном госпожа Ефросиния жила так же, как и все другие
дамы ее сословия, ничем, как говорится, не отличаясь от них. Необычно,
правда, было и то, что когда евреи в гетто устраивали театральные предс-
тавления, она непременно присутствовала на них и сидела как зачарован-
ная. В те времена дубровницкие власти не запрещали евреям такие спектак-
ли, и однажды госпожа Ефросиния даже дала комедиантам из гетто для како-
го-то представления одно из своих платьев, "голубое с желтыми и красными
полосами". Оно предназначалось исполнителю главной женской роли, которую
тоже играл мужчина. В феврале 1687 года в одной "пасторали" женская роль
досталась Самуэлю Коэну, и в вышеупомянутом голубом платье госпожи Лука-
ри он сыграл пастушку. В отчете, направленном дубровницким властям до-
носчиками, отмечено, что "еврей Коэн" во время представления вел себя
странно, будто он и "не играет в комедии". Одетый пастушкой, "весь в
шелку, лентах и кружевах, синих и красных, под белилами, так что лицо
его нельзя опознать", Коэн должен был "декламировать" объяснение в любви
какому-то пастуху, "в виршах сложенное". Однако во время спектакля он
повернулся не к пастуху, а к госпоже Ефросиний (в чье платье был одет)
и, к общему изумлению, преподнес ей зеркало, сопроводив это "речами лю-
бовными", каковые также приводились в доносе...
"Напрасно ты прислала счастья зеркало,
Когда лицо мое в нем навсегда померкло.
Хочу тебя увидеть, но из года в год
Лишь мои бегущий образ в зеркале живет.
Возьми назад свой дар, он мне не мил
С тех пор, как образ свой я на тебя сменил"
Госпожа Ефросиния, всем на изумление, отнеслась к этому поступку спо-
койно и щедро наградила исполнителя апельсинами. Более того, когда вес-
ной наступило время первого причастия и госпожа Лукаревич повела дочь в
церковь, весь народ увидел, что она несет с собой и большую куклу, наря-
женную в голубой наряд, сшитый именно из того платья с желтыми и красны-
ми полосами, в котором "декламировал еврей Коэн во время представления в
гетто". Увидев это, Коэн, показывая на куклу, закричал, что к причастию
ведут его дочь, плод их любви - его "потомство любезное", ведут в храм,
пусть даже и христианский. В тот вечер госпожа Ефросиния встретила Саму-
эля Коэна перед церковью Пресвятой Богоматери как раз в тот час, когда
закрывались ворота гетто, дала ему поцеловать край своего пояса, отвела
на этом поясе, как под уздцы, в сторону и в первой же тени протянула
ключ, назвав дом на Приеко, где будет его ждать в следующий вечер.
В назначенное время Коэн стоял перед дверью, в которой замочная сква-
жина находилась над замком, так что ключ пришлось вставлять вверх бород-
кой и оттянув ручку замка кверху. Он оказался в узком коридоре, правая
стена которого была такой же, как и все другие стены, а левая состояла
из четырехгранных каменных столбиков и ступенчато расширялась влево.
Когда Коэн посмотрел через эти столбики налево, ему открылся вид вдаль,
где он увидел пустое пространство, в глубине которого, где-то под лунным
светом, шумело море.
Но это море не лежало на горизонте, оно стояло на нем вертикально,
как занавес, нижний край которого присборен волнами и обшит пеной. К
столбикам под прямым углом было прикреплено что-то вроде металлической
ограды, не дававшей приблизиться к ним вплотную; Коэн сделал вывод, что
вся левая стена коридора - это, в сущности, лестница, поставленная своей
боковой стороной на пол, так что ею нельзя было пользоваться, потому что
ступени, на которые мы наступаем, стояли вертикально, слева от ног, а не
под ними. Он двинулся вдоль этой стены-лестницы, все больше удаляясь от
правой стены коридора, и где-то на середине пути вдруг потерял опору под
ногами. Он упал на бок на одну ступеньку-столб и при попытке встать по-
