известного под этой фамилией кремлёвского чиновника, "примкнувшего к банде
Маленкова, Булганина и Кагановича".
Хотя Натела смеялась, когда "Шепилов" сравнил её как-то с библейской
красавицей и спасительницей Юдифью, она понимала, что легендарность человека
определяется его неожиданностью. Неожиданной для петхаинцев оказалась не
только её жизнь, но и смерть. По крайней мере, о том, что она умирает, им
стало известно лишь за два дня.
Впрочем, ни с кем из петхаинцев она не общалась. Только - с пожилой
одесситкой Раей из Бруклина, которая убирала ей дом. За два дня до Нателиной
смерти Рая заявилась в синагогу и объявила Залману, что Натела умирает:
лежит в постели очень бледная, не пьёт, не ест, щупает себе голову и
твердит, будто жить ей осталось два дня, ибо появилось ощущение, словно ей
подменили уже и голову, а в этой чужой голове шевелятся мысли незнакомого
зверя.
Рая рассказала, что в последнее время Натела стала утверждать, будто во
сне у неё выкрали её же собственное тело, - как если бы её голова оказалась
вдруг на чужом туловище, в котором пульсировали органы нездешнего существа.
Чересчур крупные и горячие.
Залман тотчас же позвонил Нателе и осторожно осведомился не болеет ли
она. Та ответила, что уже умирает. "Не дай Бог!" - испугался раввин и
пообещал сейчас же поднять всех на ноги. Натела объявила, что никому дверь
не откроет, а врачи ей помочь не смогут. Добавила ещё, что две недели назад
подписала завещание: доход с принадлежавших ей пяти такси достанется
синагоге, которую, дескать, в ожидании новой волны петхаинских беженцев
следует расширить за счёт пристройки во дворе. Разговаривала очень спокойно.
Это и напугало Залмана.
Утром, вся в слезах, в синагогу прибежала Рая. Стряслась, наверное,
беда, пролепетала она: Натела не отпирает ей дверь и не откликается.
Залман позвонил в полицию и вместе с группой петхаинцев, включая
доктора Даварашвили, поспешил к особняку, в котором жила Элигулова. У
взломанной парадной двери стояли полицейские машины. Начальник участка
оповестил петхаинцев, что, по его мнению, Натела скончалась без мучений, ибо
смерть, видимо, наступила во сне.
Действительно, по словам очевидцев, мускулы на её лице были
расправлены, как в детском сне, а в открытых глазах застыло выражение,
словно, умирая, она не знала, что расстаётся с жизнью. Или, наоборот, желала
того. То есть - думала о смерти как о пространстве, где нету времени. Одно
только спокойствие.
Я спросил Даварашвили: Почему же - если она и вправду умерла во сне -
глаза были открыты? Это мало что значит, ответил он, поскольку в момент
кончины веки часто раскрываются. Древние врачи, объяснил он, считали, будто
природа устроила это с тем, чтобы, заглядывая в глаза мертвецов, люди сумели
постигнуть естественное состояние человеческого духа. Которым, по его
расчётам, является меланхолия.
6. Жадная открытость приступам счастья
В отличие от других свидетелей, Даварашвили считал, что в глазах Нателы
застыло не спокойствие, а меланхолия, то есть душевная истерия, поражающая
волю и навевающая чувство полной неспособности разобраться в собственных
желаниях. У некоторых людей, объяснил он, переход от существования к его
осмыслению резко замедляется, - и тогда ими овладевает меланхолия,
истерическое состояние души, лишенной воли. Он сказал ещё, что от этого не
умирают, а поэтому - одно из двух: либо женщина страдала не описанной формой
меланхолии, либо причиной смерти оказался иной недуг. Который можно
распознать лишь при исследовании трупа.
Залман, между тем, настоял, чтобы Нателу не отвозили в морг, поскольку
никому из петхаинцев не хотелось начинать первые в общине похороны с
кощунства, чем, по всеобщему мнению, являлось кромсание трупа. Начальник
участка охотно согласился с беженцами и - за отсутствием у Нателы
родственников в Америке - попросил Залмана вместе с доктором расписаться в
том, что смерть госпожи Элигуловой, "ненасильственная", не вызывает у общины
подозрений в убийстве.
