поручил мне жить тут как я и живу. Среди родного народа. В осмысленной о нём
заботе.
После некоторого молчания Кливленд рассмеялся, попрощался и сказал, что
у него четверо детей, а сам он увлекается дзен-буддизмом. Почему,
собственно, ему и приходится иногда мыслить, а иногда - просто быть.
После избрании меня председателем Землячества он навещал меня уже
только по праздникам. И без спутников. Пил чай, рассуждал о технике
медитации и задавал вопросы о новоприбывших петхаинцах.
Я сознавал, что чаепитие со мной входит в его обязанности - и не
возражал, поскольку у него было четверо детей. К тому же информацию, которую
я поставлял ему, приходилось измышлять. А это меня забавляло.
Кливленд, конечно, догадывался об этом, но уважал меня и всё записывал.
Про Занзибара Атанелова, например, я рассказал, что он отличается
феноменальной стыдливостью в присутствии участниц своих ночных фантазий. Как
многим петхаинским мужикам, ему кажется, будто к восходу солнца содержание
его снов становится известным каждой воображённой им сексуальной партнёрше.
В свою очередь, Кливленд Овербай забавлял меня рассказами о дзене. Дзен
восхищал меня по великолепной причине: он отвергает скоропортящийся мир
ясных идей и орудует парадоксами. Непостижимыми, как бесхитростное
существование. Но вышибающими человека из его обычного состояния транса.
-- Вот, скажем, искусство чаепития, -- говорил мне Кливленд. -- Знаешь
ли - как описывал его Учитель Рикью?
Я не знал. Это искусство, сказал этот Рикью, поражает простотой и
состоит из умения кипятить воду, заваривать в ней чай и пить его!
А что такое молчание? Я не знал и этого. Молчание есть высшая форма
красноречия и откровения.
Это мне понравилось настолько, что, если бы Кливленд не прекратил вдруг
своих визитов, я перестал бы подкармливать его даже художественной
информацией, которую он из меня вытягивал. Вместо него приходили уже другие.
Не-Кливленды.
Приходили ради проформы, поскольку в их обществе свою словоохотливость
я ограничивал пусть и самым глубокомысленным, но и самым коротким из
признаний: "I know nothing!" И на всякий случай переводил на русский: "Я
знаю ничего!" Они меня не вдохновляли, а Кливленд перестал приходить по той
причине, что, несмотря на любовь к дзену, стал, подобно Абасову, крупным
начальником - по всем эмигрантам во всей Америке. И, подобно Абасову же,
перебрался в столицу.
36. Временам одиночек нет возврата нигде
Пришёл он один только раз, в понедельник. Накануне намеченного мною
похода в особняк Нателы Элигуловой. Пришёл - и сразу же заговорил именно о
ней. Не дожидаясь чая и не дав мне времени привыкнуть к его полинявшей в
столице внешности. Исчезли даже волосы на черепе. Зато в осанке его
появилась бодрость, ибо в Вашингтоне не признают права на печаль или
поражения.
Пришёл и сразу же заявил, что разговор предстоит серьёзней, чем бывало.
Иначе бы он не приехал в Нью-Йорк лично. Просил отвечать без художеств, то
есть - как гражданин. Не как поэт или мыслитель. Тем более что, добавил он,
Нателой заинтересовались "важные люди в системе". Так и выразился: "в
системе". Словно хотел внушить мне, что вне её, вне системы, нынче
существовать неприлично и что временам одиночек нет возврата нигде.
"Важных людей в системе" интересовали вопросы, на которые я ответов не
имел.
Знала ли Натела кого-нибудь из американцев до эмиграции?
Могли ли петхаинцы до её приезда осуществлять связь между нею и
Мистером Пэнном из Торговой Палаты Квинса? А также сенатором Холперном, то
есть Гальпериным, приславшим ей, оказывается, цветы на адрес синагоги?
Возможно ли, что Бретская библия существует в двух экземплярах, и если
да, то каким образом один из них мог оказаться в Израиле?
