-- Дай-ка принесу тебе водки! -- и, поднявшись, она шагнула к
роскошноиу шкафу из орехового дерева.
Я заметил, что, в отличие от большинства местных женщин, у неё есть
талия, а в отличие от всех - ягодицы не плоские.
Натела опустила передо мной овальный графин с водкой, но ещё до того,
как обхватила пальцами заткнутую в него продолговатую затычку и вынула её из
тесного горлышка, я ощутил томление и прилив тёмных желаний. Встревожившись,
забрал у неё нагретую в ладони хрустальную затычку, медленно вставил её
обратно в прозрачное горлышко, а потом, смочив языком пересохшие губы,
произнёс:
-- Не сейчас... -- и вскинул на неё глаза. -- Потом...
Натела тоже смутилась, но вернулась на стул и уставилась на меня со
смешанным выражением на лице.
Правый кончик её верхней губы со шрамом потянулся вверх в ехидной
усмешке, левая бровь прогнулась дугой любопытства, но голубые с зеленью
зрачки в разливе белой влаги излучали многозначительную невозмутимость лилий
в китайских прудах.
Невозмутимость такого долгого существования, когда время устаёт от
пространства, но не знает куда удалиться.
-- Что? -- ухмыльнулась она. -- Не говори только, что умеешь читать
лица - и всё уже обо мне знаешь.
-- Нет, -- заверил я, -- я пришёл не за этим, но когда-то, ей-богу,
изучал физиономистику... Чепуха это!
-- Да? -- поджала она большие губы со спадающими углами,
свидетельствующими о сильной воле. -- Что на моём лице?
-- У тебя прямые губы, то есть уступчивая воля, -- сказал я. -- На тебя
легко оказать влияние. У тебя ещё разбухшее нижнее веко: усталость и
бесконтрольность влечений...
-- А что глаза?
-- Китайцы различают сорок типов и приписывают каждый какому-нибудь
зверю. У тебя - сфинкс: удлинённые с загнутыми венчиками. Тонкая натура. И
нервная...
-- Конечно, чепуха! -- рассмеялась Натела и стала растирать пальцем
чёрный камушек с белыми прожилками, свисавший на шнурке в прощелину между
грудями. -- А у тебя такие же черты!
-- Знаю... Поэтому и считаю это чепухой, -- сказал я и почувствовал,
что разговор ни о чём исчерпан.
19. Выберу себе облако и переселюсь туда
Наступила пауза, в течение которой я, наконец, ужаснулся: Что это?
Как получилось, что Натела Элигулова и Исабела-Руфь выглядят одинаково?
Переселение плоти?
А не может ли быть, что это одна и та же женщина? Что пространство и
время не разделяют, а соединяют сущее? И что существование отдельных людей -
иллюзия? Две точки в пространстве или времени - что это: действительно ли
две точки или линия, которую мы видим не всю?
А может, всё куда проще, и загадка с Исабелой-Руфь объясняется правдой,
в которую из всех петхаинцев - кроме Сёмы "Шепилова" - не верил только я:
Натела Элигулова есть всё-таки ведьма, повязанная с демонами пространства и
времени теми же порочными узами, какие она сумела наладить между собой и
властями? Ведьма, способная поэтому легко справляться с людьми, обладающими
- согласно физиономистике - нервной натурой и уступчивой волей?
Может быть, она и заколдовала меня, глядя в затянутое паутиной зеркало
и насылая на меня оттуда видение распутной испанки Исабелы-Руфь?
Быть может даже, этот слух, будто Бретская библия жива и находится в
распоряжении генерала Абасова, пущен именно ею, Нателой, с тем, чтобы
завлечь меня к себе?
С какою же целью?
Натела продолжала улыбаться и растирать на груди камушек, как если бы
хотела разогреть его, задобрить и потом ладонью, наощупь, прочитать на нём
обо мне какую-то важную тайну.
Мне стало не по себе. Я оторвал глаза от испещрённого оспинами и
царапинами камня и принялся блуждать взглядом по комнате.
