Олди.
Перекресток.
В Доме было ужасно холодно. Временами мне казалось, что я неправ, и лучше
было бы сказать -- зябко и сыро -- но ознобу, сотрясавшему мое тело, все эти
словесные кружева казались глупыми и смешными. И, главное, не меняющими
сути.
Изредка я протягивал руки к витому подсвечнику, к его бронзовым,
позеленевшим от времени розеткам, где покорно истекали черным воском три
толстые свечи, и их пламя послушно согревало мои пальцы, подрагивая и
колеблясь в выборе собственного цвета -- от охры до кармина.
Странный тюльпан, напоминавший залитый свежей кровью пергамент,
склонился ко мне из вазы и попытался прочесть написанное. Я прикрыл слова
ладонью, улыбнулся и пощекотал любопытный цветок кончиком пера. Он
обиженно качнулся на упругом стебле и сомкнул лепестки. Тюльпан мерз, как и
я. Он был уже очень старый, этот преступно-багровый тюльпан, ему скоро
придется умереть, засыпав сморщенными крылышками неведомых бабочек мой
стол, и я ничего не мог изменить в реальности срезанной жизни. Реальность --
это вообще не моя стихия...
Я встал и вышел из комнаты. Почти от самого порога начиналась лестница --
сегодня она была узкая и деревянная -- и я спустился по ней в нижний зал,
слегка касаясь перил и поглаживая приятную на ощупь матовую полировку.
Внизу горел камин, и отблески огня метались по оружию, развешанному на
массивных, потемневших от времени стенах. Я подошел к креслу с затейливо
выгнутыми подлокотниками и принялся разглядывать секиру, висевшую над
ним. Лезвие было тонким, непривычно-декоративной формы, но древко
охватывали металлические кольца с гравировкой. Вчера вечером здесь висел
ковер. Большой такой ковер, в темно-зеленых тонах, и в самом центре
орнамента чуть покачивалась кривая сабля в золоченых ножнах. Я отчетливо
помнил их -- ковер и саблю -- потому что никак не мог понять тайну гармонии
прямых углов ковра и дуги клинка, и все стоял, смотрел...
-- Дура, -- сказал я секире. Она не ответила.
Раньше я думал, что Дом смеется надо мной. Теперь я так не думаю. Даже
Предстоятели не властны над изменениями Дома, и их иллюзии теряют силу на
пороге. На пороге, который сегодня выглядит так, а завтра -- совсем иначе. А
через час вообще никак не выглядит.
В западной стене зала обнаружилось окно. Высокое стрельчатое окно с
леденцовыми витражами в верхней части... Вдалеке виднелся косогор, и силуэт
черного всадника несся по его кромке на фоне чуть посветлевшего неба. Только
контур, слегка размытый движением, контур двухголового кентавра с
крыльями за человеческой спиной -- лук, что ли?.. или плащ... -- и я машинально
забарабанил пальцами по подоконнику, качнув шнур занавеси с кисточкой на
конце.
Всадник резко осадил коня, заплясавшего на рыхлой крутизне, и их тени на
мгновение слились в одну бесформенную массу. До меня донеслось
приглушенное ржание и сдавленный вопль ужаса. Огромное гибкое тело
вознеслось перед ошалевшим кентавром, и оскалившаяся пасть с пушистым
подбородком закачалась из стороны в сторону, повинуясь причудливому,
срывающемуся ритму...
Я выругался, отдернув руку от шнура занавеси, и мои пальцы намертво
впились в подоконник. Небо над холмами вновь опустело, но конь и человек
уже исчезли по ту сторону гряды, став невидимыми для меня, и лишь далекий
топот копыт отозвался легким дребезгом оконного стекла...
-- Спасибо, Сарт.., -- услышал я у себя за спиной тихий голос, в котором играло
на серебряном ксилофоне время от заката до восхода.
-- Не за что, -- угрюмо буркнул я и, чуть помедлив, добавил тоном ниже:
-- Рад служить, Предстоящая...
И повернулся навстречу смеху -- призраку, тени, намеку на смех.
Там, где еще недавно горел камин, стояла миниатюрная женщина в бархатной
накидке с капюшоном, и добрая дюжина тройных шандалов напрасно тратила
свой свет, пытаясь высветить хоть что-то внутри этой агатовой накидки.
Она шагнула вперед, сбрасывая капюшон и легко касаясь тонкими пальцами
ковра на стене -- темно-зеленый ковер и золото кривых ножен в центре -- и все
исчезло.
