Я подумал, что он загубил карьеру чрезмерной тягой к сладострастию, ибо в
его возрасте не выслеживают дипломатов из Африки.
С трубкой в руке, я, как заколдованный, стоял на месте и не мог ничего
придумать.
Равномерные телефонные гудки посреди разбродного гвалта - гудки, на
которые никто не отзывался - предвещали то особое беспокойное ощущение,
когда бессвязность всех жизней меж собой или разобщённость всех мгновений
отдельной жизни обретает отчётливость простейших звуков или образов.
Отрешённых друг от друга, но одинаковых гудков. Или бесконечной вереницы
одинаковых пунктирных чёрточек.
Символы всепроникающего и всеобъемлющего отсутствия! Не вещей полон
мир, а их отсутствия!
Потом мой взгляд перехватила крыса. Растерянная, шмыгала от стола к
столу, а потом ринулась к плинтусу и стала перемещаться короткими
перебежками. Движения её показались мне лишёнными смысла, но вскоре я
заметил другую крысу. За которой она гналась. Никто их не видел, и я
представил себе переполох, если кто-нибудь нечаянно наступит либо на гонимую
крысу, либо на гонявшуюся.
58. Мне утонуть? Пускай - но в винной чаше!
-- Положи трубку! -- услышал я вдруг скрипучий голос Зари Востока. Она
стояла рядом и не спускала с меня расстреливающего взгляда. -- Положи,
говорю, трубку! -- и надавила пальцем на рычаг.
-- Сука! -- отозвался я.
Она среагировала бурно. Выкатила жёлтые семинольские белки и принялась
визжать на весь зал. Я разобрал только три слова - "женщина", "меньшинство"
и "права". Не исключено, что четвёртого и не было и что остальное в поднятом
ею шуме составляли вопли.
За исключением Чайковского, все обернулись на меня - и в ресторане,
несмотря на истерические причитания мэтра, воцарилась предгрозовая тишина.
Нагнетаемая негромким бренчаньем гитары:
Мне утонуть? Пускай - но только в винной чаше!
Я маком стать хочу, бредущим по холмам, -
Вот он качается, как пьяница горчайший,
Взгляни, Омар Хайям!
Никто на помощь к Заре Востока не спешил.
Судьба на всём скаку мне сердце растоптала,
И сердце мёртвое под стать немым камням,
Но я в душе моей кувшины влаги алой
Храню, Омар Хайям!
Наконец, за англо-русским столом загрохотал недостроенный бульдозер в
очках. Отерев губы салфеткой, швырнул её на стол и направился ко мне.
Заметив это, Заря Востока сразу угомонилась и отступила в сторону - что
предоставило бульдозеру лучший на меня вид.
Стало совсем тихо.
Чайковский продолжал беседовать с Хайямом:
Из праха твоего все на земле кувшины.
И этот наш кувшин, как все они, из глины,
И не увял тростник - узор у горловины,
И счёта нет векам,
Как стали из него впервые пить грузины,
Омар Хайям!
Что за наваждение, подумал я, опять меня хотят бить!
Ощущение при этом было странное. Хотя развинченный бульдозер - тем
более, заправленный водкой - представлял меньшую угрозу, нежели орава чёрных
юнцов, защищаться мне уже не хотелось. Я устал. Мысль о Нателе, однако,
вынудила меня отставить в сторону правую ступню и нацелить её в
надвигавшуюся машину под самый бак с горючим, в пах, - так, чтобы искра
отскочила в горючее и разорвала в щепки всю конструкцию.
И я, конечно, ударил бы - если бы машина не убрала вдруг с лица очков и
не сказала мне знакомым голосом по-русски:
-- Сейчас тебя, сволочь, протараню!
-- Нолик! -- ахнул я. -- Айвазовский!
Бульдозер застопорился, забуксовал и взревел:
-- Это ты?! Дорогой мой!
К изумлению Зари Востока, Нолик расцеловал меня и потащил к столу.
Представлять как закадычного друга.
59. В друзьях мы не состояли
В друзьях мы не состояли, хотя знакомы были с детства.
Звали его сперва по-армянски - Норик Айвазян, а Айвазовским он стал по
переезду из Грузии в Москву. Захотел звучать по-русски и "художественно".
Что же касается имени, Нолик, - за пухлость форм прозвал его так в школе я.
Имя пристало, и при замене фамилии Норик записал себя в паспорте Ноликом,
что при упоминании армян позволяло ему в те годы добровольной русификации
нацменов изображать на лице недоумение.
В Штатах я читал о нём дважды. В первом случае его имя значилось в
списке любовников брежневской дочки, но список был опубликован в местном
русском "Слове". Зато заметка в "Таймс" звучала правдоподобно.
Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся Москвы, и в
числе валютных был назван "Кавказ" у Новодевичьего кладбища.
Упоминалось и имя кооператора - Норика Айвазяна, "Московского Директора
Организации Освобождения Нагорного Карабаха".
60. Пора выходить на Америку!
