Человек вглядывается в чужое прошлое. Примеряя предложенную жизнь.
МАХИША-ПРЕДСТОЯЩИЙ
...В мир приходим мы нагими и беспомощными, и, уходя, ничего не уносим с
собой. Можно жить Предстоятелем, но умереть Предстоятелем -- нельзя.
Последнее право и последний долг Предстоящих -- право выбора смертного
часа и долг передачи дара своего тому, кто идет следом. И пусть Идущий
следом поможет уйти опустевшему Предстоятелю за грань между миром и
небом, поможет и проводит; и запомнит день и час сей.
Посему нет Предстоящему подлинного покоя вне его воли и в одиночестве...
Авэк ал-Джубб Эльри,
Рага о Предстоящих.
Они стояли рядом. Почти рядом. Они были невероятно, невозможно похожи
друг на друга.
Дряхлый волхв Хаом, взметнувший к провисающему небу обглоданные
временем руки, руки аскета и провидца, и Грозовое дерево, Древо-у-алтаря, с
его черными, навеки обугленными ветвями, покрытыми крикливой листвой
воронья, и лишь сучья, сучья...
Эх, жизнь, сучья жизнь!.. Ударит, опалит... Стократ благородней тот, кто не
скажет при блеске молнии: "Вот она, наша жизнь!.."
Они стояли рядом. Они ждали. Ждали того ослепительного мгновения, когда
набрякшая холстина небес прорвется водой и огнем.
Приехавший на рассвете князь -- Ликский Великий князь; хоть молодо-зелено, а
взгляд властный, с рысьим прищуром, с холодным азартом -- лениво сидел на
пригорке и вполглаза поглядывал на волхва и его мертвое дерево. Князь тоже
ждал. Он хорошо умел ждать, и трупы нетерпеливых братьев ступеньками
ложились к престолу Большого Лика; братьев, так и не научившихся ждать, а
теперь -- поздно.
Учиться надо вовремя.
Все надо делать вовремя. Время камни разбрасывать, и время собирать, как
любил говаривать покойный наставник при дворе, удавленный за неучтивость.
Разбрасывать так, чтоб падали, куда положено, и на кого положено (князь
вспомнил свой полк легких пращников и довольно пожевал губами), и собирать
тоже надо с умом. Без ума собрал, свалил в кучу -- холм получился, а кому тот
холм нужен?.. Разве что на могилу, для вечной памяти, и то...
А попадется толковый каменщик -- и лягут камни в основу столичного храма
Инара-Громовержца; поклонятся людишки грозному князю неба, глядишь -- и
ему, земному князю охотней кланяться станут.
Хорошая вещь -- вера... полезная, дорогостоящая... сколько запросит Хаом за
слово о храме?.. не базар здесь, не поторгуешься...
"Вера...-- думал молодой послушник Махиша, разглядывая своего знатного
ровесника. -- Ишь, словно купец: весы вынул и прикидывает, сколько барыша
достанется... Шалишь, князюшка, с огнем играешь!.. Будет барыш, да не тебе..."
Послушник хмуро глядел, как напускное безразличие застывает на лице гостя
равнодушно-приветливой маской династии, выдержавшей и вой степняков, и
каменные ножи староверов, и многое другое... ох, многое, бессчетное, гулевое;
веками выдержанное, отстоянное...
А плащ княжеский; алое, золотом шитое корзно волочилось по грешной земле,
в пыли -- пойдет дождь, и пыль станет грязью, а плащ станет неотличим от
дерюжной накидки послушника Махиши...
Где князь, где холоп?.. Не запутаться бы, не ошибиться...
Именно эта мысль -- глупая, пустая, ядовитая -- занозой сидела в мозгу ученика
несговорчивого волхва Хаома; сидела и упорно не хотела вылезать.Махиша
глядел на князя и вспоминал изнурительные часы медитаций под Грозовым
деревом, когда он из последних сил прорывался внутренним взором к тайному
Алтарю Инара-Грозовика, вне дорог человеческих, вне реальности и
понимания -- где сливаются воедино все алтари в храмах и капищах, где вера
людская становится бытием... как весенние ручьи, ручейки и просто талые
струйки сливаются в страшную, упругую стихию взбунтовавшегося
половодья...
Ах, вера, вера, вера людская!.. Кто тебя хоть раз вкусил... жрецы, маги,
шаманы, ясновидцы, пророки -- Предстоятели!..
Трижды видел он -- словно в бреду -- тот Алтарь, и косматое, гневно-смеющееся
лицо над ним; и оба первых раза это было знакомое лицо волхва Хаома, а в
третий... Махишу вновь сотряс озноб лихорадочного возбуждения -- он
вспомнил!
