было предельно ясно: мой Дар повредила та гадость, которую Александр
на протяжении пяти лет регулярно вкалывал мне. И я боялся, что у
меня случай из разряда особо тяжелых. Похоже, моего полного
излечения придется ждать все двадцать лет. А может, и двадцать пять.
Тогда я предпочитал не думать, что Александр предвидел такой
результат. Позже, когда я осмелился думать об этом, то пришел к
успокоительному выводу, что все равно он не стал бы так рисковать.
Вряд ли у него было достаточное количество подопытных, чтобы
получить статистическое подтверждение возникновения анемии сакри.
Тем более что он, давая мне двухгодичную дозу своего зелья, для
подстраховки делал это ежегодно. Следовательно, не был уверен в
устойчивости действия препарата на протяжении всех двух лет.
Итак, вопреки первым радужным надеждам и мечтам о скором
возвращении к родным, мое заточение грозило затянуться надолго.
Правда, я подсчитал, что даже при самом неблагоприятном исходе мой
Дар восстановится максимум через год по времени Основного Потока. Но
это мало утешило меня - ведь по моим биологическим часам мне
перевалит за пятьдесят, и я буду выглядеть, как пятидесятилетний
простой смертный. С горя я снова напился.
А на утро твердо постановил вести в дальнейшем исключительно
здоровый образ жизни - не пить, не курить, не обжираться до колик в
животе, регулярно заниматься спортом. С курением, впрочем, я завязал
еще в первый год - без общения с Формирующими я не испытывал
потребности в никотине. Да и вообще, здоровье у меня было отменное,
а вдобавок Александр сделал мне кучу прививок, чтобы я раньше
времени не загнулся от какой-нибудь болячки. На самый крайний случай
в доме имелась полностью укомплектованная аптечка неотложной помощи,
снятая с какого-то космического корабля. Так что у меня были все
шансы дожить и до пятидесяти, и до шестидесяти лет без помощи
Формирующих. Правда, если мое выздоровление затянется на такой
длительный срок, съестных припасов мне явно не хватит - но это не
беда. В лесу водится полно дичи, а на деревьях и кустарниках растут
вкусные и сочные плоды. Как-нибудь перебьюсь, лишь бы хватило соли и
специй. А также кофе. Я произвел ревизию продовольствия и подсчитал,
что соли и специй хватит с лихвой, зато кофе, если я и дальше буду
пить его по три чашки в день, закончится через семнадцать лет.
Поэтому я решил сократить дневную норму до двух чашек.
Теперь я мог смотреть в будущее хоть и без особого оптимизма, но
с надеждой на лучшее.
* * *
Итак, шел двенадцатый год моего пребывания в этом необитаемом
мире. С того дня, как я понял, что мой Дар поврежден, прошло чуть
больше двух с половиной лет. Время не летело быстрокрылой птицей,
как мне хотелось бы, но и не ползло, подобно хромой улитке, чего я
боялся. Оно просто шло - своим чередом.
Каждый день я выпивал по две чашки кофе и два-три раза в неделю
ходил на охоту - пока что для развлечения, а не по необходимости.
Иногда, разнообразия ради, я заменял охоту рыбной ловлей - что тоже
было приятно. И, добавлю, вкусно - в озере водилась изумительная
рыба.
Кроме того, я всерьез увлекся рисованием - не рискну назвать это
живописью. Подобные творческие порывы находили на меня и раньше, еще
до роковой встречи с Александром, но я стыдливо скрывал от всех свое
увлечение и никому не показывал своих рисунков - боялся критики, а
еще больше боялся льстивых и неискренних похвал. Наверное, меня
подавлял талант Пенелопы. Я с самого детства тесно общался с ней и с
Дианой, и, как мне теперь кажется, они невольно внушили мне комплекс
неполноценности. Я испытывал чуть ли не панический страх перед
точными науками, прекрасно понимая, что мне не дано сравниться с
Дианой. Я боялся взять в руки рисовальный карандаш или кисть, с
содроганием представляя, каким смешным буду выглядеть на фоне
Пенелопы.