Правда ли, что, подобно своей матери, Натела принадлежит к тайной
кавказской секте, которая чтит камень в качестве символа неизменяемости и
телесности мира, а также верит, будто человеческий дух возникает из
раскрошенного в пыль камня?
И правда ли ещё, что помимо наследственного камушка на шее Натела
привезла из Петхаина груду старых окатышей - как делали то в древности
уходящие в кочевье племенные вожди, которые боялись исчезновения своего
народа?
Можно ли допустить, будто отец Элигуловой покончил самоубийством не
из-за любви к супруге, а в результате приступа чёрной меланхолии? И можно ли
поэтому предположить, что Натела уйдёт из жизни в качестве жертвы такого же
приступа?
И наконец: если вдруг объявить, что она ушла из жизни именно по этой
причине, - станет ли в этом кто-нибудь сомневаться?
Эти вопросы возбудили меня и породили много подозрений. Ответов,
однако, я не имел. Так и сказал Кливленду, без художеств. Но он не
огорчился. Смысл его визита заключался, видимо, не в том, чтобы услышать мои
ответы на его вопросы, но в том, чтобы подсказать мне свои ответы. На те из
моих вопросов, которым суждено было скоро возникнуть. Эту догадку мне
подсказал тот единственный из его вопросов, на который я всё-таки сумел
ответить. И который Кливленд задал мне с видом человека, давно уже этим
ответом располагающего.
Прежде, чем задать его, он протянул мне большую фотографию, в левом
углу которой стояла дата трёхдневной давности. Это был, видимо, кадр из
видеоплёнки.
На фоне центральной нью-йоркской библиотеки импозантный мужчина жевал
со страдальческой улыбкой проткнутую сосиской булочку. Поначалу мне
показалось, что мужчина сочувствует булочке, но, присмотревшись, я пришёл к
выводу, что страдание в его взгляде порождено более предметным переживанием:
либо приступом гастрита, либо мыслью о неотвязном венерическом недуге.
-- Абасов? -- сказал Кливленд и сам же кивнул головой.
Готовность, с которой я опознал генерала, ввела Кливленда в
заблуждение. Он вдруг предложил мне завтра же наведаться в роскошный особняк
и выкрасть у Нателы дневник.
-- Выкрасть дневник? -- не поверил я.
-- Или увести хозяйку из дому, -- ответил не-Кливленд. -- В этом случае
мы позаботились бы о дневнике сами...
-- Почему?! -- вскрикнул я.
-- Ну, а кто ещё? -- не понял он.
-- Почему, говорю, вы сочли возможным предложить мне такое?!
Теперь уже не-Кливленд передал взглядом вопрос Кливленду, но тот не
ответил. Ответа, впрочем, я и не ждал. Он был мне ясен: Овербая ввела в
заблуждение готовность, с которой я опознал Абасова, хотя с тою же
готовностью я опознал бы и Кливленда для Абасова. Они стоили друг друга, ибо
оба заподозрили меня в том, будто я способен быть не только гражданином, но
и патриотом.
У меня возникло желание выпроводить Кливленда и предложить ему в дорогу
два близко расположенных друг к другу адреса. Из чувства меры я назвал лишь
один. Менее зловонный. Я потребовал у него вернуться туда, откуда он
объявился. Не в географическом смысле, не в Вашингтон, а в биологическом. В
утробу. И я потребовал того не в этих словах, а без художеств.
С Овербаем мы больше не встречались, хотя в утробу он так и не
возвратился. Даже в Вашингтон уехал не сразу: наутро мне позвонил доктор и
справился - правда ли, что Бретская библия существует в двух экземплярах. А
через неделю моя жена приметила Кливленда в бесцветном "Олдсмобиле" напротив
кирпичного особняка Элигуловой.
В особняк этот я так и не сходил. Из страха, что мне, увы, не чуждо
ничто человеческое. Если бы вдруг Натела послала меня туда же, куда я
предложил вернуться Кливленду, я бы вполне мог рассерчать и, вообразив,
будто поддался приступу патриотизма, лишить её дневника.
