Она лежит неподвижно на мягкой и широкой постели. Она смот-
рит на небо, готовая слушать. А он все молчит.
И тогда Эльпи говорит тихо и неторопливо:
-- Я знаю все. Ты изменил мне.
Хайям вздрагивает.
-- Что ты сказала?
-- Ты полюбил другую, -- говорит она спокойно.
Он тоже смотрит на небо, на котором звезд не счесть. Неужели
он трус? Начинает ненавидеть себя? Разве мужчина -- трус? Разве
тот, кто бесстрашно устремляет свой взор в глубину вселенной, --
трус? Разве тот, кто знает цену жизни и цену смерти, -- трус?
-- Можешь не отвечать, -- говорит Эльпи. -- Я догадываюсь, Я
это почувствовала неделю назад. У твоих губ был другой вкус. Они
целовали не так, как раньше, Это было неделю назад.
Он хранил молчание.
-- Скажи, что я не права. -- Эльпи холодна и по прежнему спо-
койна. Даже слишком спокойна.
Хайям хотел было раскрыть рот, но губы не повиновались ему.
-- Скажи, что я солгала! -- приказала она.
И он сказал ей:
-- Нет, ты права.
Хайям лег на спину, подложил себе руки под голову вместо по-
душки и стал говорить так, точно обращался к звездам, а не к
Эльпи.
Точно, во всех подробностях, стараясь ничего не упустить,
будто находя в этом особое удовольствие, начал он рассказывать о
том жарком дне, о прохладных струях Заендерунда, о зеленой лу-
жайке и юной Айше. И эта скатерть, словно снег с Эльбурсских
гор, вино и шербет, зелень и мясо, и часы душевного наслаждения,
которым не было конца... Это были часы любви -- подлинной, ес-
тественной, волновавшей сердце и ум. Вокруг никого!.. Только
Заендерунд!..
Вдруг он оборвал свои воспоминания и прислушался: но все ти-
хо, и хоровод светил совершенно беззвучен. А пение цикад лишь
подчеркивало тишину.
Она сказала глухо:
-- Дальше...
Он повернулся к ней: она лежала пластом и тяжело дышала. Она
дышала так, словно пробежала целый фарсанг, не меньше! [Ф-003]
Повторила:
-- Дальше...
Он увидел ее губы и жемчуга меж ними. Он увидел ее соски,
направленные в небо. И живот ее светился особенным светом: фос-
форесцировал зеленоватым, матовым огнем. И пупок, черную точку
посредине зеленоватого живота, увидел он,..
-- Дальше, -- попросила она. Схватила, точно добычу свою, его
за плечи и просила: -- Дальше... Я прошу, -- умоляла Эльпи. --
Говори же! Ничего не скрывай...
Он приложил руку к своему лбу: на нем испарина. Сердце гото-
во выскочить наружу -- ему тесно в грудной клетке, словно птице.
-- Зачем? -- удивленно спрашивает он.
Но она требует, просит, умоляет. Она готова раствориться в
нем. И эта молодая женщина предстает в совершенно новом обличии,
и удивление его растет от минуты к минуте. Но еще быстрее зах-
лестывает его жар.
И тогда, не отдавая себе ясного в том отчета, Хайям начинает
рассказывать Эльпи об Айше и достархане у Заендерунда. Более то-
го: многое придумывает, давая волю фантазии.
Эльпи безудержно толкает его на эту фантазию. В необычайном
исступлении обвивая шею его, подобно сладострастной змее, она
выспрашивает,
Целовал ли он ее? Да, целовал. Айше отвечала тем же? Да, от-
вечала. Искусна ли Айше в любви?
Хаким уверял, что до грубой страсти дело не дошло. А Эльпи не
верит.
-- Вы дождались темноты?.. -- спрашивает Эльпи.
-- Нет, было совеем светло. Был день...
-- Послушай, -- говорит Эльпи и резко привстает: -- Ты приве-
ди ее сюда,..
-- Зачем? -- со стоном осведомляется он.
-- Я хочу посмотреть на нее... Мне будет приятно... Я совсем,
совсем не буду ревновать...
Он обещает.
А потом Эльпи долго лежит обессиленная, лишенная дара речи.
Лежит с закрытыми глазами. И едва выговаривает :
-- Вина...
Он неуверенно шарит руками: где этот кувшин, где эти чаши? С
трудом находит их, потому что на глазах у него пелена.
Понемногу зрение возвращается к нему. Звезды, оказывается,
светят. Кусок сине-зеленого неба служит неверным светильником.
