и револьверы, монголы пришли в восторг от быстроты заряжания и разряжения
и согласились, что одной берданкой можно обратить в бегство целую шайку, а
револьверами отбить ночное нападение. Немало удивления вызвал и бинокль.
Увидев на столике чернильницу и бумагу, они спросили, нет ли у меня лишней
белой бумаги, пустых бутылок, банок и жестянок. Кое-что нашлось, и монголы
были в восторге от этих ценных для них подарков. Для князя в ответ на его
подарки я передал им записную книжку с карандашом и перочинный ножик, и
посланцы уехали вполне довольные.
Но вскоре один из них вернулся и передал приглашение князя приехать к
нему пить чай и просьбу послать ему на показ свое оружие. Я послал
Цоктоева с берданкой и револьвером в лагерь, где происходила в это время
стрельба, так что он мог показать князю стрельбу из этого оружия; я сам
поехал уже под вечер, захватив бинокль, фотоаппарат и сочинение
Пржевальского с описанием его третьего путешествия по Центральной Азии, в
котором были изображены цайдамские монголы и животные (...).
В противоположность вчерашней торжественной аудиенции князь принял
нас запросто (...).
Передо мной сейчас же поставили скамеечку, подали чашку с чаем,
придвинули блюдо с лепешками и кадушку со сметаной, а наследник по знаку
князя собственноручно насыпал мне в чай горсть мелких китайских сухарей из
корзинки, стоявшей на троне возле князя, как большое лакомство, которым
угощают только особенно почетных гостей. Соблазнившись сметаной, которой я
не видел с тех пор, как оставил русские пределы, я тщетно искал глазами
среди кадушек, горшков и бутылей какой-либо инструмент вроде ложки и
наконец решился зачерпывать сметану краем лепешки прямо из кадушки.
Во время чаепития князь выразил свое удовольствие по поводу нашего
знакомства и заметил, что мы хорошие люди, обходительные (...).
Далее князь похвалил берданку, которая все время лежала возле него.
Он сказал, что, если бы у него был хоть десяток таких ружей, ни один
тангут не смел бы показаться в Цайдаме. Револьверы также понравились ему,
и он просил продать один из них, но цена в десять лан (21 рубль), которую
я спросил, показалась ему слишком высокой. Он, может быть, надеялся на
подарок. Двустволка не произвела особого впечатления, князь отдавал
предпочтение дальнобойному оружию. Бинокль вызвал большое удивление. Желая
взглянуть через него вдаль, князь что-то крикнул, толпа, заслонявшая вход
в палатку, опустилась на колени, и он мог любоваться видом на далекие горы
через головы своих воинов. Все предметы князь после осмотра передавал
адъютантам, и они переходили из рук в руки, затем все вернулось ко мне в
целости, кроме пустой гильзы из двустволки, которую кто-то припрятал,
вероятно, чтобы сделать из нее диковинную табакерку. Князь руководил
осмотром, объясняя через адъютантов, как заряжается оружие, с которой
стороны нужно смотреть в бинокль (...).
Затем я показал князю сочинение Пржевальского. Перелистывая его,
князь мало обращал внимания на видовые картинки, но подолгу останавливался
на изображениях различных народностей и животных. Он сейчас же узнал своих
друзей хара-тангутов и отпустил по их адресу несколько комплиментов. Он
узнал также своего соседа по Цайдаму, князя Дзун-засака, изображенного с
четырьмя приближенными. Чтобы дать возможность взглянуть на наиболее
интересные картинки всем присутствующим, князь поднимал книгу над своей
головой, поворачивая ее во все стороны и объясняя, что изображено,
например: бамбарчи (медведь), оронго (антилопа-оронго), куку-яман (горный
козел), сарлык (домашний як), и вся толпа повторяла разными голосами:
батабарчи, оронго, куку-яман, сарлык с возгласами изумления (...).
