красно-серых глин и сарматских пород, так что во многих местах воды
его, даже во время половодья, не выходили из берегов; но местами, где
русло было неглубоко... Узбой разливался во время половодья и
образовывал временные озера, положившие начало огромным такырам в
этих местах>.
Характерно, что цепь такыров тянется вдоль подножия Копетдага.
Обручев сам <подглядел>, как они образуются здесь в наше время>: <Это
было весной, мы ехали на окраине песков по такыру. В Копет-даге
разразился ливень, и нам тоже досталось. С гор примчался поток воды,
и в несколько минут такыр превратился в озеро с грязно-желтой водой
глубиной в несколько сантиметров, протянувшееся далеко в обе стороны
вдоль окраины песков>.
Не было никаких свидетельств, что <море Коншина> когда-то
существовало. Вывод мог быть единственным - его сделал Обручев:
древние реки - Пра-Амударья, Пра-Теджен, Пра-Мургаб - веками блуждали
по этим просторам, откладывая песчаные, глинистые, илистые частицы,
которые они несли с гор. Пески - не морские, а речные отложения.
Пустыню Каракум породили реки!
В 1887 году опубликована первая научная работа молодого геолога
- <Пески и степи Закаспийской области>, удостоенная серебряной медали
Русского географического Общества. За обобщающий труд <Закаспийская
низменность> Обручев получил малую золотую медаль.
Летом 1888 года, когда Владимир Афанасьевич завершал отчет о
своих работах, его вызвал Мушкетов:
- Только что утверждена штатная должность геолога при Иркутском
горном управлении. Первый геолог в Сибири, заметьте! Могу представить
вас, если вы согласны.
Что мог знать о Сибири геолог Обручев? То же, что и все, -
ничего!
Писали: <Сибирь - золотое дно>.
Писали: <Огромный пустырь, негодный для жизни и ценный для
государства лишь как место ссылки>.
Дикий, необжитой край. Не доведено было до конца даже
картирование Сибири, а геологическое обследование еще и не
начиналось.
Но уже начинали подумывать о стройке века - Великой
Транссибирской железной дороге. Уже две трети русского золота
добывалось в Сибири.
Были у Обручева и личные причины для сомнений. В феврале 1887
года он женился, в феврале 1888 года у них родился сын.
Согласится ли жена? Как перенесет нелегкую дорогу шестимесячный
Волик? Что ожидает их в Иркутске, наконец?
Впрочем, в своих воспоминаниях Владимир Афанасьевич не упоминает
ни о каких сомнениях. Два слова только: <Я согласился>...
1 сентября выехали из Петербурга - по железной дороге через
Москву до Нижнего Новгорода (ныне - Горький). Потом на пароходе по
Волге и Каме до Перми. Здесь через Урал до Тюмени была уже построена
железная дорога. Потом опять на пароходах по Туре, Тоболу, Иртышу,
Оби до Томска.
Здесь пришлось купить тарантас, отсюда начинался знаменитый
Сибирский тракт - <самая большая и, кажется, самая безобразная дорога
на всем свете>, как писал Чехов.
Антон Павлович проехал по Сибирскому тракту всего два года
спустя, и, читая его письма <Из Сибири>, легко представить себе это
<путешествие>:
<На каждой станции мы, грязные, мокрые, сонные, замученные
медленной ездой и тряской, валимся на диваны и возмущаемся: <Какая
скверная, какая ужасная дорога!> Один встречный говорит, что он
четыре раза опрокинулся, другой жалуется, что у него ось сломалась,
третий угрюмо молчит и на вопрос, хороша ли дорога, отвечает: <Очень
хороша, черт бы ее взял!..> Утомленному проезжающему, которому
осталось еще до Иркутска более тысячи верст, все, что рассказывается
на станциях, кажется просто ужасным. Все эти разговоры о том, как
какой-то член Географического общества, ехавший с женой, раза два
ломал свой экипаж и в конце концов вынужден был заночевать в лесу,
как какая-то дама от тряски разбила себе голову, как какой-то
акцизный просидел 16 часов в грязи и дал мужикам 25 рублей за то, что
те его вытащили и довезли до станции... - все подобные разговоры
отдаются эхом в душе, как крики зловещей птицы>.
Может быть, как раз об Обручевых повествует изустное <предание>,
записанное Чеховым?
Семнадцать дней с утра до позднего вечера тащились они на
перекладных. Владимиру Афанасьевичу пришлось и ночевать постоянно в
тарантасе, но все-таки большую вещевую корзину, привязанную позади,
по дороге украли - срезали прямо на ходу. Велико, наверное, было
разочарование <грабителей> - в корзине хранились только пеленки
Волика...
Иркутск в то время был центром Восточной Сибири, столицей
генерал-губернатора, которому подчинялись Иркутская и Енисейская
губернии, Забайкальская и Якутская волости.
Через Иркутск шла оживленная торговля с Китаем и все снабжение
ленских и забайкальских золотых приисков, дававших до 40 - 50
процентов ежегодной добычи золота в России.
В Восточную Сибирь ссылалось ежегодно 8 - 9 тысяч человек. И
если <взрослых> крестьян насчитывалось в Иркутской губернии около 100
тысяч, то ссыльных - около 50 тысяч.
Население <столицы>, по сведениям губернского статистического
кабинета, составляло на конец 1888 года 47 тысяч 407 душ. Славилась
столица церквами (<В этом отношении Иркутск может гордиться даже
перед Москвою>, - писал генерал-губернатор.) Славилась громадными
пожертвованиями золотопромышленников и купцов на любые
благотворительные цели. (<В отношении благотворительных средств
Иркутск стоит среди русских городов чуть ли не на первом месте>.)
