только молитвы, догмы непонятной ему религии и рано привыкает скрывать
свои чувства под маской набожной сосредоточенности. Он пленник, птица в
клетке, с той только разницей, что птица может изливать свое горе в
песнях, а ему и это запрещено.
Эти мысли приходили мне в голову, пока я наблюдал во время
богослужения за маленьким гэгэном.
По временам он поднимал руку, благословляя монгола из толпы верующих,
подносившего ему хадак. Мне казалось, что мальчик предпочел бы самую
простую игрушку, что он с восторгом соскочил бы с своего трона и подбежал
бы ко мне, чтобы поближе взглянуть на заморского человека, посетившего
этот унылый край на границе Тибета, приобщиться на минуту к чуждой,
незнакомой жизни.
Но вот музыка затихла на короткое время, в течение которого несколько
мальчиков, очевидно, послушников, будущих лам, принесли желтые остроносые
шапки, по форме похожие на фригийские колпаки, но обрамленные бахромой, и
надели их на головы лам. Старший лама, ухаживавший за мной, надел такой же
колпак, стал против гэгэна возле барабанщиков, и все инструменты слились в
громогласном соревновании, в уши раздирающем концерте, составившем финал
богослужения. И внезапно звуки оборвались, наступила тишина. Ламы отложили
инструменты, надели сапоги, отерли пот, выступивший на лицах, рукавами
своих халатов; мальчики сняли с них и унесли колпаки, гэгэн закрыл свой
тамбурин зеленой и поверх нее белой тряпкой. Молящиеся начали выходить из
храма, а вместо них появился, к моему изумлению, ужин. Послушники принесли
со двора большие глиняные кувшины и доски с нарезанной на куски бараниной;
каждый из лам вытащил из-за пазухи свою чашку, достал из футляра,
подвешенного к поясу, монгольский нож и костяные палочки. Послушники
налили в чашки какой-то густой суп, роздали куски мяса, и скамеечки перед
сидевшими в два ряда ламами превратились в столики для еды. Меня поразила
эта профанация храма и заинтересовало качество и количество вечерней еды
лам в бедном монастыре (...). По моей просьбе мне налили чашку супа,
который оказался жидкой ячменной кашей на молоке, достаточно питательной и
вкусной, Гэгэн участвовал в трапезе; ему подали суп и большой кусок мяса
на отдельной дощечке. Его лицо оживилось во время еды, и он протягивал
свою чашку несколько раз для наполнения (...).
Я не дождался конца ужина и ушел, провожаемый старшим ламой (...).
На следующее утро (...) я послал гэгэну небольшой подарок; к
сожалению, у меня не было ни детской книжки с картинками, ни
соответствующей его возрасту игрушки, и пришлось ограничиться жестянкой с
русскими конфетами монпасье, оказавшейся еще в наличности.
Абаши вскоре вернулся и передал мне благодарность гэгэна, которому
конфеты очень понравились.
- Но, - прибавил монгол, - я присоединил к вашему подарку кусочек
серебра для старшего ламы, так как не годится при посещении монастыря не
сделать хотя бы небольшое пожертвование на храм.
Таким образом добрый монгол счел нужным сгладить неприятное
впечатление, которое произвела, по его мнению, моя скупость на почтенных
лам.
Вскоре явились и три проводника, вооруженные фитильными ружьями и
кривыми саблями, и наш караван направился на восток по унылой степи
северной окраины Дабасун-гоби, к отрогам Южно-Кукунорского хребта. Среди
этих отрогов на одном из притоков р. Усыба мы заночевали, на следующий
день пересекли еще несколько отрогов гор и притоков той же речки между
ними и по левой вершине ее поднялись на плоский перевал Сагастэ через этот
хребет, достигающий 3700 м абсолютной высоты. С него открылся вид на
обширную впадину, занятую синей гладью Куку-нора, среди которой белели два
небольших острова. Наконец-то мы увидели это голубое озеро (<Куку> -
голубой, <нор> - озеро), которое знаменитый географ Гумбольдт считал
расположенным в особом горном узле между Куэнь-лунем и Нань-шанем и к
берегам которого он мечтал добраться сначала через Россию, чему помешало
нашествие Наполеона в 1812 г., а затем - через Персию и Индию; ради этого
Гумбольдт изучил даже персидский язык (...).