Вернувшись в свою палатку и отвешивая вечером серебро для уплаты
князю за проводников и за обмен уставшего верблюда на двух лошадей, я
пришел к печальному выводу, что остается слишком мало серебра для
дальнейшего пути по Нань-шаню (...).
На следующее утро опять пришли гости: один из адъютантов со старшим
сыном князя, ламой и еще какими-то родственниками. Они поднесли мне опять
молочную водку, но в большой глиняной бутыли и хорошего качества и привели
двух хороших лошадей в обмен на верблюда (...). Родственники князя
выразили желание получить белой бумаги, пустые банки, бутылки и жестянки
(от консервов). Кое-что я мог еще уделить им и отправил также князю
подарки в виде куска мыла, фунта стеариновых свечей и дорожной чернильницы
с пером (...).
После обеда меня посетил старший лама с добродушным лицом,
присутствовавший на аудиенции. Он поднес мне хадак и фунта два масла в
бараньей брюшине и в качестве княжеского врача просил уступить ему
некоторые лекарства, именно слабительные, глазные и от <задержания крови>.
Первые я мог дать ему в виде касторового масла, английской соли и
борной кислоты, но лекарства <от задержания крови> у меня, конечно, не
было. Заметив в моей аптечке клистирную трубку, лама спросил о ее
назначении, которое ему так понравилось, что он просил уступить этот
прибор. К сожалению, он был у меня единственный. Лама посоветовал мне
привезти в следующий раз в Цайдам несколько штук, обещая им хороший сбыт.
Он спрашивал также, почему я не иду в Лхассу, и предлагал дать туда
проводника ламу, который будто бы сумеет провести меня в этот священный
город буддистов, недоступный для европейцев. Возможно, что дружба с ламами
и получение рекомендательных писем и проводников из монастыря в монастырь
могли представлять в то время единственный способ проникнуть в Лхассу, что
не удалось ни Пржевальскому, ни Рокгиллю, ни принцу Орлеанскому, а позже и
и Свену Гедину (...).
Наконец письмо написано, к нему приложена печать князя в нескольких
местах, и, сопровождаемые добрыми пожеланиями адъютантов, мы выехали за
черту лагеря в унылую степь, уходящую на восток, за горизонт между двумя
цепями скалистых гор, в которых живут тангуты. Благополучно ли пройдем мы
через их кочевья?
(...) Перед Дулан-китом дорога свернула в горы по узкой долине р.
Дулан-гол, где мы вскоре остановились возле кумирни, так как должны были
получить новых проводников. Цоктоев и старые проводники отправились в
кумирню, но местный начальник, тоже вроде князька, был в отлучке, и
проводников назначил гэгэн, глава маленького монастыря (...).
Мне давно уже хотелось видеть буддийское богослужение. Под вечер,
когда из кумирни донеслись звуки барабанов и труб, возвещавших начало
вечерней службы, я отправился туда вместе с Цоктоевым. К зданию кумирни
примыкали дворики, окруженные глинобитными стенами, вмещавшие юрты и фанзы
лам и нескольких монгольских семейств. Проходы между двориками были
загрязнены золой и всякими отбросами; кое-где зияли ямы, из которых была
добыта глина для построек, так что ходить здесь ночью было небезопасно. В
некоторых двориках теснились овцы и козы, пригнанные с пастбищ для
вечернего доения, которым и занялись монголки. Блеяние этих животных и лай
собак аккомпанировали музыке, доносившейся из храма. Во дворе перед
фасадом последнего дымились два больших котла на открытом очаге; это
варился ужин (...).
Старший лама встретил нас в этом дворе и повел в храм. Последний
получал скудное освещение из небольшого купола, поддерживаемого четырьмя
ярко раскрашенными деревянными колоннами. В левой половине на длинной
веревке висели большие и маленькие старые, выцветшие и свежие хадаки,
напоминая мелкое белье, вывешенное для просушки. На стенах виднелись
нарисованные на тканях изображения разных божеств, перед которыми на
скамеечках дымились жертвенные свечи. В промежутке между колоннами на
красных плоских подушках, в два ряда, лицами друг к другу, сидели ламы в
красных и желтых халатах, бившие в литавры или дувшие в длинные, сажени в
полторы, жестяные трубы. В глубине храма на возвышении вроде трона, также
красного цвета, сидел мальчик лет десяти, гэгэн кумирни, то есть
перевоплощение Будды, в красном одеянии, но с босыми ногами, как у лам.