А напрасно. Мои рисунки, сделанные уже здесь, в течение первых
семи лет, были далеко не шедеврами, но и не были они бездарной
мазней. Придя к такому выводу, а также избавившись от кошмара
ежегодных визитов Александра, я буквально наводнил дом рисунками.
Работал я пока что с карандашом и бумагой, но в теории уже изучал
технику живописи красками - благо в библиотеке нашлась парочка
подходящих книг.
К десятилетнему юбилею я устроил собственную выставку - для
самого себя, разумеется, ибо других посетителей, увы, не
предвиделось. Я отобрал полсотни самых, на мой взгляд, удачных
рисунков и развесил их в холле. Затем целый вечер ходил вдоль стен с
бокалом вина в руке и, изображая из себя придирчивого критика,
рассматривал свои собственные творения. На всех без исключения
рисунках были изображены люди. Я рисовал только людей - знакомых,
друзей, родственников, имелась даже парочка Кевинов. Но больше всего
было портретов Софи...
И странное ведь дело: я общался с ней не более четверти часа, а
воспоминания о ней по сей день оставались такими яркими, такими
сильными, такими живыми, что, закрыв глаза, я мог представить ее
лицо вплоть до мельчайшей черточки. Я помнил, какие душистые у нее
волосы, какая нежная и бархатистая кожа, какие сладкие губы...
Влюбившись в Софи с первого взгляда, я не смог забыть и разлюбить ее
даже за десять лет разлуки. Возможно, именно мысль о ней была тем
спасательным кругом, который не позволил моему рассудку кануть в
пучину безумия. Я должен был уцелеть, вернуться, вырвать ее из
мерзких лап Александра и сказать ей три простых слова, которые не
успел и не осмелился произнести в тот вечер: "Я люблю тебя..."
Отметив таким образом десятую годовщину, я решил, что пришло
время испробовать свои силы в настоящей живописи. Благо все
необходимое, кроме чистого холста, в доме имелось - небось,
Александр тоже пытался писать картины (каких он достиг успехов, я
так и не узнал). А проблема холста решилась очень просто: когда я
здесь поселился, в библиотеке, на самом видном месте висел портрет
бравого гроссмейстера рыцарского ордена Святого Духа (если вы не
знаете, то объясню, что Александр когда-то и был этим самым
гроссмейстером). В первую же неделю я снял портрет со стены и
спрятал его подальше в чулан. Трудно сказать, почему я не сжег его;
может быть, уже тогда предвидел, что мне понадобится холст - а холст
был хорош.
Не стану утомлять вас подробным описанием моих мытарств, скажу
лишь, что над первой в своей жизни настоящей картиной я работал
больше двух лет. Трижды мне приходилось начинать все сначала, но я
не отчаивался. В конце концов, мое упорство было вознаграждено, и
портрет получился на славу. Портрет Софи - я изобразил ее в полный
рост, одетую в церемониальный наряд принцессы из Дома Света. Я уже
мечтал о том, как представлю ее отцу в качестве своей жены. А про
Мориса я предпочитал не думать, чтобы не портить красивую мечту
суровыми реалиями жизни. И вообще, в моем положении было бы верхом
нелепости строить планы соблазнения жены моего друга...
Когда краски окончательно высохли, я повесил портрет Софи в
библиотеке, на самом видном месте - там, где когда-то висел портрет
Александра. Моя первая картина мне очень нравилась, и я мог часами
сидеть в кресле, любуясь ею. Впрочем, любовался я все-таки Софи -
она получилась у меня, как живая.
Закончив портрет, я несколько месяцев отдыхал и гнал прочь любые
мысли о следующей столь же масштабной работе. Во-первых, я истратил
почти все краски, да и другой картины, чтобы использовать ее холст,
в доме, увы, не было. Во-вторых же, я был искренне убежден, что не
смогу создать ничего более прекрасного и совершенного, чем портрет
Софи. Короче, у меня назревал творческий кризис. Без сомнения, так
или иначе я бы разрешил его - но тут привычный ритм моей жизни был
неожиданно нарушен...
