этих юных и полных жизни созданий, кому там, в аду, было бы сладостно
размозжить череп ещё раз. Колебался я между Молотком и
верзилой-каллиграфистом, поскольку с Крошкой вроде бы рассчитался.
Хотя верзилу презирал я не столько как погромщика, сколько как
идеолога, выбор пал на Молоток. Меня умиляла возможность разметать его мозги
по асфальту с помощью того же самого железного бруска, которым он пытался
достать меня и который валялся теперь в моих ногах.
Я поднял его с земли и стал дожидаться верного момента для удара.
-- Где же этот засранец? -- воскликнул Молоток.
Все вдруг умолкли, просунули черепы в кузов и, удостоверившись, что
меня за рулём нет, развернули их назад.
Беда заключалась в том, что черепы скучились тесно, как бильярдные шары
до первого удара, - и к нужному мне шару в заднем ряду дотянуться бруском
было пока невозможно.
Спрятав его за спину, я взглядом пригласил молодёжь к любому движению -
что открыло бы мне вид на обречённый череп. Движения не последовало, и
Молоток оставался недосягаем.
-- Ну? -- процедил я, прищурил глаза и полоснул ими по каждому лицу в
отдельности.
Выражение лиц застало меня врасплох. В глазах стоял такой животный и
вместе с тем ребяческий страх, что почудилось, будто чёрная кожа на этих
лицах побелела. Я присмотрелся внимательней и заметил, что глаза у горилл
шастали, как затравленные крысы, из угла в угол - от убийственно ехидной
улыбки в левом углу моего рта до согнутого в острый угол и готового к
убийству правого локтя за спиной.
-- Ну? -- повторил я.
-- Что? -- треснул, наконец, голос в задней шеренге.
-- Кто сказал "что"? -- выпалил я.
Гориллы свернули черепы и уставились на идеолога.
-- Что "что"? -- поднял я голос.
-- Ничего, -- пролепетал он.
-- Что у тебя за спиной? -- прорезался голос у Молотка.
-- Поднимите руки! -- взревел я. -- Все!
Подняли. Ладони у всех тоже вроде бы стали почти белые. "Что это мне
взбрело? - мелькнуло в голове. - Белеющие негры?!" Я присмотрелся к их
ладоням пристальней: да, почти белые! Тотчас же, правда, вспомнил, что так
оно и бывает.
-- Что будет? -- спросил Крошка и проглотил слюну.
-- "Что будет?" -- повторил я, не зная и сам что же теперь будет. --
Для вас уже никогда ничего не будет!
Подумав, я решил выразиться проще:
-- Буду вас, падаль, расстреливать! -- и ещё раз посмотрел им в глаза.
Они вели себя, как мертвецы, - не дышали.
У Крошки от локтя до запястья кожа оказалась начисто содрана, и кровь,
хотя уже высохла, была неожиданного, нормального, цвета. "Моя работа!" -
подумал я, но не испытал никакого веселья. Наоборот: представил себе его
боль, и захотелось зажмуриться.
-- Мы же не хотели... -- выдавил он и заморгал.
-- Не хотели! -- поддержал его неоперившийся стервец.
-- Сколько тебе? -- спросил я.
-- Четырнадцать, -- заморгал и он.
-- Это мой брат, Джесси, -- вернулся Крошка.
Тон у него был заискивающий, но в нём сквозила надежда, будто со мной
можно договориться - и не умереть...
Хотя я и знал уже, что убивать не буду, - по крайней мере, Крошку с
братом, - мне не хотелось пока этого выказывать.
-- Ну и хорошо, что брат! -- выстрелил я. -- Вместе вас и убью! И
других тоже! Всех! Не вместе, а поодиночке!
Джесси затряс головой и, метнув взгляд в сторону стоявшего у светофора
"Мерседеса", завизжал отчаянным детским фальцетом:
-- Помоги-ите!
Водитель отвернулся, а чистильщики осыпали мальчика подзатыльниками.
Обхватив сзади лапищами лицо брата, Крошка нащупал на нём рот и заткнул его.
Я отступил на полшага и крикнул:
-- Никто не шевелится!
