молдаванская цыганка, рожала ему по ребёнку.
Отбившись как-то ради Сола от кочующего по Грузии табора, она осела в
Петхаине, который ей быстро осточертел, но в котором её удерживала
постоянная беременность, - единственное, чем аптекарь ухитрялся спасаться от
позорной доли покинутого мужа. Всем, однако, было ясно, что рано или поздно
с ним случится беда: цыганка догадается уберечься от беременности и сбежит в
родную Молдавию.
Беда стряслась не с ним, а с племянницей.
По соседству с Солом Элигуловым обитала почтенная семья ревизора и
бриллиантщика Шалико Бабаликашвили. Шалико был на короткой ноге с партийными
вождями города, и у него росли два сына: белобрысый Сёма, одноклассник
Нателы, и черноволосый Давид. Постарше. На Сёму, хотя он и слал ей стихи -
правда, не свои, а Байрона - Натела не обращала внимания, но Давид не давал
ей покоя даже во сне. Он считался в школе первым красавцем, и если бы не
рано открывшаяся на макушке лысина, его, по утверждению просвещённых
петхаинцев, было не отличить от знаменитого тёзки из скульптурной галереи
Микеланджело: та же статность и половая надменность во взгляде.
Давид тоже писал стихи. Но не Нателе, а её тёте, вечно беременной
цыганке, которая, не зная грузинского, доверяла перевод рифмованных посланий
имненно ей, племяннице мужа.
Послания эти кишели незнакомыми петхаинцам образами - кристаллическим
отсветом северного сияния, завыванием тоскующего бедуина и клёкотом
сизокрылых павлинов. Цыганка разъяснила Нателе, что этот кошмар порождён
энергией, нагнетаемой в юноше зловонной жидкостью, - нерасходуемой спермой.
Сказала ещё, будто Давид влюбился в неё только потому, что, благодаря её
чужеродности и ущербности, то есть беременности, она кажется ему наиболее
доступной из петхаинских самок.
По заключению цыганки, душа Давида, подобно душе всякого неискушённого
юноши, пребывала в том смятенном состоянии, из которого есть только один
выход - в женскую плоть; причём, добавила она, обладательнице этой плоти
неискушённые юноши отдают - вместе со зловонной жидкостью - и свою смятенную
душу.
Это откровение подсказало Нателе отчаянную мысль - и вскоре Петхаину
стало известно, что первенец ревизора и бриллиантщика Шалико Бабаликашвили
втюрился в сироту Нателу Элигулову, а свадьба не за горами, ибо девушка
понесла.
9. Изнурённый тяжестью счастья
Через три месяца петхаинцы и вправду гуляли на свадьбе Давида, но под
венцом рядом с ним стояла не Натела, а наследница знаменитого кутаисского
богатея. Вернувшись домой из Ленинграда и разузнав о похождениях первенца,
отец Давида, Шалико, впал в ярость. Даже в бреду он не мог допустить мысли
породниться с отпрыском "блядуна" Меир-Хаима и "колдуньи" Зилфы, с
"паскудницей", приворожившей к себе его простодушного потомка блудом.
Что же касается самого Давида, он мгновенно поверил в непогрешимость
родительского суждения, потребовал у Нателы вернуть ему его смятенную душу и
- по наущению ревизора - предложил ей деньги на аборт. Деньги она взяла.
Однако, не проронив слезы, она заявила Давиду, что, хотя любила его
безотчетно, возвратит ему душу только через дьявола.
Не сомневаясь, что при наличии бриллиантов можно задобрить и дьявола,
Шалико приискал сыну в Кутаиси богатую невесту. С такими пышными формами,
что - под натиском поднявшейся в нём плотной волны - Давид растерялся, как
если бы всё ещё был девственником. И снова принялся строчить стихи,
пропитанные маскирующим ароматом незнакомых петхаинцам трав и цветов.
К свадьбе тесть пригнал ему в подарок столь же крутозадую, как невеста,
машину "Победа", в которой молодожёны и укатили в Гагры.
В то же самое утро исчезла из Петхаина и Натела. Вернулась через семь
лет. Впрочем, когда бы ни вернулась, увидеть Давида ей уже не пришлось бы.