Перед ним на троне виден был металлический сосуд и какой-то предмет,
закрытый белым покрывалом. Гэгэн сидел неподвижно, подобно восковой
фигуре, с опущенными веками глаз, и только по временам можно было
заметить, как его веки чуть поднимались и черные глаза из-под длинных
ресниц бросали любопытный взгляд в ту сторону, где находился я. Перед
каждым из лам стояла скамеечка, а рядом с их подушками войлочные сапоги,
снятые ими перед службой. Кроме труб и барабанов, я заметил также
колокольчики, бубенчики и большие раковины, участвовавшие в духовном
концерте, а против гэгэна, замыкая проход между обоими рядами лам, сидели
на корточках четыре послушника у больших барабанов, в которые они по
временам ударяли кожаными шарами на бамбуковых палках, вызывая звуки,
похожие на отдаленный гром. Вперемежку с громкой музыкой ламы тянули
однообразный напев молитв, сопровождая его встряхиванием колокольчиков и
бубенчиков; звуки труб и барабанов внезапно и резко врывались в это пение.
Меня усадили на коврик у стены в правой половине храма, позади
молившихся лам, поставили возле меня скамеечку, и старший лама
собственноручно налил мне монгольского чаю в чашку и положил кусочек
масла, взятый из красного ящичка; масло оказалось настолько прогоркшим,
что я с трудом проглотил чашку и попросил вторую без этой прибавки. К чаю
подали сухие лепешки, похожие на еврейскую пресную пасхальную мацу, а
после чаю лама поднес мне в качестве особого угощения тарелочку с кучкой
дзамбы, украшенной ломтиками овечьего сыра и сушеными фруктами. В отличие
от угощения у князя Курлыка-бейсе, характерного отсутствием всяких
приборов для еды, здесь были поданы китайские костяные палочки и маленькая
костяная лопаточка. Лама, сидевший на корточках возле меня, играл роль
любезного хозяина, угощавшего гостя.
Богослужение и музыка продолжались без перерыва, и маленький храм
наполнялся молящимися, которые, впрочем, больше интересовались уголком,
где я сидел, чем молитвами, оглядываясь и перешептываясь друг с другом.
Один только гэгэн сидел неподвижно, словно восковая фигура, на своем
троне; его губы иногда шевелились то медленнее, то быстрее; иногда он
протягивал руку, брал небольшой тамбурин, обвешенный маленькими
металлическими шариками на длинных нитях, и встряхивал его, но мелодичные
звуки шариков совершенно заглушались громкой музыкой.
Нужно пояснить, почему ребенок может играть главную роль в буддийском
богослужении. Гэгэн - это перевоплощение Будды, и каждый монастырь желает
иметь его, так как он привлекает молящихся; гэгэн не умирает, а только
меняет свою внешнюю оболочку. После смерти гэгэна совет лам выискивает по
разным приметам, в какого ребенка должна была переселиться душа покойного,
и депутация лам отправляется отыскивать этого новорожденного гэгэна иногда
очень далеко от монастыря. Его находят, привозят и воспитывают для его
будущей роли перевоплощенца. В большинстве случаев гэгэн играет роль
послушного орудия в руках хитрых и властолюбивых лам, которые через него
оказывали более сильное влияние на население Монголии и Тибета, чем
светские князья.
Эти дети-гэгэны достойны сожаления. Мальчик вырастает, не зная ни
материнской заботы и ласки, ни детских игр и шалостей, вообще счастливого
детства, в мрачной монастырской келье, в обществе лицемерных и фанатичных
лам, которые укрощают все его порывы. Вместо игр и веселья он узнает