Крошка замер. Никто не шевелился, и Джесси тоже уже не кричал. Все - и
это было смешно - стали хлопать глазами. Стало ясно, что стрелять в меня
никто из них не собирается. Скорее всего - не из чего. Стало ясно и то, что
сам я тоже не буду убивать. Никого. Эти два обстоятельства неожиданно так
опошлили ситуацию, что, удручённый ими, я не представлял себе из неё выхода,
который не был бы унизительным или смешным. Я даже постеснялся запуганных
сопляков: обещал расстреливать, а теперь, видимо, отпущу, как ни в чём не
бывало.
А впрочем, подумал я, за этим ли я пришёл на свет - разбираться с
ублюдками? Есть ли на это время у Нателы, лежащей в гробу за их спинами?
Стало за неё страшно: даже сейчас, после смерти, её история продолжала
вырастать в какой-то зловещий символ. Вспомнил я и о петхаинцах, которые
ждут нас на кладбище, куда жизнь нам с Нателой попасть не позволяет. Негры
тут ни при чём: они просто случились, как случайно случается всё, - даже
сама наша жизнь, которую мы проживаем только потому, что оказались в этом
мире; как случайно не оказалось бензина в Додже, а у меня - денег, чтобы
доехать до кладбища. Единственное, что дано нам - не создать или
предотвратить случай, а каким бы он ни был, им воспользоваться.
-- Вот что! -- произнёс я. -- Мне нужны деньги!
Негры ужаснулись тому, что есть вещи пострашнее смерти.
-- Пять долларов! -- сказал я с невозмутимостью легендарного
правдолюбца Клинта Иствуда.
Негры молчали и перестали даже хлопать глазами. Им не верилось, будто
жизнь может стоить таких больших денег.
-- Семь долларов - и живите дальше! -- добавил я, прикинув, что надо
платить и за тоннель.
Сопляки переглянулись ещё раз, возмущённые быстротой, с которой росла
цена за существование.
Я остался эффектом доволен, и, хотя торопился, сообразил, что
дополнительный доллар одарил бы меня шансом завершить сцену достойно:
ленивым движением руки в стиле великого правдолюбца заткнуть банкноту в
разинутую от ужаса Крошкину пасть. Воздать ему, наконец, должное за страсть
к гигиене.
-- Восемь! -- воскликнул я и допустил ошибку.
53. Да ну вас всех в жопу!
Не переглядываясь, сопляки встрепенулись - и в следующее мгновение всех
их, как взрывом бомбы, разбросило в разные стороны. Летели они со скоростью
пошлейшей мысли. Исчезли так же молниеносно, как молниеносно пришло
понимание, что денег по-прежнему нету и наши с Нателой мытарства
продолжаются...
Сцену завершили аплодисменты. Я задрал голову на звук - и в окне над
собой увидел молодую пару с круглыми лицами. Женщина обрадовалась, что я
удостоил их внимания и толкнула плечом соседа. Тот тоже обрадовался, и они
вдвоём захлопали энергичнее.
"Да ну вас всех в жопу!" -- решил я, но сказал другое: попросил взаймы
десятку.
Они испугались, захлопнули окно и опустили штору: за десятку можно
вынести в прокат три фильма с Иствудом. Который любит правду крепче, чем я.
И этой своей любви находит единственно убедительное выражение в
стереофоническом хрусте костей и в меткой стрельбе по прыгающим яйцам
убегающих мерзавцев.
54. Хасид унаследовал семьдесят пять центов
Понурив голову, я шагнул к "Доджу" и снова - в который раз! - поправил
в кузове Нателу.
Потом поручил себе добыть квортер для телефона. Поднял с земли грязную
паклю, намотал её на конец бруска и, дождавшись красного света, шагнул к
ближайшей машине.
Водитель мотнул лысой головой и включил дворники: не подходи! Другой
качнул мизинцем и тоже врубил дворники. Никто меня к стеклу не подпускал.
Я сбил себе чуб на брови, насупил их и откинул челюсть. По-прежнему не
соглашались. Должно быть, приняли меня за декадента.
Тогда я решил убрать из взгляда подобие осмысленности. Потом расстегнул
на груди сорочку, открывшую вид на густую рассаду, а в голову свою впустил
помышление о человеке.
Водители забеспокоились. Первый, с лысой головой, остановил дворники.
