венок. Шелестел листиками, как живой. Как выросший из земли. Трепыхался на
ветру и конец белого шёлкового банта, готового упорхнуть: "Нателе Элигуловой
от соотечественников. Мы не забудем тебя, и да простит нас Бог!"
В горле у меня сильно сдавило, но, собрав силы, я протолкнул солёный
ком вовнутрь. Уронил голову на руки и очень сильно захотел, чтобы надо мной
склонился Бог, ибо душа моя была уже переполнена слезами и молитвами.
Потом в груди моей возникла боль. Она быстро накалялась, и я испугался:
умереть на кладбище было бы смешно. Прислушавшись к себе, я вздохнул с
облегчением: боль крепчала не в сердце, а вправо от него. В той крохотной
ложбинке, где вместе с душою живёт совесть. Но боль эта была не только болью
вины перед Нателой, но и болью нестерпимой обиды за то, что мы с ней так
неожиданно и навсегда расстались и что она уже в земле.
Ныло теперь не только в груди. Всё моё существо охватила жгучая боль
невысказанности...
Не отнимая кулаков от земли, я крепче вдавил в них свои сомкнутые веки
и попытался вернуть зрению образ Нателы, чтобы покрыть его ладонями, полными
нежности и благословения. Несмотря на истязания, память моя не отзывалась: я
видел только гроб в машине и женщину в ней с неясным лицом. Увидел даже
сцену в Торговом Центре, когда Натела объявилась нью-йоркским петхаинцам.
Вспомнил её слова, голос - но лица по-прежнему не было.
Увидел её и в петхаинской квартире, и в здании ГеБе. На лестнице даже.
И снова - в гробу, во дворе квинсовской синагоги. Лица не было.
Потом - вместо уныния или отчаянья - во мне шевельнулась слабая
догадка.
Затаив дыхание, я медленно приподнял голову и раскрыл глаза.
Из кладбищенской мглы, из густого марева грусти, проступал чистый
оранжево-розовый диск, похожий на луну. Остановился прямо передо мной и стал
быстро гаснуть. Но затухал он не ровно и не целиком, а отдельными пятнами.
Наконец, дрогнул и исчезать перестал.
Я всмотрелся и разглядел в нём женское лицо, а на лице - голубые с
зеленью глаза. Зрачки застыли в щедром разливе белой влаги, исходя
многозначительной невозмутимостью лилий в китайских прудах. Невозмутимостью
такого очень долгого существования, когда время устаёт от пространства, но
не знает куда удалиться.
У Нателы Элигуловой были такие же глаза, и такие же черты, и тот же
шрам на губе, но что-то вдруг подсказало мне, что это лицо принадлежит
другой женщине - Исабеле-Руфь. Потом я ощутил, что она задышала на меня
смешанным запахом степного сена и свежей горной мяты.