Однажды днем, когда я собирался на охоту, с ясного неба
послышался знакомый шум. До боли знакомый. И до дрожи. Тот самый
шум, которого я надеялся больше никогда не услышать.
Сердце мое упало. А сам я упал на колени подле охотничьего
снаряжения и едва не разрыдался от отчаяния. Это конец, думал я.
Вот, значит, обещанный Александром урок! Жестокий урок...
Я взял лазерное ружье, затем отбросил его в сторону, достал
обрез, бьющий не так прицельно, зато короткий, и вышел на крыльцо.
На лужайку перед домом, на свое обычное место, садился тот же самый
проклятый корабль.
Когда он совершил посадку, я, сжимая в руке обрез, направился к
нему. Я твердо решил, что больше не позволю Александру измываться
надо мной. Сейчас он выйдет, я выстрелю в него (конечно же, вреда
ему не причиню, но попытка не пытка), после чего выстрелю в себя -
вот зачем я взял не ружье, а обрез...
Прощай, Софи. Теперь уж прощай навсегда. Жаль, что все так
получилось. Я не успел сказать, что люблю тебя, и ты никогда об этом
не узнаешь. Еще раз прощай...
Прощайте, мама и папа. Прощайте, Дэйра и Радка. Прощайте Диана и
Пенелопа, Колин и Бренда, Мел и Бриан, дядя Артур и тетя Дана, дед
Янус и Юнона, Шон и Ди... Прощайте все, мои друзья, родные и
близкие. Знайте, что я всех вас люблю. Даже придурка Кевина.
Люк отворился, трап соскользнул вниз, и на верхней ступеньке,
вместо грозного силуэта Александра, появилась стройная, изящная
женская фигура.
Я сразу узнал ее и от неожиданности выронил обрез. Я не поверил
своим глазам...
А потом поверил. И бросился к ней, на ходу выкрикивая ее имя...
А потом понял, что ошибся. Я был прав, когда не верил своим
глазам. Это была не Юнона...
Глава 9. ДЖЕННИФЕР В ПЛЕНУ У ОТЦА
Александр взял спеленатого младенца из рук Джулии и сказал мне:
- Ты плохая дочь, Дженнифер, и будешь плохой матерью. Я сам
воспитаю мальчика. Он станет настоящим мужчиной.
И унес моего малыша...
* * *
В чем-то Александр прав - я действительно плохая дочь. Да и как я
могла стать хорошей дочерью, если человек, которого я двадцать пять
лет считала своим отцом, был грубым, эгоистичным скотом, а мой
настоящий отец оказался и того хуже. Еще до встречи с Александром я
знала, что он негодяй, и презирала его, хотя Кевин и остальные
просили меня не ожесточаться: мол, какой ни есть, а он все же мой
отец.
Легко им говорить! А мне каково? Я вовсе не великодушна, я очень
злопамятна и не умею прощать. За Александром водилось много грехов,
о которых я знала и не знала, слышала мельком и догадывалась,
подозревала и чувствовала, что здесь не обошлось без него. Возможно,
я многое бы ему простила. Однако было три вещи, которых я простить
не могла. Я не могла простить ему, что он соблазнил, а затем бросил
мою мать. Не могла простить, что он похитил меня у этих милых людей,
которые дали мне то, чего я прежде была лишена, - настоящую семью.
И, наконец, самое главное: я не могла простить ему, что он мой
отец...
Я понятия не имею, как Александр провернул мое похищение, а
расспрашивать его я не стала. Сама я помню лишь, что дверь внезапно
распахнулась, в комнату ворвался тесть Софи, сбил с ног Колина,
оказавшегося на его пути, грубо схватил меня - а потом была тьма.
Очевидно, Франсуа де Бельфор был сообщником Александра, но это не
объясняет, как ему удалось скрыться. Вполне возможно, что в это же
самое время Александр организовал какой-то отвлекающий маневр, к
примеру, нападение извне, и в возникшей суматохе Бельфор-старший
незаметно ускользнул, прихватив с собой меня.
Я очнулась в огромном особняке в горах у быстрой реки. Там я
