души, прошептав каждая свое имя, исчезли.
- Я думаю, - ответил Нехама в полной темноте, такой, что мрак комнаты
смешивался с мраком его уст, - я думаю, о том, что ему больше подойдет -
Землин, Кавала или Салоники?
- Салоники, еврейский город? - удивился раби Папо.- Какой может быть
разговор об этом? Его нужно сослать в рудники в Сидерокапси!
- Мы отправим его в Салоники, к его невесте,- заключил второй старец
задумчиво, и они вышли, не зажигая света.
На улице их ждал южный ветер, который посолил им глаза.
Так на судьбе Самуэля Коэна была поставлена печать. Он был изгнан из
Дубровника и, как можно понять из донесения жандармов, простился со сво-
ими знакомыми "на день святого апостола Фомы в 1689 году, когда стояла
такая засуха, что у скота линяли хвосты, а весь Страдун был покрыт
птичьими перьями". В тот вечер госпожа Ефросиния надела мужские брюки и
вышла в город, как любая женщина. Коэн в последний раз шел от аптеки к
палаццо Спонза, и она под аркой у Гаришта бросила ему под ноги серебря-
ную монету. Он поднял монету и подошел к ней, в темноту. Сначала он
вздрогнул, думая, что перед ним мужчина, однако стоило ей прикоснуться к
нему пальцами, как он сразу же узнал ее.
Не уезжай, - сказала она, - с судьями все можно уладить. Только ска-
жи. Нет такой ссылки, которую нельзя было бы заменить недолгим заключе-
нием в береговых тюрьмах. Я суну кому надо несколько золотых эскудо в
бороду, и нам не придется расставаться.
Я уезжаю не потому, что изгнан, - ответил Коэн, - их бумаги для меня
значат не больше, чем птичий помет. Я должен ехать потому что сейчас
крайний срок. С детства я вижу во сне, как во мраке бьюсь с кем-то на
саблях и хромаю. Я вижу сны на языке, которого я не понимаю наяву. С
первого такого сна прошло двадцать два года, и наступило время, когда
сон должен сбыться. Тогда все станет ясно. Или сейчас, или никогда. А
прояснится все только там, где я вижу себя во снах, - в Царьграде. Пото-
му что не напрасно мне снятся эти кривые улицы, проложенные так, чтобы
убивать ветер, эти башни и вода под ними...
Если мы больше не встретимся в этой жизни,- сказала на это госпожа
Ефросиния,- то встретимся в какой-нибудь другой, будущей. Может, мы лишь
корни душ, которые когда-нибудь прорастут. Может, твоя душа носит в се-
бе, как плод, мою душу и однажды родит ее, но до того обе они должны
пройти путь, который им предопределен...
Даже если это так, то в том будущем мире мы не узнаем друг друга.
Твоя душа - это не душа Адама, та, которая изгнана в души всех следующих
поколений и осуждена умирать снова и снова в каждом из нас.
Встретимся, если не так, то по-другому. Я скажу тебе, как меня уз-
нать. Я буду мужского пола, но руки у меня останутся такими же - каждая
с двумя большими пальцами, так что каждая может быть и левой и правой...
С этими словами госпожа Ефросиния поцеловала Коэна в перстень, и они
расстались навек. Смерть госпожи Лукаревич, которая последовала вскоре и
была так ужасна, что даже воспета в народных песнях, не могла бросить
тень на Коэна, потому что к этому моменту он сам впал в то оцепенение,
из которого не смог ни пробудиться, ни вернуться.