Вспомнил невероятное чувство всесилия, вспыхнувшее в нем в тот сладостный
миг.
Он видел свое лицо.
Махиша, скрестив ноги, сидел под Грозовым Древом, и лопались нити между
его сущностью и существованием; и закрытые глаза послушника видели
Всеобщий Алтарь, над которым хохотало лицо нового Махиши в обрамлении
беснующихся молний... Тогда он впервые понял -- глядя одновременно снизу
вверх и сверху вниз -- понял две истины.
Нет, не две -- три.
Он понял, что богов -- нет. Нет Стоящих над миром -- но есть Предстоящие.
Молчащие в тени. Те, кого ждут князья.
И эта истина, в ее бесстыдной наготе, заставила его покачнуться.
И еще он понял, что время волхва Хаома прошло. Насовсем. Новое нынче
время. Предстоящее. Его время, Махиши -- сегодняшнего Предстоятеля Инара-
Громовержца.
И эта истина вновь позволила ощутить опору и устойчивость.
А потом он понял, что наставник сам назначил день откровения, сам выбрал
время дара и час ухода -- и последняя истина обожгла предчувствием
грядущего.
-- ...Ты что, парень, умом тронулся?! Или оглох не вовремя?.. Доколе мне ждать,
идол?!.
Махиша не ответил. Он неотрывно смотрел на Грозовое дерево и высохшего
человека рядом с ним; он даже не расслышал окрика раздраженного князя. Он
слышал совсем другое.
То, о чем молчал сейчас волхв Хаом -- на пороге между прошлой силой и
будущим бессилием.
И Махиша, повинуясь невысказанному приказу учителя, шагнул вперед и встал
на пороге между прошлым бессилием и подступающей силой.
И снова увидел Всеобщий Алтарь. И улыбнулся, вскидывая мощные, бугристые
руки знакомым жестом. Жестом, которого раньше не позволял себе в самых
затаенных мечтах.
Князь с удивлением покосился на юродствующего бездельника, хотел было что-
то сказать, осекся -- и задохнулся от жара опалившей его лицо вспышки.
...Они стояли рядом. И вспыхнули они одновременно -- когда два огненных
бича вырвались из беременных грозою туч и опоясали уходящих в Ничто.
Старое Грозовое дерево и старого волхва Хаома.
Ликский властитель вскочил, потрясенно протирая глаза и пытаясь сквозь
выступившие слезы разглядеть чадящие, багровые факелы -- один большой,
другой -- поменьше; и крупные капли обрушились на его плечи, укрытые алым
шелком; и гром, хрипло-шершавый гром, и слипшиеся волосы на лбу, и
недвижный, страшный послушник рядом...
Началась гроза. И Громовой Инар гнал свою бронзовую колесницу, с грохотом
подскакивающую на выбоинах неба.
Началась гроза. И закончилось время волхва Хаома. Ученик помог учителю
уйти, уйти гордо и честно, и в час ухода они стали вровень.
Хорошо уходил волхв... ай, хорошо... Махиша отвернулся и вытер мокрое лицо.
Зря, конечно, все равно дождь...
И повернулся к человеку в алом плаще.
-- Возвращайся в Лик. Велишь закладывать храм. Народу скажешь -- Инар
согласен. Обо мне -- молчи. Сам об явлюсь, когда надо будет... Станут
спрашивать -- запомни: Хаом ушел в грозу. Навсегда. Понял?
-- Понял, Пастырь...
Князь на мгновение припал на колено и коснулся холодными губами руки
сверстника -- неожиданно состарившегося на века, тысячелетия -- за короткий
миг, когда ручейки веры слились в единое целое и хлынули через него; и во рту
еще оставался сладковато-терпкий привкус...
Вкус чужой веры.
ИНТЕРМЕДИЯ
Человек идет по Дому.
Он наискосок пересекает зал с сумрачными гобеленами и диагоналями шпаг
над догорающим камином. Рассеянный свет сочится в пыли, играя тенями и
лепными розами по углам стен; зыбкий шорох касается спины человека, и тот
вздрагивает и оборачивается.
Человек стоит в Доме. В зале, где только что были гобелены. И лепные розы.
Сейчас стены сложены из гигантских каменных глыб, на них налипла копоть и
грязь, и в центре, у оставшегося камина, свалена груда ржавых алебард.
И тишина, словно Дом удивленно смотрит на человека -- дескать, что же ты,
меняйся!..
