Я аккуратно наступил ему на ногу и стал проталкиваться вперед, напрягая
туловище и растопырив локти.
Через пять минут проклятий и сопения я выбрался из потной, горячей массы и
остановился, меланхолично разглядывая ступени храма и жирного пророка на
третьей снизу ступеньке.
В то, что он говорил, я не вслушивался. Слов Лайны хватило, чтобы я не
сомневался в главном -- этот огромный, тучный мужчина с тройным
подбородком и складками на багровом лице говорит не то, что нужно.
Значит, он должен перестать говорить.
Он может послужить первой песчинкой лавины, причиной возникновения
нового мифа. Вразрез с традицией. Во вред Предстоятелям. И упаси нас Четыре
Культа, чтобы его побили камнями глупые горожане или распяли на щите
бритоголовые стражники. Тогда справиться с пружиной мифотворения будет
гораздо труднее... Нет, все должно быть проще и пристойнее.
Солнце пекло вовсю, голова у меня закружилась, но втайне я был даже рад
этому. Я стоял, единственный равнодушный на всей площади, и через минуту
глаза пророка -- выкаченные пуговицы с кровавыми прожилками --
остановились на мне, и я постарался не отпустить чужой взгляд.
И не отпустил.
Мне было жарко. Мне было очень жарко. Меня подташнивало. Это я торчал
сейчас на возвышении храмовых ступеней, надсадно крича уже третий час, и
солнце яростно поджаривало мою -- МОЮ! -- лысую макушку. Кровь гулкими
толчками стучала в висках, просясь наружу, а внизу колыхалось это падкое до
зрелищ месиво, колыхалось, колыхалось...
Для начала неплохо.
Пророк покачнулся, не отрывая мутного взгляда от тощего пройдохи в первом
ряду -- то бишь от меня -- его повело в сторону, и голос на мгновение
прервался.
Низкий, поставленный баритон с хрипотцой курильщика и сластолюбца.
-- Богохульник... -- кинул я пробный камень в притихшую толпу. Кинул
небрежно, через плечо, со спокойным безразличием; и круги пошли за моей
спиной, круги обрывочных реплик, рождающих вопросы, ответы, споры...
Они отвлеклись. Внимание толпы стало зыбким.
...-- И дурак,-- добавил я, чуть кривя губы. В ответ раздался смех.
Пророк потерял нить проповеди, судорожно огляделся вокруг в поисках опоры,
поддержки, кадык на его шее заходил вверх-вниз, колебля жировые отложения;
и смех усилился, выводя слушателей из-под обаяния умело-ритмичной речи...
Жарко. Очень жарко. Я протянул руку к корзине стоявшей рядом торговки и
вынул оттуда связку молодого зеленого чеснока.
По три рринги за пучок.
Отделив один стебель с белой луковицей на конце -- пророк, как завороженный,
следил за моими ровными, неторопливыми движениями -- я сунул чеснок в рот
и принялся сосредоточенно жевать, пуская липкие слюни и продолжая
неотрывно смотреть на наливающегося дурной кровью пророка.
Это оказалось последней каплей. Несчастный пророк вздрогнул, втянул
ноздрями воздух, задохнулся, лицо его сморщилось и приобрело синюшный
оттенок...
Обмотанная горячим тряпьем дубина полуденного солнца неслышно
опустилась на мокрый затылок. Неслышно и невидимо.
В тот момент, когда моего подопечного хватил удар, я выбросил вперед руку --
не ту, в которой был чеснок, а другую, пустую -- и заорал что есть мочи:
-- Эрлик! Вижу! О, Зеница Мрака!.. О-о-о-о...
На последнем "о" я резко шагнул назад и принялся выбираться из вопящей
толпы. Здесь мне больше нечего было делать. Бог смерти Эрлик покарал
болтливого оратора. Покарал добротно и публично. Половина народу
наверняка видела черную тень владыки небытия с жезлом в деснице, а вторая
половина постарается не отстать от первой.
Можно было бы задержаться ненадолго, но я не люблю лишних эффектов.
Уходя с площади, я чуть не сбил с ног низенького, толстенького человечка в
засаленном полукафтане. Глазки толстячка были блаженно прикрыты, пухлые
пальцы сцеплены на округлом животике, и возбужденный гул толпы, казалось,
обтекал всю его уютную, домашнюю фигурку.
Ему было хорошо.
...Уже в Доме я неожиданно подумал: "А почему Предстоятель Трайгрин
обратился через Лайну ко мне? Почему не к своей зубастой карге? Дело-то
пустяковое..."
