дожди выпадают чаще, степь покрыта травой, среди которой теряются кустики
полыни и других кустарных растений. С удалением от гор трава все больше
редеет, кустарные растения появляются в большем количестве, но все чаще
проглядывают голые площадки пролювия, покрытые белыми выцветами солей
(...).
У самой окраины песков часто исчезает скудная растительность степи, и
огромные площади представляют <такыры>. Этим тюркским термином обозначают
совершенно ровные площади с голой почвой светло-серого или розовато-серого
цвета, гладкой, как паркет, и настолько твердой, что подковы лошадей почти
не оставляют на ней следа. Тонкие трещины разбивают этот <паркет> на
неправильные многоугольники (...).
Такыры представляют сухое дно временных озер. Весной, при быстром
таянии снегов или после проливного дождя, выпавшего в какой-либо части
Копет-дага, временные потоки, вытекающие из горы, доносят воду до окраины
песков. Последние сразу останавливают их движение; потоки разливаются и
образуют озера, которые существуют несколько дней, редко 2 - 3 недели, и
высыхают. Вода этих озер очень мутная; потоки (...) приносят в озера много
самого мелкого ила, который и оседает на дно тонкими слоями. Так, в
течение многих тысячелетий образовались эти такыры, почва которых состоит
из тонких слоев светло-серого или розовато-серого песчано-глинистого ила.
Растительность на такырах не может развиваться потому, что семена
растений, приносимые ветром, не могут удержаться на гладкой поверхности,
укрепиться и прорасти; ветер уносит их дальше: или на пески, или на степь
за границами такыра. Только в виде исключения на такыре можно увидеть
маленький кустик или пучок травки, семена которых случайно застряли в
тонкой трещине и проросли, а растение ведет отчаянную борьбу за свое
существование, так как плотная почва такыра водонепроницаема, и слабым
корешкам трудно пробиться через нее до более глубоких горизонтов,
содержащих влагу.
Такыры тянутся вдоль окраины песков прерывистой цепью, достигая 500 -
1000 метров в ширину и иногда нескольких километров в длину (...).
Мое путешествие вдоль окраины песков Кара-кум продолжалось десять
дней. Мы через день отходили от этой окраины и шли по степи к ближайшей
станции железной дороги, чтобы запастись хлебом и мясом для себя и
подкормить лошадей (...).
Вечером мы добрались до Пендинского оазиса, занимающего треугольник
между Кушкой и Мургабом, выше устья первой. Здесь находился русский
пограничный пост из полусотни казаков и роты стрелков - Тахта-базар, где
мы провели два дня.
Этот пост еще не успел обстроиться, солдаты и офицеры жили в
палатках. Я познакомился с офицерами; их было двое: подполковник и
хорунжий. Вечером за ужином мы разговорились. Подполковник, уже пожилой
человек, вспоминал свою молодость, шестидесятые годы, Писарева и
Чернышевского, их идеи и влияние на русскую молодежь, оживление после
Севастопольской кампании, отмену крепостного права и надежды на крупные
реформы, постепенно поблекшие в конце царствования Александра II. Он
сопоставлял его интересное время с современным режимом под тяжелой рукой
Александра III.
Мне казалось странным, что подполковник, седой заслуженный офицер,
командует только ротой стрелков в этом глухом углу на афганской границе.
Позже казаки рассказали мне, что подполковник находится здесь как бы в
ссылке под надзором хорунжего как <неблагонадежный>. Хорунжий, впрочем, не
производил впечатления надзирателя и принимал участие в нашем разговоре о
недостатках самодержавного режима, вызвавших хождение интеллигенции в
народ для проповеди революции, которое закончилось преследованием
участников, об организации <Народной воли> и ее удачных и неудачных
покушениях на представителей самовластия, кончая самим царем.