Спустившись немного с перевала, мы поставили свои палатки рядом со
стойбищем тангутов по совету проводников, которые заявили, что эти
разбойники никогда не нападут на караван, ночующий возле их жилищ и, так
сказать, доверивший им свое благополучие.
Мы впервые увидели этих кочевников, рассказами о которых нас пугали
на всем пути от хребта Гумбольдта. Интересно было посмотреть на них
поближе.
Стойбище состояло из нескольких черных палаток, резко отличавшихся от
монгольских юрт. Палатка тангутов и тибетцев сделана из грубой черной
ткани, сотканной из шерсти яка; форма ее почти квадратная: крыша плоская,
ее поддерживают внутренние колья и оттягивают веревки (...). Высота
палатки в рост человека. В крыше длинный вырез для света и выхода дыма;
под этим вырезом находится сбитый из глины квадратный очаг, на котором
варят в плоском котле чай и еду. Вокруг очага разостланы шкуры, на которых
днем сидят, а ночью спят. Вдоль стен складывают запасы аргала и другого
топлива в виде длинной стенки, на которой лежат платье, домашняя утварь,
запасы провизии. Утварь состоит из чашек, глиняных горшков и кувшинов,
деревянных кадушек и бурдюков для кислого и свежего молока, творога и
масла; посудой служат также рога яков. Против входа в палатку, у задней
стенки, небольшое возвышение с глиняными или металлическими статуэтками
буддийских божеств.
Тангуты стойбища не нахлынули к нашей стоянке целой толпой, как
сделали бы монголы. Нас посетили только три или четыре человека, вероятно,
старшины. Лица их всего больше напоминали лица наших цыган и подтверждали
присутствие тангутской крови в облике монголов Цайдама. Они были одеты в
короткие до колен халаты грубого черного сукна, висевшие мешком поверх
пояса; ноги их были обуты в шерстяные толстые чулки, внизу обшитые кожей,
наподобие сапог; головной убор состоял из шапки на бараньем меху в виде
плоского конуса, пряди черных волос выбивались из-под шапки, обрамляя
смуглые безбородые лица. Мы угостили тангутов чаем. Вся обстановка моей
палатки - столик, табурет, вьючные ящики, бумага и чернильница на столе,
двустволка, висевшая у заднего кола, - в дополнение к моему лицу и одежде
показала гостям, что караван принадлежит иностранцу, и это произвело на
них, конечно, больше впечатления, чем вооружение моего монгольского
конвоя. Они вели себя очень сдержанно, ничего не трогали и не просили.
Монгол Абаши, кое-как объяснявшийся с ними по-тангутски, наплел всякие
небылицы о моем путешествии (как он признался позже) и сказал, что нас уже
ждут в Си-нине (ближайшем к Куку-нору большом китайском городе, которому
земли тангутов номинально подчинены). Когда гости ушли, он заявил мне, что
все, рассказанное им, будет завтра же известно на всех стойбищах вдоль
нашего пути по южному берегу озера и что никто не решится напасть на нас.
Мимо наших палаток взад и вперед прошли также несколько молодых
тангуток, с любопытством оглядывая нас, но не решаясь подойти ближе.
Одежда их была такая же, как у мужчин, но черные волосы были заплетены в
множество мелких косичек; халаты были спущены с правого плеча, обнажая
смуглые руки, грудь и шею, с которой спускались ожерелья из белых и желтых
металлических блях; между грудями видна была черная коробка, вероятно,
ладанка с каким-нибудь талисманом или тибетскими молитвами.
Перед закатом солнца с гор спустилось к стойбищу небольшое стадо овец
и коз и несколько домашних яков. Последние у тангутов и тибетцев служат и
в качестве вьючных животных; они дают жирное молоко, шерсть, шкуры, мясо,
рога. Несмотря на свою массивность, яки прекрасно ходят по горам и более
приспособлены к сырому и холодному климату Тибета, чем верблюды.