Ответа я не знал. Тем более, что счастливый лавочник, чуть не уснувший
посреди бушующей площади Хрогди-Йель, и был Трайгрин.
Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака.
Один из живущих в Доме, Доме-на-Перекрестке.
***
4
Хлеб был теплым. От него шел густой запах детства и ржаного поля. Я отломил
чуть подгоревшую горбушку с трещинкой посередине -- и резкий негодующий
крик заставил меня обернуться к распахнутому окну.
На подоконнике сидел Роа. Он всегда улетал, когда хотел, и возвращался в
самое неподходящее время. Роа терпеть не мог, когда кто-нибудь ел в его
присутствии, воспринимая это, как личное оскорбление.
Мне он иногда делал послабление.
-- Ты же не ешь хлеба,-- укоризненно сказал я. -- А мясо у меня кончилось. Так
что -- извини, приятель...
Роа сунул клюв под крыло и принялся ожесточенно чесаться, игнорируя мои
нравоучения. Всякий посторонний зритель пренебрежительно отнесся бы к
птице на подоконнике, похожей на крупного отощавшего голубя, но мощные
кривые когти, вцепившиеся в мореное дерево, портили невинность первого
впечатления. А когда Роа соизволил перестать чесаться, то на его кроткой
головке обнаружился загнутый клюв более чем солидных размеров.
Роа был алийский беркут. Они все маленькие, отчего, впрочем, окружающим
ничуть не легче. И даже наоборот. Если вы способны представить себе комок
тугой ярости и дурных манер, весьма неплохо оснащенный для проявления как
первого, так и второго -- это будет примерно треть того, что представлял из
себя Роа. Или четверть.
Роа -- это было все, что осталось у меня от той, забытой жизни, которая чем
дальше, тем больше расплывалась, тонула в тумане нереальности. Просто
беркут однажды сидел на плече у самонадеянного шута тридцати шести лет от
роду, который всерьез поверил, что он -- Магистр Сарт, глава тайного клана
Мастеров, и тому подобное; и поэтому вправе произнести слова, те Слова, что
и в мыслях-то повторять опасно.
Ах, до чего же все оказалось просто! Простой водоворот Вселенной, впавшей в
помешательство, простой кратер прорвавшегося вулкана Времени, плавящий
боль, крик, изнеможение... и простой пейзаж с простой дорогой и простыми
холмами вдоль обочины...
Я пошел по этой дороге, еще не задумываясь, где я, и зачем я, а возмущенный
Роа по-прежнему сидел на моем плече, хлопая крыльями и ероша сизые с
проседью перья.
К вечеру нас остановила кучка оборванцев, считающих себя разбойниками. Я
вскинул руки к фиолетовому небу и стал говорить. Еще вчера половины
сказанного с лихвой хватило бы, чтобы стереть с лица земли армию. Но вокруг
все было просто.
До смешного просто.
-- Чернокнижник,-- презрительно усмехнулся плечистый главарь, и меня избили.
Роа разодрал одному из шайки все лицо и затем взволнованно кружил над
нами, а я мычал под ударами и не знал, что означает слово "чернокнижник", и
ничего не мог поделать, когда они неумело тыкали в беркута самодельными
копьями.
Разбойников спугнул купеческий караван, с большей стражей, чем им хотелось
бы. Меня подобрали, обмыли раны вином и за золотой кулон, оставшийся
незамеченным под одеждой, довезли до Ирема, Города Столбов.
А потом был базар -- наверное, базары одинаковы во всех мирах -- нелепая
гордость, ссора, позор и Дом, Дом-на-Перекрестке.
И упрямый Роа, неизменно возвращавшийся на мое плечо. А я к тому времени
успел выяснить, что "чернокнижник" -- это немножко шарлатан, немножко
бездельник и немножко фокусник, с легким, почти незаметным налетом
мистики.
В общем, это -- я.
При Предстоятелях подобному сословию нечего было даже надеяться на
уважение. Это были люди без будущего.
Здешний мир -- очень простой мир. Живущие в нем люди этого не знали, но
инстинктивно догадывались. Тут все было естественно -- от бурчания в желудке
до похода в храм.
И чтобы догадки людей не переросли в уверенность, требовались Мифотворцы.
Они были нужны. И я вскоре тоже стал нужен. Кроме того, у меня обнаружился
талант.
