довольствоваться другим тенором - Карузо. Из комментария диктора мне стало
известно, что "этот величайший певец вскроет сейчас трагедию и отчаяние
разлюбленного мужа". Вскрыть тот не успел ничего, потому что наш с Нателой
"Додж" вкатился наконец в тоннель - и захрипевшего в нём тенора пришлось
выключить.
50. Жизнь моя не стоит цента, оттого она дороже
Крохотные промежутки между манхэттенскими каньонами были густо
просыпаны ночными звёздами.
Как всегда при въезде в Манхэттен, у меня возникла уверенность в
осуществимости бессмертия. Причём - без санкции Бога, к которому нет и
надобности взывать среди небоскрёбов. Другое дело - петхаинские катакомбы,
где прошла моя прежняя жизнь, наполненная каждодневными попытками привлечь
Его внимание.
Я снова включил радио. Внезапную лёгкость духа мне захотелось
приправить негритянским блюзом. Вместо блюза "Чёрный канал" передавал дебаты
из ООН, где, по словам диктора, через полчаса завершалось заседание комиссии
по апартеиду. Диктор попросил не менять станции - подождать. Обещал, что
резолюция будет принята единогласно. Я не стал ждать - выключил. Надумал
напеть себе сам и вспомнил строчку из песни подмосковных рокеров: "Жизнь моя
не стоит цента, оттого она дороже!"
Тормознув на красном сигнале светофора, я увидел на перекрёстке дюжину
юных негров, которые всем своим видом внушали автомобилистам, что цент и
есть красная цена любой человеческой жизни. Вооружённые щётками на длинных
палках, они шмыгали между скопившимися машинами и, требуя взамен доллар,
чиркали ими по ветровым стёклам. От этого стёкла становились грязными, но
никто не осмеливался отказываться от услуг, подозревая, что чистильщики
оснащены не только пористыми губками.
Мне достался самый рослый. С такими тяжёлыми надбровьями и с таким
характерным выражением лица, что если бы пророк Моисей увидел его даже
мельком, шестую заповедь, о неубиении, он на своих скрижалях заклеил бы
толстым скотчем.
Прямо в глаза мне негр шлёпнул щёткой и сильно её придавил к стеклу. Из
губки потекла жижа, которую чистильщик размазал. Единственное оправдание
этой услуги пришлось усмотреть в том, что лицо его пропало из виду.
Ненадолго. Откинув вниз каменную челюсть, оно объявилось мне в окне и
скривилось в грозной улыбке:
-- Один доллар, сэр!
Я поспешно запустил руку в карман и обомлел: вспомнил, что все деньги
отдал Амалии. Так и сказал:
-- Деньги у Амалии.
Негр просунул челюсть в кабину и остался недоволен:
-- Амалия лежит в гробу, сэр!
-- Не думаю, но у меня нет ни цента, -- объяснил я.
-- Я помыл тебе стекло! -- напомнил он.
-- Вижу, -- соврал я. -- Но мне заплатить нечем.
Подумал над сказанным и обнаружил, что неправ: снял с зеркальца Христа
и, прикинув, что стоит Он не меньше доллара, протянул Его чистильщику. Тот
щёлкнул огромным пальцем по кресту и отбросил его в кузов:
-- Подберёшь и воткнёшь себе в жопу, сэр!
-- Не веришь в Христа? -- удивился я.
-- Я верю только в то, что тебе надо врезать!
-- Получается, веришь в Аллаха? -- рассудил я.
-- Я никому не верю, сэр ты сраный!
-- Даже евреям? -- засмеялся я нервно.
-- А ты жид?!
-- Немножко, -- поосторожничал я.
-- Молоток! -- кликнул он дружка. -- Тут жидовская срака!
Молоток занимался соседней машиной - поганил на ней стекло, а водитель
держал в руке на отлёте доллар.
-- Сделай сам, Крошка! -- откликнулся Молоток.
-- Как же с деньгами, сэр? -- вернулся ко мне Крошка.
-- Денег нету. Но я бы тебе их не дал в любом случае! -- выпалил я и
подумал, что в следующий раз проголосую не только за свободу ношения оружия,
но и за право на насильственный аборт.