Сначала все думали, что Коэн отправится в Салоники к своей невесте
Лидисии и женится на ней, как и рекомендовала ему еврейская община в
Дубровнике. Но он этого не сделал. В тот вечер он набил трубку, а утром
выкурил ее в стане требиньского Сабляк-паши, который готовился к походу
на Валахию. Так Коэн вопреки всему направился в сторону Царьграда. Но
туда он не попал никогда. Очевидцы из свиты паши, которых подкупили дуб-
ровницкие евреи, предложив им растительных красок для льна за то, что те
расскажут им о конце Коэна, говорят следующее:
В тот год паша направлялся со своей свитой на север, а облака над ни-
ми все время летели на юг, будто хотели унести их память. Уже одно это
было плохим знаком. Не спуская глаз со своих собак, они пронеслись через
душистые боснийские леса, как сквозь времена года, и в ночь лунного зат-
мения влетели на постоялый двор под Шабацем. Один из жеребцов паши сло-
мал ноги на Саве, и он приказал призвать своего смотрителя конского
кладбища. Коэн, однако, спал так крепко, что не слыхал, как его зовут, и
паша с оттяжкой будто тащил воду из колодца, ударил его кнутом между
глаз, и гривны на его руке зазвенели. Коэн в тот же миг вскочил и бегом
отправился выполнять свои обязанности. После этого случая след Коэна на
некоторое время исчез, потому что из лагеря паши он ушел в Белград, ко-
торый тогда находился в руках австрийцев. Известно, что в Белграде он
посещал огромный трехэтажный дом турецких сефардов, наполненный сквозня-
ками, которые свистели по всем коридорам,- еврейский дом, "абхехам", где
было более ста комнат, пятьдесят кухонь и тридцать подвалов. На улицах
города над двумя реками он видел платные бои детей, которые дрались до
крови, как петухи, а толпа вокруг билась об заклад. Он остановился на
старом постоялом дворе, который принадлежал тамошним немецким евреям по
фамилии Ашкенази, в одной из его сорока семи комнат, и тут нашел книгу о
толковании снов, написанную на "ладино" - испанско-еврейском языке, ко-
торым пользуются евреи в странах Средиземноморья, Ближе к вечеру он
смотрел на церковные колокольни, которые как плуги вспахивали облака над
Белградом.
- Добравшись до края неба, - записал Коэн, - они разворачиваются и
пускаются в обратном направлении через новые облака...
Когда отряд Сабляк-паши вышел к Дунаю, одной из четырех райских рек,
которая символизирует аллегорический пласт Библии, Коэн опять присоеди-
нился к нему. Тогда произошло то, что принесло Коэну расположение и бла-
госклонность паши. Паша взял с собой в этот поход одного грека, пушечно-
го мастера, которому платил большие деньги. Грек с формами для отливки и
другими приспособлениями отставал на день хода от основного отряда, и
как только начались первые перестрелки с сербами и австрийцами, паша
приказал отлить на Джердапе пушку, которая могла бы поражать цели в трех
тысячах локтей, притом ядрами вдвое тяжелее обычных. "Теперь от моей
"лумпарды" (пушки),- говорил паша,- издохнут цыплята в яйцах, лисицы вы-
кинут, а мед в ульях станет горьким". Паша приказал послать за греком
Коэна. Однако в тот день был шаббат, и Коэн вместо того, чтобы вскочить
верхом и помчаться, лег спать...
Утром он выбрал одну верблюдицу, потомка двугорбого самца и одногор-
бой самки, из тех, которых все лето обрабатывали дегтем, чтобы подгото-
вить к дороге. Взял он с собой и коня, "веселка", таких обычно пускают к
кобылам, чтобы поднять им настроение перед тем, как их оседлает произво-
дитель. Сменяя верблюдицу и коня, Коэн за сутки одолел двухдневный путь
и выполнил приказание паши. Когда тот, изумленный, спросил, где и кто
учил его верховой езде, Коэн ответил, что научился этому мастерству во
сне. Такой ответ настолько понравился паше, что он подарил Коэну серьгу
для носа.
Когда пушка была готова, начался артобстрел вражеской стороны. Потом
Сабляк повел свой отряд в атаку, и на сербские позиции обрушились все,
включая Коэна, который вместо сабли имел при себе мешок для овса, хотя в
нем, как нам уже известно, не было ничего ценного, только старые, мелко
исписанные листы бумаги в белых чехлах.
- Под небом густым, как похлебка,- рассказывал очевидец, - влетели мы
на одну из позиций, где застали трех человек, все остальные в панике бе-
жали. Двое играли в кости, не обращая на нас никакого внимания. Возле
них перед шатром, словно в бреду, лежал какой-то богато одетый всадник,
и на нас напали только его собаки. В мгновение ока наши изрубили одного
из игроков и копьем пригвоздили к земле спящего всадника. Он, уже прон-
зенный, приподнялся на локте и посмотрел на Коэна, тот от этого взгляда
упал как подстреленный, и из мешка посыпались бумаги. Паша спросил, что
это с Коэном, не убит ли он, на что другой игрок ответил по-арабски:
- Если его зовут Коэн, то его не пуля сразила. Его свалил сон...