Подполковник, восхищаясь героизмом народовольцев, однако не одобрял их
деятельности. Он считал, что, несмотря на все препятствия, нужно
продолжать пропаганду, особенно в городах; рабочие, число которых будет
быстро расти в связи с развитием промышленности, гораздо скорее усвоят
революционные идеи, чем крестьяне, у которых владение землей развивает
собственнические инстинкты. Хорунжий, молодой человек, наоборот, надеялся
на то, что террор заставит правительство пойти на уступки, а ждать
восстания рабочих, по его мнению, слишком долго.
На следующий день за завтраком офицеры сообщили мне, что недалеко, в
пределах Пендинского оазиса, есть признаки нефти, и предложили показать
их. Мы поехали верхом по долине, покрытой зарослями кустов и чия, среди
которых кое-где были заброшенные пашни и остатки бахчей; населения не было
видно. В нескольких километрах мне показали на лужицах небольшого болотца
черные пленки на поверхности воды, которые были приняты за нефть. Но это
оказались пленки окислов железа, которые часто образуются на болотной воде
и вводят в заблуждение людей, не знакомых с выходами нефти (...).
Более интересны были пещеры, расположенные возле Пендинского оазиса,
на склоне правого берега Мургаба выше устья Кушки, довольно высоко над
уровнем реки. Переехав через реку и оставив лошадей с одним из казаков у
реки, я поднялся с другим казаком по крутому склону к отверстию одной из
пещер. Оказалось, что пещеры эти не естественные, а искусственные, вырытые
человеком в мягкой песчано-глинистой породе, из которой состоит весь склон
(...). Через отверстие мы вошли в длинный коридор, уходивший в глубь
склона; в обе стороны от него открывались дверные отверстия ряда отдельных
комнат. Коридор имел 40 м длины и от 2 до 3 м ширины и высоты; такую же
ширину и высоту имели комнаты, которые не сообщались друг с другом, а
имели выход только в коридор (...). Из некоторых комнат вела еще лестница
вверх, в такую же комнату второго этажа.
Вся эта многокомнатная пещера была высечена в мягкой, но достаточно
устойчивой желтой породе (...) и сохранилась прекрасно; потолки были
сводчатые, стены и двери кое-где с незатейливыми украшениями и нишами;
последние большею частью были закопчены, следовательно, в них ставили
светильники. Одна из комнат, очевидно, служила местом молитвы: задняя
часть была отделена от передней невысоким барьером под аркой, а в боковых
стенах были четыре ниши с арками. У входа в эту комнату в породе были
высечены грубые изображения рук и подобие креста (...).
Вторая пещера, расположенная ниже по склону, представляла только одну
большую комнату, разделенную барьером на две части; в задней, в глубине,
был выступ подобно алтарю с двумя ступенями. Третья пещера состояла из
трех комнат, наполовину засыпанных. Устья остальных двух пещер против
Тахта-базара и двух выше по Мургабу были видны в отвесном обрыве над
рекой, так что забраться в них можно было, только спустившись сверху на
канате. Они, очевидно, были того же типа, что и осмотренные.
Эти подземные жилища, конечно, не были вырыты туркменами. Знаки
креста и формы некоторых комнат указывали на то, что в них обитали
какие-то христиане, может быть, первых веков христианства. Современные
туркмены не пользовались пещерами даже зимой, хотя в морозы в них гораздо
теплее, чем в кибитке. Кроме мелких хищников, здесь обитали многочисленные
летучие мыши, которые целыми десятками висели под сводами комнат вниз
головой, просыпались при свете наших свечей и начинали бестолково летать
по комнатам, натыкаясь на наши головы и плечи и очень мешая спокойному
осмотру (...).
Чтобы закончить исследования первого года работ, мне нужно было из
Мерва проехать до р. Аму-дарьи по участку железной дороги, который еще
строился. Мы направились на восток вдоль полотна, пролегающего по
Мервскому оазису (...).