Вспомнив, однако, что до голосования надо дожить, я вскинул глаза на
светофор: по-прежнему красный. Негр просунул в кабину левую лапу, поднёс её
мне к носу и сомкнул все пальцы кроме среднего, который - по размеру - не
имел права так называться.
Если бы меня оскорбляли пальцем уже не второй раз в течение дня, я бы
прикинулся перед собой, будто бездействие есть высшая форма действия. Тем
более, что вытянутый палец свидетельствует о прогрессе цивилизации по
сравнению с допотопными временами, когда люди не умели прибегать к
эвфемизмам и просовывали в окна не символы, а оригиналы.
Взвесив обстоятельства, я решил, однако, не прикасаться к чудовищу с
грязным ногтём - и как только светофор вспыхнул зелёным, а машины впереди
меня сдвинулись с места, я быстро поднял стекло, защемил в нём лапу с
оскорбившим меня пальцем и нежно надавил на газ.
Лапа сперва растерялась, но сразу же судорожно забилась по той понятной
причине, что следующие мгновения могли оказаться для неё нелёгкими.
"Додж" медленно набирал скорость, и Крошка, не желая расстаться с
застрявшей в нём рукой, побежал рядом. Причём, бежал задом, поскольку эта
рука, которою он, видимо, дорожил, была левая. Я планировал освободить её
перед самым поворотом, но она на это не надеялась и паниковала, тогда как её
владелец громко матерился. Что, кстати, опять же приятно напомнило мне о
прогрессе, проделанном цивилизацией с тех пор, когда люди не обладали даром
речи и выражали гнев непосредственно в описываемых ругательствами действиях.
Достигнув перекрёстка, я, согласно плану, приспустил окно и, позволив
лапе выпорхнуть, навалился на газ.
51. Роскошная привычка невзывания к Богу
В следующее же мгновение мне пришлось совершить движение столь же
резкое - тормознуть. Подставившуюся мне задом "Альфа" застыла вдруг под
красным сигналом светофора.
Я защёлкнул кнопки на дверцах и - в ожидании ужасных событий -
отвернулся назад. Словно в кузове меня ждали неотложные дела.
Я, кстати, нашёл чем заняться: Натела опять съехала вбок - и пришлось
вернуть гроб к центру. Почти тотчас же я услышал и стук в стекло. Сначала в
боковое, потом и в ветровое. Стук сопровождался изобретательной руганью, в
которой многие образы поразили меня цветистостью.
Тем не менее, я притворялся, будто в кузове дел у меня прибавилось.
Встав коленями на сиденье и развернувшись назад, я принялся накрывать Нателу
крышкой гроба - защитить её в случае прорыва моей обороны.
Прорыв обороны был делом времени, потому что, во-первых, в ветровое и
боковые стёкла стучалась уже вся орава чистильщиков, а во-вторых, рано или
поздно кто-нибудь из них мог заметить, что оконный проём в задней дверце
затянут клеёнкой.
Мне пришлось отказаться от роскошной привычки невзывания к Богу в
Манхэттене, хотя из гордыни я сформулировал свою просьбу скупо: "Бог наш и
Бог отцов наших, поторопись же, мать Твою, с зелёным!"
Польщенный моей позой, Господь, действительно, поторопился - отключил
красный сигнал. Плюхнувшись в кресло, я захлебнулся в предчувствии
избавления.
52. Если выжить, жизнь в Америке полна возможностей!
Никогда прежде не осознавал я с тогдашней чёткостью, что Бог столь
изощрён в Своём честолюбии.
Как только красную "Альфу" сдуло с места на зелёном, и я, в свою
очередь, навалился на газовую педаль, "Додж" истошно взревел, а потом вдруг
чихнул и заглох.
Я выкатил глаза и крутанул ключ, но мотор огрызнулся ржавым кряком.
Покинутый небесами, я подавил в себе панику и определил задачу. Первым
делом следовало отбиться. Вторым - дозвониться к кому-нибудь, кто съездил бы
на кладбище и предупредил петхаинцев о дополнительной задержке. Наконец -
добраться до бензоколонки и добыть горючее в канистре.
Все три операции требовали денег, а первая - и оружия. Ни тем, ни
другим я не располагал.