-- Сарт...-- бормочет человек. -- Я -- Сарт...
-- С-с-харр!..-- громко и насмешливо отзывается Дом, и человек отшатывается,
вскидывая руки.
Потом он долго стоит и смотрит перед собой.
"Меня зовут Сарт. Меня зовут Сарт. Меня зовут...
Меня так уже никто не зовет. Давно. Очень давно. И поэтому я зову себя сам.
Чтобы не забыть. Я брожу по этому Дому, живущему своей смутной жизнью, и
зову себя: "Сарт!.. а-а-а..." -- и тишина разбивается на сотни осколков, сотни
имен с острыми зазубренными краями, и все они режут меня, мою душу, мой
мозг, потому что они хотят, чтобы я выбрал, а я -- не хочу..."
Невидимые сквозняки колышут занавеси вдоль стен коридора, и прозрачные
языки тюля хлопают, извиваются, перекручиваются жгутами...
За поворотом мелькает на миг и скрывается маленькая фигурка. Развевается
полотняная рубаха, и лей гулко хлопает по бедру.
Человек кричит и бежит по коридору.
Человек бежит по Дому.
Дом виляет коридором, как собака -- хвостом, и человек сначала бежит, потом -
- идет, потом садится и измученно приваливается к мозаичной плитке стены.
Дом что-то шепчет на ухо сидящему человеку. Человек отрицательно мотает
головой.
"Я не выберу. Никогда. Я лучше сдохну, хотя вряд ли это лучше... Слушай, Дом,
лучше сдохни ты, а?..
Я иду по Дому-на-Перекрестке, я ищу своего ученика, я цепляюсь за свое
ускользающее имя; а Дом молча пытается растворить меня в себе. Я иду, словно
продираясь сквозь паутину, а вокруг снуют тени, призраки, они липнут на
плечи, мне больно отдирать их, и я скоро стану кем-то... а я не хочу..."
-- Не хочу! -- кричит человек, и нижняя губа его трескается, пропуская редкие
капли крови.
Человек слизывает кровь языком.
В стене напротив появляется окно. За окном -- город. Он неожиданно наезжает
на человека, распухая глыбами крепостных стен, потом в оконном переплете
проносятся улочки, площадь, базарные ряды, домишки окраины...
За окном -- храм. Человек сидит на полу, и у него больше нет сил
сопротивляться. Он сидит и одновременно входит в храм, и две женщины в
странных одеждах ведут его куда-то вниз, почтительно потупив взгляды.
Человек чувствует, что и он сам -- женщина. И понимает, что у женщины есть
имя.
Имя. Варна. Предстоящая Сиаллы-Лучницы.
-- Ну, хорошо,-- шепчет человек окровавленным ртом. -- Все равно не могу
больше... давай, не стесняйся... Варна -- так Варна...
Дом входит в человека.
ВАРНА-ПРЕДСТОЯЩАЯ
...ибо не может человек не верить ни во что. И течет вера людская путями
скрытыми -- вера-страх, вера-любовь, вера-ярость, обреченность, знание, боль -
- сходясь на перекрестках дорог своих. А на Перекрестке том лишь
Предстоящему видно невидимое, и ведомо неведомое; и вера войдет в него, дав
Силу творить невозможное, толковать неявленное и пророчествовать о
скрытом. Укажет он тогда людям, где возводить храмы, столицы и кладбища, и
из веры малой родится большая.
И да будет вера течь через Предстоящих, рождая сверх естественное в делах и
помыслах, пока не встанет Предстоящий на Перекрестке и не скажет: "Мое..."
Авэк ал-Джубб Эльри,
Рага о Предстоящих.
...Палевые одеяния служительниц прошелестели по коридору, и снова
воцарилась тишина. Пыльный сумрак зашевелился в углах, выгибаясь всем
своим бархатным телом, облизал бронзовую чеканку двери и настороженно лег.
Сумрак чуть подрагивал и искоса разглядывал женщину у порога, женщину с
телом мраморной статуи работы Сэнора-Искусника -- только статуи не носят
легких шелковых туник и не прячут лиц под ажурной вуалью.
Женщина-статуя сделала еще один шаг, последняя ступенька послушно
подставила себя под точеную ногу, и темнота мурлыкнула, впитывая
неторопливую грацию чужих движений.
Две служительницы задержались у поворота, переглянулись с чисто женской
завистью и удалились -- даже им, старшим жрицам Темной Матери, путь на
нижние храмовые уровни был заказан.
-- Аум-м-м!..-- громыхнул где-то вверху гонг под войлочной колотушкой немого