Стоит сказать, что иркутские меценаты, кроме того, вкладывали
весьма значительные суммы в освоение Северного морского пути и щедро
субсидировали многочисленные географические экспедиции.
Иркутск был и торговым и культурным центром Восточной Сибири.
Здесь было 32 начальных училища, 7 низших учебных заведений и 6
средних, в которых в общей сложности обучалось около 4 тысяч человек.
Для города с населением менее 50 тысяч - совсем не мало.
Еще в 1851 году в Иркутске был открыт Сибирский (впоследствии
Восточно-Сибирский) отдел Географического общества. В число его
членов входили прославленные географы и путешественники: Р. К. Маак,
И. А. Лопатин, И. С. Поляков, Г. Н. Потанин, А. В. Потанина, И. Д.
Черский, А. Л. Чекановский, Б. И. Дыбовский, В. А. Годлевский, Н. М.
Ядринцев, Д. А. Клеменц и многие другие. Сибирский отдел издавал
собственные <Записки>, <Известия>, здесь была отличная библиотека,
музей. Правда, в июне 1879 года опустошительные пожары, уничтожившие
чуть ли не половину Иркутска, не пощадили и Географическое общество -
сгорели коллекции, книги, многочисленные рукописи, хранившиеся в
архиве. Но в 1888 году и библиотека, и музей возродились. Здание
музея - оригинальный каменный дом в восточном стиле, выстроенный на
Большой улице близ Ангары, - было, можно сказать, культурным центром
Иркутска. Здесь регулярно читались доклады, устраивались публичные
лекции. Здесь, добавим, установлена ныне мемориальная доска с именем
В. А. Обручева...
Обручевы поселились неподалеку, на Троицкой улице.
26 октября Владимир Афанасьевич писал первое письмо матери:
<Наконец-то мы в обетованной земле - в главном городе Восточной
Сибири, в Иркутске! (...)
Ты, конечно, освободишь меня от подробного описания
сорокатрехдневного путешествия. Дорога в Сибирь описывалась так часто и
более опытным пером, чем мое, что о ней едва ли можно сказать что-либо
новое. Железная дорога, пароход и гужевой транспорт следовали друг за
другом, причем последний частично по совсем невозможным дорогам, коварство
которых маленький Волик переносил с устыжающим нас стоицизмом. Следуя
мудрому совету, мы сшили ему для этой последней части нашего путешествия
мешок из овечьей шкуры, куда маленький турист засовывался до самой шеи,
после чего продернутый в верхний край мешка шнурок затягивался под
подбородком, как в старомодных табачных кисетах, оставляя рукам и ногам
крохотного пассажира место для движения. Голова маленького человечка была
покрыта капором из белой заячьей шкурки мехом наружу. Забавно было видеть
его лежащим между нами в купленном в Томске тарантасе, и мы почти
испытывали зависть, что благодаря этому снаряжению он так спокойно
переносил толчки и тряску экипажа, которые, казалось, вытряхивали душу из
тела, или даже спал так сладко, будто это было плавное колыхание его
люльки.
По прибытии в Иркутск я представился своему начальнику. Он сообщил
мне, что предстоящей зимой моя работа будет заключаться преимущественно в
приведении в порядок имеющихся минералогических коллекций, на лето же
намечается экспедиция (...).
Итак, в настоящее время я довольно свободный человек и могу
использовать свой досуг на то, чтобы познакомиться с краем и людьми,
выяснить светлые и теневые стороны новой родины и выбрать без спешки
местечко для создания своего мирного домашнего очага (...).
Нам посчастливилось найти сносную квартиру за 30 рублей в месяц. Дом
находится на тихой улице и состоит из двух комнат, побольше и двух
поменьше и кухни в подвале (...). Вооруженные жизнерадостностью и
нетребовательностью, снабженные теплыми шубами и большим запасом дров...,
мы бодро встречаем приближающуюся сибирскую зиму в нашем вновь основанном
жилище. У моей (жены) есть сынишка и хозяйство, требующее
изобретательности и возбуждающее ее интерес своими весьма большими
отклонениями от европейских форм. У маленького Воли есть папа и мама,
соска и погремушка, так же как и дома в Петербурге, и, как подлинный
философ, он ни одной минуты не заботится об остальных пяти частях света с
их наслаждениями и лишениями. У меня - мои служебные обязанности и научная
работа, прежде всего чрезвычайно интересное изучение геологического
строения Сибири.
Библиотека Иркутского горного управления довольно жалка, зато
библиотека здешнего отдела Русского географического общества богата и
обещает мне приятное времяпровождение (...). Таким образом, я использую
длительный зимний плен для усиленной подготовки к летним работам,
знакомлюсь с требованиями этих последних и изучаю теоретически свое
будущее поле деятельности с тем, чтобы при наступлении весны с ее солнцем
и длинными днями знать хорошо, где я нахожусь, а не брести ощупью в своем
деле...
В то время как я взялся за перо, чтоб продолжать это письмо, из
соседней комнаты послышался милый голос моей жены. Она зовет меня к столу.
Через щели плохо сбитой двери столовой проникает сильный запах стерляжьей
ухи - признак, что она подана на стол. Я слышу твое неодобрительное
восклицание: <Стерляжья уха! Какая роскошь для бедного геолога!> Это не
такая уж роскошь, как ты думаешь, дорогая мама. Стерлядь стоит здесь у нас
(как скоро я акклиматизировался!) лишь четырнадцать копеек фунт. Значит, я
могу ее себе иногда позволять. Второй зов более настойчивый и уже менее
мелодичный! Маленькая женщина становится нетерпеливой, еда остывает. Разве