Трое суток после прибытия в гостиницу молодожёны не выходили из номера,
где - по наущению дьявола - распили восемь бутылок шампанского. На четвёртый
день, поддавшись воле того же дьявола, надумали опохмелиться абхазским
инжиром и собрались на рынок.
Стоило, однако, юноше подсесть к невесте в "Победу", стиснуть ей левую
грудь, а потом воткнуть в зажигание ключ и повернуть его вправо, - машина с
глухим треском взметнулась в воздух и разлетелась на куски.
Расследование установило очевидное: причиной гибели молодожёнов
послужила взорвавшаяся бомба, подложенная, видимо, недоброжелателями.
Дополнительные вопросы - кто или почему? - занимали абхазскую власть
недолго, ибо вопросы были трудные. Дело закрыли и по традиции приписали его
неуловимой банде ростовских головорезов.
В Петхаине ходили другие слухи. Утверждали, будто взрыв подстроила
Натела, подкупившая убийц любовными услугами, - что, дескать, оказалось
приемлемой купюрой и для начальника областного отделения милиции, который за
отсутствием улик отпустил на волю задержанную неподалёку от сцены убийства
Нателу, но наказал ей не возвращаться в Петхаин. По тем же слухам, из
Абхазии Натела подалась в Молдавию и пристала там к табору своей тётки, с
которой она якобы и поддерживала связь все последующие годы.
После того, как табор разогнали, Натела решилась вернуться в родную
общину как ни в чём не бывало. Объявив петхаинцам, что желает обзавестись
семьёй и зажить по старинке, она рассказала о себе, будто все эти годы учила
трудные языки и работала переводчицей в Молдавии. Хотя мало кто этому верил,
никто не смел высказывать ей сомнений, ибо Нателу побаивались не только
из-за её постоянного везения. Побаивались ещё и потому, что, ко всеобщему
удивлению, она вернулась с большими деньгами.
Более удивительным показалось петхаинцам почтение, которым окружили её
местные власти. Мать Давида скончалась наутро после похорон первенца, но
отец сунулся было в райсовет со старыми подозрениями относительно Нателиного
причастия к убийству сына. Председатель райсовета, давнишний друг, не стал и
слушать. Сказал лишь, что подозрения безосновательны, ибо наверху ему велели
отнестись к женщине с уважением. После этого стали поговаривать, разумеется,
что Натела изловчилась завести себе любовников из самых важных людей.
Несмотря на эти слухи, петхаинцы - не только, кстати, евреи во главе с
доктором Даварашвили - наперебой домогались её руки, поскольку к тому
времени уже и в Петхаине былым научились начисто пренебрегать. Тем более,
где будущее - например, счастье - определялось не прошлым, то есть, скажем,
дурною славой невесты, а настоящим, её красотой и деньгами.
Рука Нателы досталась неожиданному просителю: белобрысому Сёме
Бабаликашвили, брату погибшего Давида. Тому самому, кого за светлые волосы и
бесхарактерность прозвали в Петхаине "Шепиловым". Выбор всех удивил,
поскольку, хотя и богатей, Сёма был "пецуа-дакка" - мужчиной с недостающим
яичком, и ему, согласно Второзаконию, не позволялось "пребывать в Господнем
обществе". К тому же, после гибели брата он, говорят, тронулся и стал
величать себя "лордом Байроном". Его подлечили, но не настолько, чтобы
убедить, будто байроновские творения сотворены не им.
Петхаинцы считали, что Натела позарилась на его наследство, хотя, по
утверждению прогрессистов, она вышла за Сёму по той же причине, по которой
убийц тянет к месту преступления. Шалико, разумеется, пытался уберечь от
брака с нею и младшего сына, но, вопреки своей мягкотелости, Сёма не сдался,
и, к ужасу ревизора, Натела ещё до свадьбы поселилась в его доме.