На ночь мы пригнали верблюдов и лошадей к своим палаткам, и наши
проводники поочередно сторожили их. Ночь прошла спокойно, и на следующее
утро мы пошли дальше по долине Сагастэ и вскоре спустились к берегу
Куку-нора. По дороге заметили странное сооружение: на горном ручье, под
навесом, на четырех столбах, стоял большой цилиндр, обклеенный бумагой с
тибетскими молитвами. Нижняя часть его представляла горизонтальное колесо
с лопатками, опущенное в воду ручья, которая приводила цилиндр в медленное
вращение. Это была молитвенная мельница, подобно виденным мною в Урге, но
там эту мельницу вращали богомольцы, а здесь их роль выполняла вода, и
молитвы возносились к небесам и днем и ночью без перерыва. Отмечу еще, что
у тангутов были в ходу и ручные молитвенные мельницы в виде маленьких
цилиндров с молитвами, которые вращались вокруг оси при круговых движениях
руки: тангут при пастьбе скота носит и вращает такую мельницу в руке и,
таким образом, усердно и автоматически возносит молитвы (...).
Озеро Куку-нор прежде было многоводнее и заливало берега почти до
подножия гор (...). Это доказывается террасами (...) на южном берегу,
достигающими 50 м над уровнем озера (...). Озеро медленно усыхает, хотя не
имеет стока, а получает приток из многих речек с гор и из большой реки
Бухаин-гол, впадающей в западный конец озера; но, очевидно, испарение
несколько превышает приток благодаря сухости климата.
По берегам Куку-нора не только леса, но даже крупные кустарниковые
растения отсутствуют, хотя в Южно-Кукунорском хребте на большей абсолютной
высоте мы видели еловые и можжевеловые леса. Поэтому отсутствие леса на
берегах озера объясняется не абсолютной высотой, а, вероятно, сильными
ветрами (...).
Вернувшись в Су-чжоу после почти трехмесячного кругового маршрута по
Нань-шаню, я прожил месяц у Сплингерда, составляя отчет об этом
путешествии и занимаясь организацией нового каравана (...).
К половине сентября отчет был написан, сухари заготовлены, куплены
свежие верблюды и лошади, и мы могли отправиться в путь (...).
Из Су-чжоу мы направились на северо-восток, вниз по оазису этого
города (...). Мы миновали остатки Великой стены и городок Цзинь-та-сы
(монастырь золотой башни), в котором 200 лет тому назад была кумирня с
позолоченной башней. За ним пашни и селения начали редеть, чаще прерываясь
солонцовой степью и небольшими кучевыми песками. На четвертый день
появились уже барханы, и на севере показались плоские высоты первой цепи
Бей-шаня, не имевшей отдельного названия; я назвал его хребет Пустынный
(...).
На щебне и скалах хр. Пустынного я впервые заметил обширное развитие
лака или загара пустыни, тонкого бурого или черного налета, скрывающего
цвет горной породы и придающего местности очень мрачный вид. Этот лак на
более твердых и мелкозернистых породах черный и блестящий, на известняках
бурый матовый; даже белый кварц часто покрыт черным лаком. Но везде, где
на дне долин были скопления сыпучего песка, щебень и нижняя часть склонов
имели нормальный цвет и были даже отшлифованы, так как струйки песчинок,
переносимых ветром, уничтожали лак и полировали камень.
Затем окраина гор отошла на запад, и между ними и рекой расстилалась
площадь полной пустыни. Дорога подошла к Эцзин-голу, русло которого
достигало от 200 до 1000 м ширины, но обиловало голыми островами и топкими
отмелями, между которыми быстро струилась грязная вода цвета кофе с
молоком. Легко себе представить мощность этого потока во время весеннего
половодья (...).
На Эцзин-голе сильно чувствуется горячее дыхание пустыни, окаймляющей
реку с востока и с запада; таких бесплодных гор и площадей, подступавших к
реке с запада, я раньше еще не встречал во время путешествия (...).