Залман предложил провести последнюю панихиду во дворе синагоги, как
было принято в Грузии. Петхаинцы поддержали его не из любви к усопшей, а из
брезгливости к местным обычаям. В частности - к траурным обрядам в
похоронных домах, напоминающих, дескать, магазины ненужных товаров, где все
торговцы, опрысканные одним и тем же одеколоном, расхаживают в одинаковых
чёрных костюмах с атласными лацканами и с одинаковою же угодливой улыбкой.
Любви к Нателе никто из петхаинцев не испытывал, и у большинства
сложилось твёрдое мнение, что её ранняя кончина явилась запоздалым небесным
наказанием за постоянные прегрешения души и плоти. То есть - за постоянное
земное везение и успех. Мужчин раздражало в ней её богатство и полное к ним
пренебрежение. Женщины не прощали ей не столько красоту и эротическую
избыточность, сколько скандальную независимость и жадную открытость
приступам счастья.
Натела Элигулова была ярким воплощением тех качеств, которые среди
петхаинцев - да и не только - сходили за пороки по причинам непонятным, ибо
к этим порокам все тайно и стремятся. Причём, про себя все называют их не
источником грядущих бед, а уже состоявшимся вознаграждением, в результате
чего получается, что награда за многие пороки заключается в самих тех вещах,
которые испокон веков и именуются как раз пороками. Тем более, что для
общества достоинства людей порой опаснее их пороков.
Хотя, например, петхаинцы твердили, будто материальный избыток
развращает душу и является грехом, они не умели забыть другого: Бог
награждает богатством именно Своих любимцев, список которых, правда, не
может не отвращать от небес. Другой пример. Хотя любовный разврат есть
порок, любовная утеха - это удовольствие, то есть награда, и развратным,
значит, является тот, кому за какие-то достоинства Господь пожаловал больше
удовольствий. Так же и с надменностью: это - грех, но Бог даёт её тому, кто
достаточно силён чтобы ни от кого не зависеть.
Натела знала, что земляки робели в её присутствии, а женщины перед ней
заискивали и, стало быть, её проклинали, но защищалась она от них просто:
избегала с ними встреч и носила на шее предохранительный амулет из
продырявленного камня на шнурке. Защищалась и от самой себя: все свои
зеркала, даже в пудреницах, покрывала паутиной, в которой застревают любые
проклятия. Опасалась, что, заглядывая в зеркало и поражаясь каждый раз своей
необычной привлекательности, она сама может вдруг сглазить себя, если
ненароком - что бывает со всеми людьми - помыслит о себе как о постороннем
человеке.
7. Жуткий зверь, отключающий память о жене
Вера в паутину досталась Нателе от матери Зилфы, искусной
толковательницы камней, которые, подобно паутине, не только не боятся
времени, но, как считалось раньше, таят в себе живые силы - потеют, растут,
размножаются и даже страдают, а царапины, поры и дырки на них являются лишь
следами хлопотливой борьбы со злыми духами. Зилфа скончалась в таком же
молодом возрасте в тбилисской тюрьме, куда власти отправили её за
"развращение народного сознания".
Следуя советам моего отца, муж её, Меир-Хаим Элигулов, Нателин
родитель, недоучившийся юрист и популярный в городе свадебный певец, сумел
доказать на суде, что, практикуя древнее искусство, Зилфа, если и грешила
против власти, то - по душевной простоте, из любви к людям и ненависти к
дьяволам. Присудили ей поэтому только год, но выйти из тюрьмы не удалось: за
неделю до её освобождения Меир-Хаим получил уведомление, будто в камере его
жену постигла внезапная, но естественная смерть, чему никто не поверил, ибо
тюремные власти не выдали трупа и захоронили его на неназванном пустыре.
