Хотя ущипнули меня, - дрогнула рука у раввинши. Коробка с кукурузой
полетела вниз. Раввин, доктор и я кинулись подбирать хлопья с мраморного
настила. Сидя на корточках, Залман спросил шёпотом у доктора - не смог бы он
в процессе лечения походатайствовать перед Мистером Пэнном об удвоении
государственной дотации на закупку нами, петхаинцами, синагоги в Квинсе.
Ответил ему Мистер Пэнн. Объявил, что только американское правительство
является правительством законов, а не людей. То есть - ответ вышел
отрицательный, ибо по закону правительство не может выделить нам больше
того, что нам же удалось собрать между собой.
Доктор, тем не менее, пообещал поговорить с оратором. В процессе
лечения. Сказал даже, будто у нас неплохой шанс, поскольку - и это секрет -
наиболее благосклонно оратор относится к грузинам. Ненавидит же он
дальнеазиатов. Называет их недоносками и возмущается тем, что им не
запрещают иммигрировать.
Продолжая подбирать кукурузу, доктор прыснул со смеху и сообщил, что
вспомнил рассказанный Мистером Пэнном анекдот о корейцах: Даже эпилептики
среди них легко тут пристраиваются. В качестве эротических вибраторов.
Раввин застенчиво улыбнулся, но я рассмеялся громко: передо мной стояли
и жужжали, как вибраторы, крохотные кореянки с одинаково кривыми ногами в
бесцветных ситцевых шортах.
Одна из них обернулась и растерялась, увидев меня - на корточках и со
вскинутыми на неё глазами. Отшатнулась и бросила подругам звонкую корейскую
фразу - как если бы вдруг оборвалась пружина в механизме. Вибраторы все
вместе испортились - умолкли и тоже испугались, ибо на корточках сидел не
только я. Перекинулись взглядами, проткнули, как буравчики, брешь в толпе и
скрылись.
Мистер Пэнн тотчас же заговорил о них. Особенно охотно, радостно
объявил он, приезжают к нам из Азии. За последние годы иммиграция корейцев
выросла на 108 процентов!
Теперь уже затряслись в хохоте и раввин с доктором.
Моя жена и раввинша глядели на нас с недоумением.
Я взглянул в сторону юпитеров, на фоне которых, под аплодисменты толпы,
Мистер Пэнн отошёл от микрофона и уступил место следующему оратору. Тощему
корейцу с кривыми ногами в бесцветных ситцевых шортах. Кореец квакнул
несколько слов, и они оказались английскими.
Спасибо, дескать, Америке! И слава! И вообще! Подумал и ещё раз
квакнул: Америка лучше Кореи! Демократия! Снова подумал: Прогресс! Труд!
Равенство! Братство! И вообще! Потом ещё раз подумал, но ничего больше
изречь по-английски не захотел или не смог. Раскланялся и спустил в себе
пружину: выстрелил корейскую фразу.
В разных конца холла одобрительно и дружно застрекотали вибраторы, и
под аплодисменты толпы корейца обступили фотографы. Я опять прыснул со
смеху. Залман сделал то же самое и нечаянно толкнул раввиншу, которая снова
выронила из рук коробку с кукурузой. Мы втроём переглянулись, взорвались в
хохоте и опять же - теперь, правда, с радостью - бросились вниз на корточки
подбирать хлопья и наслаждаться внезапным ребяческим припадком беспечности.
-- Жжжжж... -- жужжал сквозь гогот Даварашвили и вертел указательным
пальцем, подражая вибратору.
Залман перешёл на четвереньки и, мотая головой, ржал, как взбесившийся
конь. Сидя на корточках, я повизгивал, терял равновесие и, пытаясь
удержаться, хватался поминутно за рыжие, как у Пэнна, подтяжки на раввинской
спине.
-- Ещё, ещё! -- повернулся к нам, всхлипывая, доктор. -- Про наших
докторов! -- и покрутил тремя пальцами в воздухе.
-- Ну, ну? -- захихикал раввин.