И Эльпи жадно пьет. И, выпив, вздыхает сладко:
-- Вот теперь я живая...
И она читает на память некую греческую оду мужчине. Оду, ко-
торую некогда пели вакханки где нибудь в Милете или на Кипре --
в этих полуазиатских, полуевропейских уголках. Потом она нес-
кладно переводит на арабский. И вдруг в упор спрашивает:
-- Айше лучше меня? Сознайся, красивее?
Он не желает кривить душой. Он честен. Неверен, но честен.
Что значит -- красивее, лучше?
Омар Хайям никогда не любил только ради утоления похоти. Это
недостойно человека. А если это настоящая любовь, она не может
быть "лучше" или "хуже". Любовь есть любовь! Это нечто данное
свыше, нечто ниспосланное аллахом,.. [А-017]
Эльпи ловит каждое его слово. И соглашается:
-- Наверное, так... Я это поняла у тебя и с тобой. А раньше
казалось, что это не так. Разве любовь не есть товар, такой же,
как тюки хлопка или кусок золота? Разве нельзя ее продать или
купить? Я и сама знала, что можно. Но ты, господин, научил еще
кое чему, Ты сделал меня своей рабой. Это прекрасное рабство...
Хаким растроган этим признанием. На радостях пьет чашу. Если
угодно, он прочтет ей стихи про любовь. Но только на фарси. Она [Ф-004]
понимает что либо в фарси ?
-- Неважно, -- говорит Эльпи. -- Я хочу слышать твой голос.
И Омар Хайям начинает читать. Нараспев. Совсем как поэты в
Ширазе. Но для него важна не музыка, а самый смысл. И он читает
скорее для себя, а не для Эльпи. Ему сегодня нужна поэзия. Се-
годня он особенно чувствует неразрывную связь с нею. Что было
бы, если б не стихи? Тогда, может быть, аллах придумал бы еще [А-017]
что нибудь такое же прекрасное? И надоумил бы человека жить тем,
что было бы равносильно поэзии ?
Он читал долго. Увлеченно. Низким голосом. Негромко. Как буд-
то бы задушевно беседуя. Но с кем? Разве Эльпи способна оценить
сочетания слов, подчас имеющих не один, а два смысла? Подчас на-
мекающих, на что-то незаметно указующих.
Этот во многом скрытный господин как бы преображается, читая
стихи. Весьма возможно, что даже свои стихи... И когда Омар Ха-
йям прерывает чтение, чтобы глотнуть вина, Эльпи осторожно за-
дает вопрос:
-- Это не твои стихи?
Он отвечает уклончиво в том смысле, что любителей писать сти-
хи очень много. И что он, хаким, часто путает свои с чужими. И
тихо смеется...
-- Но ты любишь стихи. Признайся.
-- Люблю.
-- Больше своих звезд?
Он в затруднении. Как всегда, он желает быть предельно откро-
венным, если это возможно. Здесь не дворец и не базар, где тебя
могут подслушать чужие, недоброжелательные уши... Поэтому воз-
можно. И он говорит :
-- Как тебе сказать, Эльпи? Звезды -- это моя работа, моя
жизнь. Я бы умер без них. Но умер бы еще раньше без стихов. Они
тоже жизнь. Ты меня понимаешь? Вот мы едим хлеб. Мы пьем воду
или вино, иногда шербет. Это тоже - не правда ли? жизнь. Так и
стихи. Человек не может без них. Можно представить себе жизнь
без Фирдоуси? Думаю, что нет, нельзя! Вместе с воздухом, кото-
рым дышит человек, он впитывает в себя и поэзию. Вот ты могла бы
прожить без поэтов?
-- Могла бы! -- задорно отвечает Эльпи.
Он мягко зажимает ей рот. И говорит:
-- Помолчи, Эльпи. Не произноси слово, прежде чем не подума-
ла. Нет, нельзя без Фирдоуси жить! Поэзия и жизнь -- это одно
целое.
-- Возможно, -- соглашается Эльпи, поднимая ногу и направляя
ее к небу. -- Так же, как эти звезды?
-- Прекрасная указка, -- восхищается Омар Хайям. И покрывает
неторопливыми, горячими поцелуями ее ногу...
-- Можно ли жить без женщин? -- спрашивает он и отвечает. --
Нет, нельзя. Можно ли жить без поэзии? Нет, нельзя. Говоря о че-
ловеке, мы не можем расчленить его без того, чтобы не умертвить
его. То есть нельзя у человека оторвать голову или вынуть сер-
дце. Ибо нет без них жизни! Лишить человека поэзии -- значит ли-
шить его души.