-- Хороший день, Сарт,-- звякнули колокольчики у меня за спиной, и Роа
встрепенулся, переступив с ноги на ногу и гортанно вскрикнув -- но не улетая.
Он плохо переносил присутствие Лайны.
Я понял, что день, хороший или какой он там был -- закончился. И сейчас
вечер. Об этом говорило появление Лайны-Предстоящей.
-- Тихо, Роа, тихо... Все в порядке.
-- Он не любит меня.
Это прозвучало, как утверждение.
-- Роа никого не любит,-- ответил я, поворачиваясь и сдерживая сердцебиение
при виде золотисто-коричневого пеньюара и его прелестного содержимого.
(Ирония не помогла, и я говорил медленно и нарочито спокойно.) -- Алийцы
горды и самолюбивы. Это свойственно всем малорослым...
Я хотел добавить "бойцам", но сдержался. Я в общем-то тоже невысок. А из
меня боец, как...
-- Роа никого не любит,-- повторил я, и, словно в подтверждение, вновь
прозвучал хриплый крик моего беркута.
-- Кроме тебя?
-- Кроме меня.
Лайна прошлась по комнате. Просторное, воздушно-легкое одеяние искрилось
при каждом шаге, движении, жесте; сумерки незаметно вошли в комнату и
обволокли силуэт Предстоящей, и даже Роа притих и нахохлился, поглядывая
то на Лайну, то на меня.
Я купался в сиреневой прохладе вечера, обещавшего покой и ласку тихой,
умиротворенной ночи с призрачными блестками южных звезд; сознание
растворялось в шорохе невидимого моря, в лепете беззаботных волн, и хотелось
броситься вперед, упасть, окунуться с головой, подняв над собой радугу брызг
до самого заката...
Но, как заноза, как цепь на поясе, как недремлющая зубная боль -- солнце
площади Хрогди-Йель, и я, мы оба, я и солнце, убившие ненужного человека во
имя древнего мифа, и где-то далеко, на задворках, на окраине мозга -- крик
Роа.
Предостерегающий крик молчащего беркута.
Поэтому я постарался воздержаться от комментариев. А без комментариев
наша беседа выглядела примерно так:
-- Трайгрин доволен тобой, Сарт.
-- Я знаю.
-- Вот как? Откуда?..
-- Я видел Трайгрина на площади. Он был так переполнен своим довольством,
что я стал опасаться за его печень.
-- Это не самая удачная твоя шутка, Сарт. О Предстоятелях не стоит говорить в
подобном тоне, и тем более -- о Предстоятеле Зеницы Мрака Трайгрине.
-- Хорошо, моя заботливая Лайна. Я не буду больше говорить о нем. Я бы
предпочел даже не вспоминать о нем и о сегодняшнем дне. Сегодня я в первый и
последний раз работал Мифотворцем во имя алтарей Эрлика. Потому что
понял главное.
-- Что именно?
-- Во имя мифов Эрлика, как, наверное, и во имя Инара-Громовержца, надо
убивать. Без смерти эти легенды пресны, как лепешка для бедных в самой
дешевой дыре Джухорского базара. Но я не хочу привыкать к острым
приправам. Мне отныне безразлична печень всех Предстоятелей, вместе взятых,
кроме, разумеется, твоей очаровательной печенки -- но моя собственная
предпочитает лепешки для бедных.
-- Ты храбр. И горд. Как твой беркут. Безрассудно храбр и безоговорочно горд.
И так же глуп. Обиделся? Не ври, я же вижу, что обиделся... Причем не сейчас, а
раньше, когда я попросила уважительно говорить о Трайгрине, который не
столь невинен, как выглядит.
-- Послушай, Лайна, если ты...
-- Не перебивай. Ты храбр, горд и глуп -- но горд и храбр всегда, а глуп лишь
изредка. Поэтому я говорю с тобой, как ни одна Предстоящая не говорила со
своим Мифотворцем. Более того, сейчас я скажу тебе то, что знают всего
четверо живущих в Доме: Трайгрин, Предстоятель Эрлика; Махиша,
Предстоятель Инара-Громовержца; Варна -- Предстоящая от цветочных храмов
Сиаллы-Лучницы; и я, Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри. А пятый --
ты, Сарт, чужак, последний из Мифотворцев, потому что... потому.
И тогда я понял, что она уже сказала все, что хотела сказать. Теперь я должен
был заставить ее сказать остальное. То, о чем она не хотела говорить.
***
5
Сначала умерла старуха. Старуха, работавшая на Трайгрина. Она выкурила