Петхаинцы ждали, что Меир-Хаим тотчас же сойдётся с одной из своих
многих любовниц, но он удивил даже моего отца, который, как прокурор и поэт,
обладал репутацией знатока человеческих душ. Меир-Хаим слыл самым распутным
из петхаинских гуляк. По крайней мере, в отличие от других, он не пытался
скрывать свою неостановимую тягу к любовным приключениям. Это его качество,
вместе с будоражащей внешностью - влажными голубыми с зеленью глазами,
широкими скулами, сильными губами и острым подбородком - досталось в
наследство дочери. Говорили ещё, будто Зилфа не возражала против эротической
разнузданности мужа.
Возражали - правда, всуе - её родственники. Не исключено - из зависти.
Утратив терпение, они приволокли как-то Меир-Хаима к моему отцу, служившему
в общине третейским судьёй, и пожаловались, что зять позорит не только Зилфу
и её родню, но и весь Петхаин, ибо не умеет сопротивляться даже курдянкам.
Отец мой рассмеялся и рассудил, что если кому и позволено страдать из-за
эротической расточительности зятя, - то не родне и не Петхаину, а одной
только Зилфе. Поскольку же она не страдает, никаких мер против Меир-Хаима
принимать не следует; тем более что, согласно признанию самого певца, любит
он до беспамятства только жену и каждый раз изменяет ей по глупейшей
причине: при виде красоток в нём, оказывается, встаёт на дыбы какой-то
жуткий зверь, затмевающий ему рассудок и отключающий память о жене.
Когда Меир-Хаим объявил об этом во время третейского суда, отец мой
рассмеялся ещё громче, но, к удовольствию истцов, наказал обвиняемому
завязывать на указательном пальце красную бечёвку, которая в критический
момент напомнила бы ему о Зилфе и удержала от измены. Не согласившись с
формулировкой своей слабости как "измены", певец, тем не менее, обещал не
выходить из дому без бечёвки. Обещание сдержал, но бечёвка не спасала:
жуткий зверь оказывался всякий раз ловчее него, и Меир-Хаим, поговаривали,
сам уже сомневался в силе своей любви к Зилфе.
Но стоило ей оказаться в тюрьме, он перестал интересоваться женщинами,
а после известия о смерти жены случилось такое, чему поначалу не поверил
никто. Получив из тюрьмы Зилфину одежду и прочие принадлежности, Меир-Хаим
объявил, что хочет провести первые семь суток траура в одиночестве. Он
отослал дочь к своему брату Солу и заперся в квартире, не отзываясь даже на
оклики участкового. На третий день родственники Зилфы стали утверждать,
будто Меир-Хаим улизнул из города с заезжей шиксой, но брат и друзья
заподозрили неладное.
Правы оказались последние: когда, наконец, взломали дверь, его застали
мёртвым. Рядом с запиской, в которой он сообщал, что не в силах жить без
Зилфы, лежал серый морской камушек с проткнутым сквозь него чёрным шнурком.
Этот камушек с Зилфиной шеи Меир-Хаим велел в записке передать
пятнадцатилетней дочери Нателе, которой, по его мнению, предстояли нелёгкие
поединки со злыми духами.
Через двадцать четыре года, в Нью-Йорке, одна из петхаинских старушек,
прибиравших к похоронам труп Нателы Элигуловой, рассказала, что - весь уже
испещрённый порами - камушек этот, выпав у неё из рук когда она развязала
его на шее усопшей, раскрошился, как ломтик сухаря...
8. Беда стряслась не с ним, а с племянницей
После смерти родителей Натела так и осталась жить у дяди, аптекаря
Сола, зарабатывавшего на существование спекуляцией дефицитными лекарствами
из Венгрии. Хотя государственные цены на лекарства не менялись, он был
вынужден поднимать их ежегодно, чем - каждый по личным причинам - занимались
все тбилисские аптекари. В случае с Нателиным дядей причина заключалась в
ежегодном приросте потомства. Каждою зимой, под Новый Год, жена его,