За ст. Уч-аджи мы прибыли на самую <укладку>. Это был поезд,
состоявший из ряда теплушек для солдат железнодорожного батальона и
нескольких вагонов, переделанных из товарных и вмещавших кухню, столовую,
канцелярию и купе для офицеров. Одно из них занимал сам Анненков,
подававший пример жизни в скромной походной обстановке (...).
От укладки мы поехали дальше прямо по полотну железной дороги, уже
проложенному через пески и окаймленному столбами телеграфа, доведенного до
сел. Чарджуй на берегу Аму-дарьи, куда в этом году предстояло довести
укладку. Песчаные бугры становились выше и оголеннее, а за ст. Репетек,
которая уже строилась, начались барханные сыпучие пески (...).
Мы ночевали на голом песке у колодцев; сено для лошадей и немного
топлива мы привезли с собой. Я взобрался на вершину самого высокого
бархана, чтобы оглянуться. Во все стороны до горизонта видны были те же
голые желтые гряды с волнистыми гребнями (...).
Весь следующий день мы ехали по этим барханным пескам, придерживаясь
полотна железной дороги, без которого путь был бы гораздо утомительнее не
только для наших лошадей, но и для нас (...).
После полудня подул сильный встречный ветер, и мертвые пески ожили.
По пологим наветренным склонам побежали вверх струйки песка, а с гребней
ветер срывал их в воздух, и барханы дымились. Воздух скоро наполнился
мелкой пылью, солнце померкло и стало красным, без лучей. Хотя мы ехали по
полотну, все же в лицо всаднику ударяли мелкие песчинки, несшиеся по
воздуху. Пришлось надеть очки с боковыми сетками, защищавшими глаза от
песчинок: без них против ветра нельзя было смотреть. Казаки, у которых
очков не было, закрывали лица платками.
Наблюдая эту жизнь барханов и замечая другие признаки подвижности
песков в виде песчаных кос, пересекавших полотно, и глубоких ложбин,
которые ветер выдувал в нем, - полотно ведь целиком состояло из того же
барханного песка, - я начал опасаться за будущность железной дороги в этой
части края (...). Через полотно тянулись песчаные косы высотой до
полуметра от соседнего бархана, а там, где полотно проходило по котловине,
его пересекал наискось глубокий желоб, выдутый ветром (...). Во время
сильных ветров песок будет засыпать рельсы, а желоба, выдуваемые ветром
между шпалами и под их концами, нарушат устойчивость пути и могут вызвать
катастрофу. Строгий надзор за состоянием пути и частый ремонт казались
неизбежными (...).
На укладке я явился к Анненкову, чтобы доложить ему об окончании
полевой работы в пределах Закаспийской области и получить разрешение на
выезд в Петербург для составления отчета. Генерал пригласил меня в
столовую к общему ужину офицеров и инженеров, после которого предложил мне
сделать доклад о своих наблюдениях по геологии края. Я охарактеризовал
степи и пески, описал типы грядовых, бугристых и барханных песков, их
происхождение и подвижность, признаки их наступления на оазисы и железную
дорогу вдоль Копетдага и в заключение указал, что между Мервом и Амударьей
пески постоянно будут угрожать движению поездов, если не будут приняты
меры для закрепления их растительностью.
Концом доклада - об угрозе песчаных заносов - Анненков остался
недоволен. Как известно, перед постройкой Закаспийской железной дороги в
царском правительстве произошли большие споры. Многие считали, что безумно
строить дорогу через пески Кара-кума, что это будет сизифов труд в виде
постоянной борьбы с песчаными заносами, что воды на станциях в песках не
будет и ее придется привозить издалека - с Мургаба и Аму-дарьи, что
туркмены будут снимать рельсы и сжигать шпалы. Но Ташкент (...) требовал
уже прочной связи с империей, и дорога через Кара-кум была кратчайшей.
Анненков в Государственном совете защищал возможность постройки дороги