Даварашвили проглотил слюну и зашептал:
-- Про проктолога это, про жопного доктора. Они, знаешь, ставят диагноз
пальцем - жик туда и диагноз готов!
-- Ну, ну? -- торопил раввин.
-- А один проктолог из беженцев пихает туда больному сразу три пальца!
Почему? На случай, если больной потребует консилиум!
Раввин расставил локти шире и, уронив голову на пол, затрясся, как в
лихорадке, а потом принялся хлопать ладонями по мраморному полу. Мы же с
доктором хохотали уже не над проктологом, а над Залманом. Когда раввин стал
униматься, Даварашвили не позволил ему приподнять голову, - склонился над
нею и зачастил:
-- А вот тебе ещё: Какая разница между распятием и обрезанием? Отвечаю:
распятие лучше: отделываешься от еврея сразу, а не по частям!
Зелёная фетровая шляпа отделилась от Залмановой головы и упала рядом с
нею, ковшом вверх. Раввин уже стонал. Стоя теперь на коленях, доктор
жмурился от беззвучного хохота и то раскидывал руки в стороны - это распятый
еврей! - а то складывал их и чиркал одним указательным пальцем по другому: а
это обрезанный!
Зарывшись головою в колени, я гикал, икал, считал себя счастливейшим из
трёх долдонов и наслаждался беспечностью существования. Не было привычного
страха, что кто-нибудь или что-нибудь снова посягнёт на моё право быть
беспробудно глупым, как любой на свете праздник, тем более - праздник
независимости.
Посягнула, как и прежде, жена. Пригнувшись надо мной и поблёскивая
кроткими глазами, потребовала подняться на ноги.
Раввинша сделала то же самое, но - с раввином.
Даже докторша, сторонница дуализма, бросила подруг, протиснулась к нам,
вцепилась в трясущиеся плечи супруга и стала вытягивать его в вертикальную
позу. Все мы - "три петхаинских долдона" - походили, должно быть, на
загулявших чаплиновских пьянчуг, которых жёны пытаются вытащить из грязной
лужи и поставить торчком. Как принято стоять среди трезвых.
После нелёгкой борьбы жёнам удалось вернуть нас к независимым
соотечественникам. Благодаря вкусу к инерции, дольше всех сопротивлялся я.
Выпрямившись и защёлкнув мускулы в коленных сгибах, повернулся к доктору с
раввином - перемигнуться.
С застывшими лицами, они стояли на цыпочках, не шевелились и не
смотрели в мою сторону.
-- Туда! -- шепнула жена и развернула мою голову к сцене.
Я как раз увиденному не удивился.
Напротив: было такое ощущение, что наконец случилось то, чему давно уже
пора случиться.
31. Обе насытились мудростью
Она даже снилась мне на предыдущей неделе. Мы втроём - она,
Исабела-Руфь и я - лежим впритык друг к другу на пустынном гавайском пляже.
Лицом к коснувшемуся воды солнечному диску.
Они наблюдают розовый закат и держат меня в неволе. Связали мне руки за
спиной и не позволяют мыслить об оставленной в Квинсе семье. Удаётся им это
легко: то одна, то другая теребит мне волосы на загривке и требует читать
вслух из раскрытой Бретской рукописи.
Я читаю, но получается - не из Библии, а из запретного евангелия.
Того самого, о котором директор музея рассказал Фейхтвангеру.
"Ученики спросили Иисуса: "Когда же наступит Царствие?" Иисус сказал:
"Оно не наступит как итог ожидания, и о нём нельзя будет сказать - Вот оно
здесь! Или - Вот оно там! Скорее всего Царствие Отца Нашего давно уже
рассеяно по земле, но люди его не видят... Тот, кто доискивается, да
продолжит доискиваться. Когда доищется - его возьмёт печаль. После печали же
к нему придёт удивление, и скоро он станет владычествовать надо всем".
-- Ещё! -- велела Натела и перевернула страницу.