Раздражённый моим затворничеством, Молоток замахнулся железным бруском
на ветровое стекло, но Крошка вдруг остановил его и отпихнул в сторону. У
меня родилась надежда, что в нём неизвестно как возникла потребность
свершить нечто человеческое и что он решил пойти на мировую.
Подобно всякому оптимисту, я оказался прав наполовину. На мировую
Крошка идти не желал, хотя потребность у него оказалась вполне человеческой.
Вскочив на капот коленями, он расставил их в стороны, дёрнул вниз змейку на
джинсах и под громкое улюлюканье счастливой братвы начал мочиться на
ветровое стекло.
Я сперва растерялся и оглянулся по сторонам, но, заметив в глазах
прохожих и автомобилистов космический испуг по случаю внезапного краха
западной цивилизации, навязал своему лицу выражение безмятежности. Мне вдруг
захотелось довести до их сведения, будто, на мой взгляд, не происходит
ничего странного. Просто чёрному мальчику не терпится пописать, и поскольку
местные общественные уборные исходят доцивилизационным зловонием, мальчик
решил помочиться на испачканное стекло. Отчего, кстати, мне, мол, открылся
более отчётливый вид на окружающий мир.
Ещё я хотел сообщить им, что, поскольку они спешат исчезнуть из виду и
не желают заступиться в моём лице за свою же цивилизацию, то мне на неё тоже
насать.
Крошка мочился на стекло так долго, что другой верзила, похожий на
него, как похожи два плевка, потерял терпение и под гиканье банды забрался
коленями на капот с пассажирской стороны. Член у него оказался мельче, но
это позволило верзиле орудовать им с той особой мерой профессионализма, без
которого в Манхэттене невозможно выжить.
Обхватив его пальцами как самописку, он каллиграфической струйкой мочи
вывел на запылённом участке стекла короткий, но скабрезный призыв к
сексуальному насилию над жидовьём. Соратники восторженно завизжали и,
вдохновлённые призывом, забегали вокруг машины в решимости этому призыву
немедля последовать.
Молоток подскочил к моей двери и двинул бруском по стеклу.
Окно даже не треснуло - и меня кольнула мысль, что, если я отделаюсь
живым, начну закупать акции компании, поставляющей "Доджу" стёкла.
Если выжить, жизнь в Америке полна возможностей!
Я улыбнулся этой догадке и поднёс к стеклу средний палец, чего никогда
в жизни не делал, ибо на родине объяснялся с народом как европеец: отмерял
локти. Молоток никогда бы в локте не разобрался, но жест с пальцем воспринял
адекватно и потому пуще взбесился. Размахнулся он - соответственно - шире,
но ударить не успел: Крошка перехватил его руку и крикнул:
-- Не надо! Идём туда, назад! Там нету стекла! И дверь не запирается!
Молоток посмотрел на меня и, пританцовывая, последовал за Крошкой к
задней дверце.
-- А что делать с гробом? -- услышал я за собой голос Крошки. -- Там у
него баба, я видел! Амалия!
-- Хорошее имя! -- хихикнул кто-то.
-- При чём тут имя, дурак! -- крикнул Молоток. -- Имя у них бывает
всякое! Жидовка?
-- Ясно, что жидовка! -- ответил Крошка. -- Посмотри на эту ихнюю
звезду на гробе. Что будем делать?
-- Ясно что! -- подал голос Молоток и тоже хихикнул.
-- Ты её и кулдыхай! -- отозвался кто-то. -- Я буду - его!
-- А что? Закулдыхаю! Не в земле же пока! Жидовки бабы знойные! -- и
сытно загоготал.
Тело моё покрылось холодной испариной. Я обернулся назад и увидел, что
вся орава сгрудилась уже у распахнутых створок задних дверей, а Крошка с
Молотком тянули руки к гробу. Кровь заколотилась во мне, хлестнула в голову
- и через мгновение я стоял уже за спинами веселящихся горилл.
-- Отстань же ты на фиг от крышки! -- бросил Крошка соратнику. --
Наглядишься на дуру потом! Хватайся, говорю тебе, за гроб, за ручку!
Я сознавал, что убить успею только одного. Если посчастливится - двоих.
Кого же? Вопрос был существенный: с собою в ад жаждалось забрать того из