Окрылённый успехом, я взбил воротник на куртке и теперь уже - со скоростью
компьютера - пробежался мыслью по всем категориям человечества:
консерваторам и либералам, ебачам и импотентам, прагматистам и романтикам.
Пробежку завершил помышлением о себе.
Взгляд, видимо, вышел эффектный: в уважительном страхе предо мной
дворники попрятались в гнёзда в основании ветровых стёкол, отливавших,
однако, кристально чистым светом.
Рыская между машинами, я искал грязное стекло, и, приметив, наконец,
пятнышко птичьего помёта на боковой створке серебристого "Ягуара", метнулся
к нему. Створка с помётом крутанулась вокруг оси - и изнутри выглянул
доллар. Вместе с ним пробился наружу тот напомаженный женский голос,
который, подобно "Ягуару", тиражируют только в Британии:
-- Сэр, не откажите в любезности забрать у меня этот доллар, но не
трогать мою форточку! Благодарю вас!
-- Мадам! -- возразил я. -- Ваша форточка загажена говном!
-- Сэр, это птичий помёт! -- тряхнула причёской британка. -- И он мне
очень мил! Благодарю вас!
Я забрал доллар:
-- Мне нужны квортеры. Разменяйте!
-- Квортеров не держу, сэр. Извините и благодарю вас!
-- Возьмите тогда обратно! -- рассердился я.
-- Ни в коем случае! -- раздался мужской голос.
Оглянувшись, я опознал и его. Такие голоса - так же, как и
раскоряченный фургон, из которого высовывался его обладатель - держат только
хасиды в Бруклине.
-- Не возвращайте же даме этот доллар! Он же ей не нужен, ну!
Посмотрите же на её машину! Это же "Ягуар"! -- воскликнул хасид и поманил
меня пальцем. -- Я разменяю вам эту бумажку, ну!
-- Слава Богу! -- развернулся я к нему. -- Выручают всегда свои!
-- Тоже еврей? -- забрал он деньги.
-- А разве не видно?
-- Обрезаемся не только мы! А ты вот что: смахни-ка мне пыль со стекла,
пока я найду тебе квортеры, да?
-- Конечно, -- обрадовался я и только сейчас заметил, что на стёклах
его "Форда" лежал такой толстый слой пыли, как если бы хасид - в поисках
бесплатной автомойки - прибыл из сорокалетнего пробега по Синайской пустыне.
-- Как же это я тебя не приметил?
-- Наш брат не высовывается, -- похвалился он. -- Как сказано, знаешь,
"смиренные унаследуют землю"!
-- Обязательно унаследуют, -- согласился я, содрал с бруска тряпку и
попытался снять ею пыль со стекла. Пыль не сошла.
-- А зачем тебе квортер? Позвонить, да? Тоже евреям, да? Это хорошо...
А что ты им скажешь - чего те уже не знают?
-- Долгая история! -- ответил я, продолжая скоблить стекло. -- Человек
у нас скончался.
-- А это нехорошо... Хотя... Как сказано - "пристал к народу своему"...
Вот здесь ещё, в углу: старое пятно, со времён фараонов... А сказано так: "И
скончался Авраам, и пристал к народу своему".
-- Точно! -- кивнул я. -- Но Авраам был праведником... Это пятно,
кстати, не сходит: видимо, от манны небесной... Авраам, говорю, был старый,
а у нас ведь скончалась еврейка молодая... И к тому ж многогрешная. К народу
своему ей не пристать.
-- К своему и пристанет... Другой народ грешных не возьмёт.
-- Видишь ли, -- начал было я, но осёкся. -- Всё! Зелёный!
Хасид воздел очи к верхним этажам небоскрёбов:
-- Да упокой Бог её душу, амен! Возьми вот!
Я раскрыл свою ладонь и увидел в ней квортер.
-- Больше нету, только один, -- смиренно улыбнулся хасид. -- Шалом! --
и дал газу, унаследовав семьдесят пять центов...
55. Оглушительная радость разрушения
За небитым телефоном мне пришлось шагать три квартала: чаще всего
недоставало трубки.
Опустив в щель монету, я сообразил, что в Квинс звонить нету смысла:
никого из петхаинцев дома не застать, все на кладбище. Решил связаться с
Брюсом Салудски, который жил неподалёку и родился в одном со мною году, о