И в этом случае я бы стал скоро горько раскаиваться, поскольку через
две недели после того, как я не сходил к Нателе, и через три дня после того,
как прислуживавшая ей одесситка Рая с изумлением рассказала петхаинцам, что
кто-то, оказывается, выкрал у хозяйки не деньги или драгоценности, а
дневник, - та же самая Рая, вся в слезах, прибежала в синагогу с дурною
вестью: Натела не отпирает ей дверь и не откликается.
37. Этот гроб - наша общая беда и вина
Смерть Элигуловой вызвала среди петхаинцев глубокое замешательство.
Одни были удручены, другие испытывали тревогу, третьи жалость, четвертые
угрызения совести.
На последней панихиде, во дворе синагоги, женщины, постоянно
злословившие об усопшей, стыдливо теперь всхлипывали и, несмотря на её
изношенный вид, наперебой утверждали, что даже в гробу, с почерневшим шрамом
на губе, Натела смотрится величественно. Как библейская Юдифь. Одна только
раввинша осмелилась предположить, будто при должном уходе за собой любая
петхаинская гусыня способна выглядеть в гробу привлекательно. Её зашикали, а
сам Залман произнёс неожиданно добрые и тёплые слова.
К своей первой надгробной речи он готовился, видимо, тщательно.
Выдерживал смысловые паузы, поднимал в нужный момент голос и выгибал брови,
растягивал отдельные слоги, сбивался порою на шёпот, промокал глаза
бумажными салфетками "Клинекс" и, наконец, иллюстрировал мысли плавными
жестами: лепил в ладонях из воздуха абстрактные фигурки и отпускал их
виснуть или витать в пространстве над изголовьем гроба, к которому его
теснила набившаяся во двор толпа.
Кроме петхаинцев, всех до одного, кроме уличных зевак и жителей
соседних с синагогой домов, - послушать Залмана или, быть может, проститься
с Нателой, или же просто из любопытства пришли с полтора десятка незнакомых
мне мужчин. Двоих из них, впрочем, я вскоре узнал: Мистера Пэнна из Торговой
Палаты и самого молодого из навещавших меня не-Кливлендов. Про третьего -
рядом с не-Кливлендом - сказали, что он и есть сенатор Холперн.
Ради гостей раввин говорил по-английски, и это - вместе с непривычным
для него содержанием речи - делало Залмана неузнаваемым. Несмотря на
знакомую всем зелёную шляпу, острый нос и каравеллу на горле, было
впечатление, что раввина подменили. Даже когда с местных, американских,
образов он перешёл к петхаинским. Дело заключалось не в стиле - в
содержании. Если бы не эта панихида, я бы так и не догадался, что Залман
способен быть совершенно иным человеком. Быть может, этого не знал бы и сам
он.
Раввин начал с того, что Всевышний вмешивается в человеческую жизнь
только дважды: когда порождает её и когда обрывает. Остальное время, то есть
промежуток, Он предоставляет самому человеку - для веселья, музыки и танцев.
Особенно в этой благословенной стране, в Америке! Время от времени, однако,
возникает ложное ощущение, будто Он хитрит, нарушает уговор и встревает в
наше каждодневное существование.
Время от времени Всевышний внезапно вырубает музыку в битком набитой
дискотеке земного бытия - и звонкая тишина оглушает толпу, ошалевшую от
бездумного кружения. Потом Он врубает ослепляющий свет - и запыхавшимся
плясунам предстаёт гнусное зрелище: взмокшие от пота и искривленные в
гримасах лица с нацеженными кровью глазами.
Спрашивается - каким же таким образом Всевышний отключает музыку и
вмешивается в наше веселье, в не-Своё дело? А очень просто: вмешиваясь в
Своё! Смерть - это Его дело, и смерть всегда останавливает музыку. Особенно
когда Всевышний убивает вдруг тех, кому умирать не время.
Спрашивается - почему Он это делает? А потому что только при виде
нежданных разрушений люди, наконец, и задумываются о том, что противостоит
этим разрушениям - о доброте и нравственности. Этот гроб, Натела Элигулова -