"Иисус сказал: "Ежели плоть заявилась в этот мир благодаря духу, -
удивление. Но если дух стал существовать благодаря плоти, - удивление из
удивлений. Воистину, диву даюсь: как получилось, что такое великое богатство
поселилось среди такой нищеты?"
-- Ещё, ещё! -- требовали женщины и смотрели на закат.
"Ученики спросили его: "Кто ты есть что говоришь такие слова?" Иисус
ответил: "Вы не догадываетесь, увы, кто я есть по тем словам, которые я
говорю вам. Вы уподобились евреям, ибо евреи любят древо, но презирают его
плоды, либо же любят плоды и презирают древо".
-- Не останавливайся! -- мотнула головой Исабелла-Руфь.
"Вот ложе; двое возлягут на него отвести дух: один из них погибнет, а
другой будет жить."
Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось - и стало темно. Они
перевернули меня на спину - и произошло молчание...
32. Главная беда в жизни - смерть
Я ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в
Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в жизни - смерть, которую
скрывают от глаз сперва родители, а потом - родной народ.
Натела сказала в микрофон и об этом, но другими словами.
Из-за волнения я слушал её отрывками, но сама она выглядела спокойной:
хотя говорила по бумажке и с акцентом, - говорила уверенно.
Издали Натела казалась мне состарившейся, а глаза - когда она смотрела
в толпу - походили на уставшие от смотрения кровавые раны. Особенно - когда
их слепили блицами. Фотографировали беспрерывно, как если бы пытались
застать её в момент оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила
она как раз просто: в отличие от большинства, я приехала не в Америку, а к
своему народу - что, мол, возможно только в Америке. Так же, как отличаться
от большинства позволено только здесь...
Народ - в том числе и родной - либо не понял этих слов, либо не поверил
им: аплодировать не стал.
Сконфуженная молчанием, Натела раскланялась и попятилась назад. Снова
появился Мистер Пэнн. Обхватил её за талию и объявил в микрофон, что госпожа
Элигулова приехала из благодатной Грузии и не только, оказывается,
отказалась от финансовой помощи, но привезла с собой важный подарок: от
имени всех грузинских евреев она передала музею в Квинсе древнюю рукопись
Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени музея в Квинсе.
Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила
сообщению, а потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть
страна чудес.
Под шум аплодисментов вылетели на сцену вокалисты из братской Мексики,
но петхаинцы, включая нас шестерых, - раввина, доктора и меня с жёнами, -
высыпали, не сговариваясь, на улицу ко входу в Торговый Центр и собрались в
кучку. Было очень жарко и душно, но никто не рисковал начать разговор об
Элигуловой. Бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке всегда
очень жарко и душно.
Мне представилось, будто в глубине души каждый из бубнивших о жаре
петхаинцев испытывал не только гордость за Нателу, но даже нежность к ней.
Тем более что в праздничные дни люди кажутся менее зловредными, чем в будни.
Что бы ни говорить о ней или думать, - в этом хаосе непонятых, но предельно
простых страстей, в этой Америке, Натела являлась их плотью и кровью.
И даже если душа у неё порченая, то не пора ли осознать хотя бы на
чужбине, что эта душа - частица нашей собственной. И что другого источника
кроме добра нет даже у зла...
-- Чего она, стерва, от нас хочет? -- произнесла наконец раввинша.
Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:
-- Хочет жить с нами.
-- А зачем? -- возмутилась раввинша. -- Зачем вдруг такое надумала?
Купила же себе камень в Петхаине, там бы и оставалась. Не к добру это, билив
ми!
Петхаинцы поверили: не к добру.
Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:
-- А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.
-- А зачем ей мы? -- возмутилась теперь докторша. -- Она всё с
американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию
её? Пли-и-из - и всё такое! Видели?
-- При чём тут рыжие подтяжки? -- возмутился уже и раввин.
-- Я не о подтяжках, -- оправдалась докторша, -- я о том, что он очень
крепко держал её за талию...
-- А я поражаюсь другому, -- отозвался её муж. -- Отдать нашу библию не