Тайна исчезла. Обычная женщина, мне по плечо, и вьющиеся волосы
обрамляли овал лица, и это лицо улыбалось мне, а я, как дурак, улыбался в
ответ, хотя в Доме было по-прежнему холодно, и настроение мое было по-
прежнему мерзким.
"Надолго, Лайна?.." -- хотел спросить я. И не спросил.
"Что произошло, Предстоящая?.." -- хотел спросить я. И тоже не спросил.
-- Это было хорошо придумано,-- сказала она, и звездные камни ее перстней
обожгли мне глаза.
"Что именно?" -- хотел спросить я. И не спросил. Я знал -- что именно.
-- Со шнуром,-- сказала -- пропела Лайна, опускаясь на дубовую скамью. --
Просто и изящно. Мастерски... Я полагаю, что гонец Махметкул-арра уже
захлебывается в ближайшей таверне красным вином и собственным враньем.
Еще одна легенда, еще один глоток пряного страха, еще один камень в
пирамиде мифа... Спасибо, Сарт. Прекрасная работа.
Тонкие губы Лайны-Предстоящей еле заметно подрагивали, породистый нос с
легкой горбинкой словно принюхивался к далекому, слабому аромату, и я
понимал, что неизвестный мне гонец Махметкул-арра в эту минуту с восторгом
рассказывает кому-то о случившемся, привирая добрую четверть, если не
половину, и его слушатели кивают головами, шепча темное имя Ахайри,
Матери-Ночи.
Лайна резко поднялась и направилась к мраморной лестнице, покрытой чем-то
алым и ворсистым. Она шла по ступенькам, чуть подобрав подол длинного
платья, и перила рядом с ней наверняка были гладкими и ледяными.
Каменными были перила. А мои ладони еще помнили дерево, дерево этих же
перил пятиминутной давности...
Шутки шутишь, Дом, Дом-на-Перекрестке? Мы бродим, мечемся, спешим, а ты
стоишь и поджидаешь всех нас, и твоя вечная изменчивость хранит внутри, в
самой сердцевине, некий тайный зародыш...
Чем прорастешь, Дом, Дом-на-Перекрестке?!.
...Я смотрел вслед Предстоящей, а за моей спиной молчала стена с обоями в
цветочек, стена без всяких признаков окна с витражами, но я знал, что там,
снаружи, занимается рассвет.
Иначе бы Она не ушла.
-- До заката, Предстоящая,-- прошептал я и вновь почувствовал, что мерзну.
-- До заката, Мифотворец...
В Доме было ужасно холодно.
***
2
Я вернулся в свою комнату, мрачно подмигнул просиявшему тюльпану и
открыл тумбочку у кровати, где у меня еще оставалось с полбутылки
хиразского бальзама. Темнотопазовый, чуть горчит, тридцать две травы в
настое, а крепость...
Такую крепость не в одиночку штурмовать... Я подумал, вытащил пробку и
двинулся на приступ.
...Пятый глоток настроения не улучшил, но ощутимо добавил тепла в
окружающую сырость. Зря все-таки Лайна назвала меня Мифотворцем. Ведь
знает же, что не люблю, и я знаю, что она знает, и тем не менее...
Шестой глоток. Седьмой. Я попытался расслабиться и вспомнить, какой
покорно-томительной любовницей бывает хрупкая Лайна, Предстоящая
Матери-Ночи Ахайри, но в голову упрямо лезло совсем другое: пинки,
теряющее чувствительность тело, смех разгоряченной толпы, в которую
судорожно швырял бесполезные слова чужак по имени Сарт... Я только что
выпал из своего, привычного мира, я еще не успел понять, что Тяжелое Слово
Магистра Сарта здесь, в этом простом и старом существовании, превратилось в
горсть побрякушек, раздавленных в крошку сандалиями зевак. Я еще жил тем, о
чем не хочу рассказывать -- не здесь, не сейчас -- и не научился пока жить
заново. Пинки, смех, стыд -- и порог неизвестно откуда взявшегося Дома,
шелест убегающих ног позади, и -- глаза, внимательные, оценивающие глаза
Лайны-Предстоящей...
Временами я ненавидел эти глаза. Мне казалось, что в них сосредоточилась вся
тяжесть здешнего практичного бытия, где тщательно продуманные чудеса
отмеряются по чайной ложке для здоровья тупеющего человечества; и мы --
личные Мифотворцы Предстоятелей -- укладываем иллюзорные кирпичи
легенд, лжи, сказок, чтобы люди могли жрать, спать, размножаться и изредка,
на сон грядущий, тешить ожиревший разум словами о том, чего нет и не может
быть...