Оказалось, что это правда, и странные слова спасли игроку жизнь ровно
на один день. Потому что человеческое слово как голод. Всегда имеет раз-
ную силу...
Кончается сообщение о Самуэле Коэне, еврее из дубровницкого гетто,
рассказом о его последнем сне, тяжелом и глубоком забытьи, в котором он
потонул безвозвратно, как в глубоком море. Последний рассказ о Самуэле
Коэне услышал требиньский Сабляк-паша от того игрока, жизнь которого по-
щадили на поле боя. То, что он сообщил паше, останется навсегда зашитым
в шелковый шатер на Дунае, и до нас дошли только отрывки разговора, ко-
торые доносились из-за зеленой ткани, не пропускавшей дождя. Игрока зва-
ли Юсуф Масуди, и он умел читать сны. Он мог в чужом сне поймать даже
зайца, а не то что человека, и служил у того самого спящего всадника,
которого пробудили копьем. Всадник этот был важным и богатым человеком,
звали его Аврам Бранкович, и одни его борзые стоили не меньше, чем судно
пороха. Масуди рассказывал о нем невероятные вещи. Он уверял Сабляк-па-
шу, что в своем тяжелом сне Коэн видел именно этого Аврама Бранковича.
- Ты говоришь, что читаешь сны? - спросил его в ответ Сабляк-паша. -
Можешь ли ты тогда прочитать и сон Коэна?
- Конечно, могу. Я уже вижу, что ему снится: поскольку Бранкович уми-
рает, он видит его смерть. При этих словах паша как будто оживился.
- Это значит, - быстро сказал он, - что Коэн может сейчас увидеть то,
чего не может ни один смертный, - видя во сне умирающего Бранковича, он
может пережить смерть и остаться живым?
- Да, это так, - согласился Масуди, - но он не может пробудиться и
рассказать нам все, что видел во сне.
- Но зато ты можешь увидеть, как он видит во сне эту смерть.
- Могу и завтра расскажу вам, как умирает человек и что он при этом
чувствует...
Ни Сабляк-паша, ни мы никогда не узнаем, зачем он это предложил, - то
ли чтобы хоть на один день продлить свою жизнь, то ли чтобы действи-
тельно посмотреть сон Коэна и найти там смерть Бранковича. Паша все же
решил, что стоит попробовать. Он сказал, что каждый следующий день стоит
столько же, сколько неиспользованная подкова, а вчерашний - сколько по-
терянная, и оставил Масуди жить до утра.
Этой ночью Коэн спал в последний раз, его огромный нос, как птица,
высовывался из его улыбки во сне, и эта улыбка походила на огрызок с ка-
кого-то давно съеденного обеда. Масуди не отходил от его изголовья до
утра, а когда рассвело, уже не был похож на самого себя, словно его би-
чевали в тех снах, которые он читал. А прочитал он в них следующее:
Бранкович будто и не умирал от раны, нанесенной копьем. Он этой раны
не чувствовал. Он чувствовал сразу множество ран, и число их росло. Ему
чудилось, что он стоит высоко на каком-то каменном столбе и считает. Бы-
ла весна, дул ветер, который заплетал в косы ветви, и все они от Муреша
до Тисы и Дуная стояли как девушки. Что-то вроде стрел вонзалось в его
тело, но процесс этот тек в обратном направлении: от каждой стрелы он
сначала чувствовал рану, затем укол, потом боль прекращалась, слышался в
воздухе свист, и наконец звенела тетива, отпуская стрелу. Так, умирая,
он считал эти стрелы от одной до семнадцати, а потом упал со столба и
перестал считать. При падении он столкнулся с чем-то твердым, неподвиж-
ным и огромным. Но это была не земля. Это была смерть. От этого удара
его раны разлетелись во все стороны, так что теперь они больше друг дру-
га не чувствовали, и только после этого он грянулся о землю, уже мерт-
вый.
А потом в этой же смерти он умер второй раз, хотя казалось, что в ней
нет места даже для малейшей боли. Между ударами стрел он умирал еще раз,
но только совсем по-другому - умирал недозрелой мальчишеской смертью, и