Ужасаться пришлось ревизору недолго: согласно составленному милицией
отчёту, наутро после свадебной гулянки, проводив за порог последних гостей и
возвращаясь по наружной винтовой лестнице в спальню на третьем этаже, Шалико
оступился, скатился вниз и ударился виском о чугунную ступеньку. Снова
нашлись злые языки, обвинившие в гибели ревизора Нателу: дескать, ведьма
подкараулила хмельного старика на балконе и столкнула его вниз, чтобы не
мешкая прибрать к рукам его богатство.
Начальник милицейского участка беседовал с Нателой подобострастным
голосом, но для проформы допросил об обстоятельствах инцидента и "Шепилова".
Тот показал что знал: после полуночи он с невестой удалились в брачные
покои, где Сёма сперва прочёл ей отрывки из своей знаменитой поэмы о
Чайльд-Гарольде, потом вошёл с нею в освящённый небесами союз и, изнурённый
тяжестью навалившегося на него счастья, уснул в её объятиях. Проснулся - в
тех же объятиях - от крика дворничихи, которая первой и увидела утром труп
старика.
10. Перспектива его заклания приятно их возбуждала
После свадьбы Сёма "Шепилов" долго не мог привыкнуть к тому, что,
несмотря на недостающее яичко и созерцательность натуры, он заполучил в жёны
самую блистательную из петхаинских женщин, которую к тому же - единственную
в истории грузинского еврейства - приняли в штат республиканского КГБ.
Секретаршей самого генерала Абасова.
По расчету местных прогрессистов во главе с теми же Залманом и
доктором, брак между "Шепиловым" и Нателой был обречён на скорый крах, ибо
мужик, осознавший собственную ущербность рядом с доставшейся ему бабой, ищет
и находит в ней какую-нибудь порчу, а потом, как бы защищая свою честь,
изгоняет её восвояси.
Между тем, брак выстоял, мол, проверку временем благодаря неожиданному
несчастью, выпавшему на долю жениха: не переставая восхищаться Нателой, он
начал вдруг - безо всякого основания - проникаться верой в собственную
персону. Этот болезненный процесс оказался столь настойчивым, что со
временем Сёма стал, увы, самим собою, - худшее из всего, что, по утверждению
прогрессистов, могло с ним произойти.
Действительно: пренебрегая уже английским романтиком, писавшим в рифму,
"Шепилов" принялся посвящать супруге оригинальные любовные творения в белых
стихах. Рукописные копии сочинений - не на суд, а из гордости за царство
поэзии - он раздавал не одним только прогрессистам. В отличие от последних,
Нателу его сочинения не угнетали: она их не читала.
"Шепилов" из-за нехватки яичка - о чём, конечно, было известно властям
- числился инвалидом, обладал, соответственно, правом нигде не работать - и
нигде и не работал. К тому же, стихи свои - по причине трудоёмкости занятия
- он не рифмовал. Поэтому к вечеру, когда Натела возвращалась из Комитета,
Сёма успевал сочинять такое количество куплетов, что прочесть их у неё не
было ни сил, ни времени. Оправдывалась она тем, будто стесняется, ибо не
считает себя достойной даже нерифмованных строф.
Сёму отговорка эта ввергала в восторг и вдохновляла на новые
посвящения, но прогрессистов она бесила циничностью. Любая благородная баба,
рассуждали они, охотно внемлет даже мерзавцу, когда тот твердит ей, будто
она и есть венец мироздания.
"Шепилова" прогрессисты называли, правда, не мерзавцем, а придурком,
который стыдился доставшегося ему богатства и поэтому внушил себе страсть к
романтической поэзии. В его собственных глазах это обстоятельство
предоставило ему лицензию на сожительство с красавицей, но в глазах
прогрессистов лишило его лучшего из мужских качеств - недоверия к бабам. И
лучшего же из его индивидуальных достоинств - презрения к себе.
Зато петхаинские дамы считали "Шепилова" незаурядным мужчиной.
Во-первых, мол, при наличии большого количества наследственных бриллиантов,
он ежедневно сочиняет любовные стихи, но главное - посвящает их не заезжим
блядям или чужим жёнам, а собственной же хозяйке. Стало быть, рассуждали
они, в тщедушной Сёминой плоти гнездится уникальная душа.