С правой стены в далёкое пространство за узким окном, располагавшимся
напротив этой стены, напряженно смотрели отец и сын Бабаликашвили, которых,
как поговаривали, в это далёкое пространство Натела и отправила. Рядом с
ними висели ещё три мертвеца: Меир-Хаим, с разбухшими веками и глазами
сатира; Зилфа, мать хозяйки, с тою же ехидною улыбкой и с тем же камушком на
шее, только без пор и ссадин; и чуть ниже - англичанин Байрон.
Портреты были чёрно-белые, хотя под Байроном висела в рамке ещё одна,
цветная, фотография молодого мужчины. Поскольку мужчина был похож на
петхаинца, но сидел в позе прославленного романтика, я заключил, что это и
есть Сёма "Шепилов", супруг хозяйки, наследник бриллиантов и неутомимый
стихотворец.
Если бы не владевший мною ужас, я бы расхохотался. Панику нагнетали
тогда во мне не только улыбки мертвецов, но - и бесхитростное лицо Сёмы. Тем
более что волосы на фотографии оказались у него не светло-рыжего цвета, о
чём я знал понаслышке, а малинового, - работа популярного тбилисского
фотографа Мнджояна, только ещё осваивавшего технику цветной печати.
Не решаясь вернуть взгляд на хозяйку, я перевёл его к выходу в спальню
- и обомлел. В дверях, широко расставив высокие сильные ноги, стоял на
паркетном полу, отражался в нём и пялил на меня зрачки огромный петух.
Цветистый, как колпак на голове королевского шута, и самоуверенный, как
библейский пророк.
Мне захотелось вырваться наружу.
Я резко повернулся к открытому окну, но то, что находилось снаружи, за
окном, само уже ломилось вовнутрь. Густой дымчатый клок свисавшего с неба
облака протискивался сквозь узкую раму и, проникая в комнату, заполнял собою
всё пространство. Дышать воздухом стало тяжелее, но видеть его - легко.
Не доверяя ощущениям, я поднял, наконец, глаза на хозяйку. По-прежнему
улыбаясь, она поглаживала пальцами тугой хохолок на голове петуха, сидевшего
уже на её коленях.
Слова, которые мне захотелось произнести, я забыл, но Натела, очевидно,
их расслышала и ответила:
-- Это облако. Наверное, из Турции, -- и мотнула головой в сторону
Турции за окном. -- Облака идут с юга...
-- Да, -- согласился я. -- Из Турции... -- и, потянувшись за графином,
вырвал из него хрустальную затычку, как если бы теперь уже то был комок в
моём горле.
Спиртной дух мгновенно прижёг мне глотку. Задышалось легче, и, сливая
водку в гранёный стакан, я произнёс очевидное:
-- Сейчас выпью!
Бульканье жидкости в хрустальном горлышке встревожило петуха, и он
вытянул шею. Натела властно пригнула её и, не переставая ухмыляться,
обратилась к птице:
-- Тише, это водка! А человек - наш...
Я опрокинул стакан залпом и перестал удивляться. Подумал даже, что
порча, так открыто сквозившая в её влажных глазах сфинкса, есть порча
вселенская, частица неистребимого начала, которое именуют злом и стесняются
выказывать.
Натела не стеснялась.
-- Натела! -- сказал я. -- Если верить нашим людям, ты любишь деньги. Я
к тебе потому и пришёл...
-- Нашим людям верить нельзя, -- рассмеялась она. -- Они недостойны
даже моего мизинца на левой ноге! -- и выбросила её мне из-под шёлкового
халата: -- Знаешь, что про это сказал Навуходоносор?
-- Про твою ногу? -- скосил я глаза на предложенную мне голую ногу.
Тотчас же вспомнил, однако, что вавилонянин не был знаком ни с ней, ни даже
с ножками Исабелы-Руфь, ибо жил очень давно. В чём, как убедил меня взгляд
на Нателины колени, заключалась главная, но незарегистрированная историей
ошибка Навуходоносора.
-- А Навуходоносор сказал так: "Люди недостойны меня; выберу себе
облако и переселюсь туда"!
-- Значит, был прогрессистом: выбирал пространство с опережением
времени! Обычно люди переселяются туда уже после кончины, -- ответил я и
добавил. -- Иногда, правда, облака сами снисходят до них... Из Турции...