Мой бедный, глупый ночной всадник! Ты же знал, верил, ты был готов
испугаться, ты испугался почти радостно, ты так и не понял, что это твой
сладкий ужас вырос перед твоим конем!.. А я лишь помог, помог нелепо,
случайно, я ощутил твой страх и помог ему принять форму -- и лишь я видел,
что конь, глупое животное, вставал на дыбы, повинуясь власти поводьев и
обиженно выкрикивая свои конские проклятия...
Ничего не видел конь. И поэтому не понимал жгучей боли в разрываемом рту.
Он не знал, что он должен увидеть. Кони не молятся в храмах Ахайри. А люди
молятся. Люди верят. Люди знают, кто может встретиться им в ночи.
Некоторые даже видели саму Темную Мать, когда она несется по заброшенным
дорогам, гоня упряжку крылатых вепрей...
Меня всегда интересовало, какому болвану первому пришла в голову идея
свиньи с крыльями?!. И почему они -- люди, а не свиньи, хотя иногда и весьма
похожие друг на друга -- почему они не смеются, а боятся?!.
Не положено Мифотворцу думать о таких вещах. Традиция есть традиция. А я
думал. И втайне посмеивался. Если не злился.
В конце концов, я был чужой. Первый чужой в Доме. Спасибо Лайне -- учуяла,
высмотрела талант...
Первый -- и, наверное, последний.
Я пил бальзам и еще не знал, что я уже действительно -- последний.
Только не в этом смысле.
Я сидел, смачивая губы пряной жидкостью, и с каким-то мазохистским
удовольствием мурлыкал себе под нос один и тот же куплет старой,
полузабытой песенки, по многу раз повторяя каждую строку...
-- Среди бесчисленных светил
Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий,
И в этом мире полюбил
Одни веселые дороги...
***
3
-- ...Иди в мир. Пройдешь через нижний зал, потом по коридору, третья
комната; дверь рядом с кроватью под балдахином. Кровати может и не быть,
но дверь там одна, так что не ошибешься... И поторапливайся, Дом тебя
побери!..
Я еще не окончательно проспался, упрямые остатки хмеля бродили в налитой
свинцом голове, но шершавый голос выдергивал меня из забытья, и я не сразу
сообразил, что этот властный, озабоченный, пренеприятнейший голос
принадлежит Лайне.
И совсем не похож на обычный, повседневный (или повсенощный?)
хрустальный голосок Лайны-Предстоящей.
-- Выйдешь в город и направишься к храму Эрлика, Зеницы Мрака. У
Трайгрина, его Предстоятеля, новая забота. Пророк у них на площади об
явился. Говорит, нет Бога Смерти, и смерти нет, но есть жизнь вечная... А эти
остолопы рты разинули и слушают! Пойди, разберись...
К голосу Лайны вернулись звонкость и прозрачность, но в нем изредка, как
вертлявые угри в чистой воде, проскальзывали визгливые нотки базарной
торговки. Я улыбнулся в подушку, не успев понять, что делаю, но успев
спрятать улыбку.
-- У Предстоятеля Трайгрина свой Мифотворец есть,-- пробормотал я
спросонья. -- Я для Зеницы Мрака не работаю... Тоже мне, нашли мальчика на
побегушках...
Я знавал Мифотворца при Трайгрине. Вернее, Мифотворицу. Злобная такая
старуха, с дымящейся трубкой в желтых зубах, горбатенькая, нос до губы
свисает... Одного ее вида хватало, чтобы все вокруг поминали Бога Смерти
Эрлика и сплевывали от сглаза. На мифы она не тянула, нет, хоть и неглупа
была бабка, а вот сказок вокруг нее -- как блох на собаке...
Хлопнула дверь. Забытая бутылка упала со стола и, стуча по коврику,
откатилась в угол. Я с трудом приподнялся, морщась и глубоко дыша, и увидел
пустую комнату.
Моих возражений попросту не расслышали. Не до того, видно, было.
Я вылез из-под одеяла, кряхтя и ругаясь оделся, спустился по лестнице -- на этот
раз винтовой и почему-то без перил -- нашел нужную комнату, нужную дверь
(балдахин был, а кровать отсутствовала) и вышел на площадь.На крупный
булыжник площади Хрогди-Йель перед приземистым храмом Эрлика, Зеницы
Мрака.
-- Куда прешь, козел? -- хмуро сообщил мне вислоусый ремесленник из задних
рядов гудящей толпы. -- И без тебя тесно...