-- Наверное, это так, -- говорит Эльпи. -- Тебе это лучше
знать.
-- Я ставлю знак равенства, -- продолжает хаким, между лю-
бовью и хлебом, между любовью и вином, между любовью и воздухом.
Правда, зверь живет и без поэзии... Ему достаточно куска мяса и
глотка воды. А человеку ?
-- Это для меня сложно, -- лениво произносит Эльпи. -- Но я
привыкаю к тому, что ты во всем прав. Если даже ты продашь меня
кому-нибудь или уступишь другому, то и тогда я не обижусь на те-
бя. Ибо ты прав во всем. Я хочу, чтобы ты не был обременен моей
любовью. Любовь всегда приятна, если она легка, однако тяжесть
ее невыносима.
-- Ты так думаешь?
-- А ты?
-- Мне кажется, Эльпи, что истинная любовь всегда легка. Она
живет вместе с тобою, она рядом, она в тебе, во всем твоем су-
ществе. Подобно поэзии.
Она нежно гладит его бороду. Потом проводит ладонью по его
лбу, который горяч, как камень на солнце.
За окнами брезжит рассвет. Небо принимает желтоватую окраску.
Звезды блекнут на его фоне. Скоро совсем погаснут. Но тут же за-
гораются другие звезды: ее глаза. И выбор приходит сам собою:
свет двух этих звезд неотвратим...
23
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
О ТОМ, ПОЧЕМУ ОМАР ХАЙЯМ
ОБЕСПОКОЕН СУДЬБОЮ
КАЛЕНДАРЯ "ДЖАЛАЛИ"
Да будет известно, что после одной из бесед с его превосходи-
тельством главным визирем, касавшейся астрологических предсказа-
ний, хаким Омар Хайям попросил разрешения задать вопрос. Глав-
ный визирь Низам ал-Мулк сказал:
-- Спрашивай, уважаемый хаким.
Беседа проходила в саду. Визирь сидел на мраморной скамье пе-
ред бассейном с чистой, как слеза, водою, А хаким Омар Хайям был
совсем рядом, и скамьей служила ему сплетенная из камыша тренож-
ка, легкая для переноса и приятная для отдыха на тенистой дорож-
ке или под деревом.
В саду стаями летали зеленые попугайчики и пели песни некие
пичужки, населявшие густолистые кроны деревьев.
-- Я слушаю тебя, -- сказал визирь, -- и говори смело, ибо
здесь, кроме этих птиц и нас с тобою, ни души.
-- Это не секрет, и скрывать мне нечего, -- ответствовал Омар
Хайям.
Визирь поглядел на небо, улыбнулся и проговорил:
-- Положим, уважаемый хаким... Почему бы в таком случае не
подарить мне в знак дружбы твои рубаи?
Хаким не сразу ответил визирю. Более того, будучи формально
астрологом его величества, он мог уклоняться от этих своих обя-
занностей только благодаря заступничеству главного визиря. Имен-
но Низам Ал-Мулк, и только он, всегда выступал перед султаном в
защиту хакима, когда его величество выказывал недовольство ас-
трологом. Однажды султан сказал:
"Клянусь аллахом, астролог испытывает наше терпение. Я ценю [А-017]
его предсказания -- тем больше, казалось бы, должно быть его
рвение".
На что Низам ал-Мулк ответил:
"Это верно, твое величество. Но если кого и надо бранить за
нерадивость уважаемого хакима, то только меня".
"Почему же тебя?" -- удивился султан, чье полное имя было
Джалал-ад-Дин Малик-шах.
"Я разрешил ему, полагая, что ты не будешь разгневан этим,
больше внимания уделять составлению календаря, называемого в
твою честь "Джалали".
"Ах да, -- вспомнил султан, -- ты мне говорил об этом кален-
даре. Где же этот календарь?"
"Вместе с астрономическими таблицами он будет преподнесен те-
бе".
Султан нахмурился:
"И мы должны будем жить по новому календарю?"
"Да, -- ответил визирь. -- Ибо он точен, ибо он нов и более
приличествует твоему правлению",
"А что скажут они?" -- султан указал на дверь, но при этом
имел он в виду врагов своих.
"Они будут твердить заученное, -- сказал визирь, независимо
от того, появится ли у нас новый календарь или время будет от-
считываться по старому".
"Надо подумать", -- сказал султан.
Главный визирь приложил правую руку к сердцу и склонил голо-