-- Навуходоносор был не прогрессист, а реалист: люди, говорил он,
недостойны того, чтобы жить среди них, -- пояснила Натела. -- Что такое
люди? Лжецы и завистники! Снуют взад-вперёд с закисшими обедами в желудках.
И ещё воняют потом. И носят вискозные трусы, которые влипают в жопу! А
представь себе ещё напиханные в живот кишки! Ужас!
Я опешил, но Натела смотрела вниз, на петуха:
-- Правда?
Петух не ответил, и она продолжила:
-- За что только Бог их любит, людей?!
-- Кто сказал, будто любит?! -- возмутился я.
-- Я говорю! -- ответила Натела. -- Меня, например, любит. Раз не
убивает, раз потакает, значит, любит. Бог порченых любит. Без них мир давно
загнил бы.
На лице её блуждала улыбка, но я не мог определить - над кем же она
всё-таки издевалась: надо мною ли, над собой, или - что легче и понятней -
надо всем человечеством.
20. Человек поступает благородно только когда нету выхода
Вскоре у меня возникло подозрение, что её надменность есть лишь мера
отчуждённости от сущего. Той самой отчуждённости, которая, будучи
обусловлена ещё и порченостью, так дразнила меня в Исабеле-Руфь. Подозрение
это сразу же окрепло во мне и перешло в догадку, что сам я так ведь,
наверное, и устроен.
Потом, как водится со мной, когда меня смущает нелестное
самонаблюдение, я напрягся и попытался отвлечь себя затейливой мыслью.
Мужчина имеет ответ на любой вопрос, но не знает этого ответа, пока женщина
не подберёт к нему правильного вопроса.
Это утверждение, однако, показалось мне благоразумным, то есть
неспособным обрадовать, поскольку волнует только неправильное. И поскольку
благоразумным можно довольствоваться только если всё другое уже испытано.
В поисках веселья я вывернул правильное наизнанку: женщина имеет ответ
на любые вопросы, но находит эти вопросы мужчина.
Я задумался и нашёл это одинаково правильным.
Испугался безвыходности. В чём же спасение, если любой ответ
благоразумен?
Спасение найдено было молниеносно: надо мыслить только вопросами. И
только такими, которые завораживают, как сама жизнь, а не как обобщение о
ней, ибо на эти вопросы нету ответа, как нету смысла в существовании.
Улыбнувшись этой находке, я пробился, наконец, и к тому самому вопросу,
на который, собственно, и навела меня Натела. А что если у меня с нею одна и
та же душа?
И что - если на свете действительно слишком много людей, больше, чем
душ, а поэтому многие из нас обладают одной?
Что если когда-нибудь в будущем плоть моя вернётся в этот мир, как
вернулась в Нателе Исабела-Руфь? И в эту мою плоть угодит эта же моя душа?
Это же сознание? Поразительно, но возможно. Особенно если учесть, что речь
идёт не о денежной лотерее, в которой никому не везёт.
Впрочем, о каком тут приходится говорить везении, если попасть в самого
же себя при таком изобилии людей есть как раз невезение! А что если, подобно
Нателе, я - такой же, какой есть - уже когда-то существовал и просто ещё раз
попал сейчас в самого себя?
Вопрос этот развеселил меня - и я с восхищением подумал о водке,
которая, как оказалось, разъела жгут, удерживавший во мне моё же сознание
точно так, как удерживают на нитке накаченный гелием шар. Я с восхищением
подумал и о самом шаре - о собственном мозге: как же ему, дескать, удаётся
так высоко парить? Вопрос был риторический и ответа не имел. Если бы мой
мозг был столь прост, что его можно было бы понять, то я, как известно, был
бы столь глуп, что не смог бы этого сделать.
Теперь уже улыбался и я.
-- А ты ведь тоже себе нравишься! -- рассмеялась Натела. -- И беседуешь
с собой, потому что считаешь всех дураками.
-- Я и с собой, кстати, общаюсь как с дураком...
-- Полезно?
-- С дураком общаться полезно только если он умнее тебя.
-- А я, наоборот, не люблю мудрость, -- улыбнулась Натела и сверилась с