Оправившись от липких лобзаний с хмельными кутилами и с самим Ноликом,
а также от водки, которую он перелил в меня из чайного стакана, я сразу же
собрался попросить у него десятку. Решил, однако, сперва справиться о
доходах. Ответ меня обнадёжил: "Кавказ" приносил Нолику ежемесячно сорок
тысяч "париков". Зелёных банкнот с изображением отцов американской
демократии в парике.
Вдобавок - вместе с полковником Фёдоровым - он затеял под Москвой дело,
связанное с производством зеркальных очков. Хотя "снимал в лысых", - в
банкнотах с изображением отца советской демократии без парика, - это
"двадцать больших в тех же париках"!
Потом, безо всякой связи со сказанным, он пожурил американцев за то,
что, как только они набирают несколько миллионов "париков", сразу же
притворяются богачами. А богачи, сказал Нолик, - если они не борются за
великое дело, - омерзительны.
На какое-то мгновение мне стало больно за то, что я покинул отчизну, но
я вспомнил, что на новой родине есть беженцы, которые скопили больше. В
качестве их представителя я качнул головой и поморщился:
-- Сорок тысяч? Всего? На двоих?
-- Ты что?! -- возмутился Нолик. -- Толик срывает пятьдесят! Но ему и
карты в руки: это его идея!
-- Какой Толик? -- спросил я, хотя не был знаком и с идеей.
-- Полковник Фёдоров, -- сказал Айвазовский. -- Я вас знакомил!
-- Который из них? -- оглядел я еле присутствующих.
Они гоготали по английски.
Единственный, кто изъяснялся по русски, причём, в рифму, сидел
напротив, выглядел полуевреем и не скрывал этого от соседа, которому сам же
каждую свою фразу и переводил:
"Мой отец - еврей из Минска, мать пошла в свою родню. Право, было б
больше смысла вылить семя в простыню. Но пошло - и я родился, - непонятно
кто с лица. Я, как русский, рано спился; как еврей - не до конца".
Сосед посматривал на него с подозрением. Не верил, что полуеврей спился
не до конца. Не верил и я. Не тому, что до конца спившийся полуеврей не
может быть полковником, а тому, что он ежемесячно срывает под Москвой
пятьдесят больших "париков".
-- Это он? -- спросил я Нолика. -- Это Толик?
-- Толик это я, -- сказал мне полковник Фёдоров, сидевший, оказывается,
рядом, по мою левую руку. Которую я, смутившись, сунул ему под нос и сказал:
-- Ещё раз, полковник!
На полковника Фёдоров не походил потому, что на нём был ярко-жёлтый
нейлоновый блейзер. А под блейзером - ярко-красная тельняшка со словом
"Калифорния".
-- Никогда б не догадался, -- улыбнулся я. -- Молод!
-- Эх! -- обрадовался полковник. -- "Забыл бык, когда телёнком был". А
ещё, знаешь, говорят: "Молодость ушла - не простилась, старость пришла - не
поздоровалась".
Айвазовский хлопнул меня по спине и воскликнул:
-- Каков Толик-то, а! Ума палата и руки золотые! У армян говорят:
"Олень стрелы боится, а дело - мастера"!
-- Я армян уважаю, -- согласился полковник. -- Но у русских тоже есть
своё: "Дело мастера боится".
-- Почти одинаково, только без оленя! -- сообразил я и добавил более
масштабное наблюдение. -- Народ народу брат!
-- Философ! -- сообщил Нолик обо мне полковнику.
-- Философов тоже уважаю! -- разрешил Толик и выпил водку, а потом
рассмеялся. -- А такое, кстати, слышал? Философское: "Всё течёт, всё из
меня"? Или: "Я мыслю, следователь, но существую"?
-- А что у вас за войска? -- рассмеялся я. -- Фольклорные?
-- Толик у нас полковник безопасности! -- ответил Нолик.
-- КГБ?! -- осмотрелся я. -- Или как это у вас сейчас называют?
Кроме попугая и Зари Востока, никто на нас не смотрел.
-- Удивительно! -- сказал я Нолику. -- А говорил: в одном деле...
-- Новые времена! -- похвалился полковник.
-- А мы тут ещё хотим ресторан перекупить у Тариела, -- добавил Нолик.
-- Пора выходить на Америку! -- вспомнил полковник.
-- Это дорого? -- согласился я. -- Выходить на Америку?
-- Наскребём! -- пообещал Нолик.
-- Молодцы! -- вздохнул я. -- Нолик, мне нужна десятка.
-- Как срочно? -- опешил Айвазовский.
-- Сейчас.
Нолик вытер губы ладонью и обиделся.
-- Десять тысяч?! -- разинул рот полковник и вылил в него рюмку.
-- Десять долларов, -- сказал я.
Айвазовский переглянулся с Фёдоровым и после выразительной паузы
проговорил:
-- Мой тебе совет... Бросай-ка ты на фиг философию и займись делом. Это
же Америка! Даже у нас, в вонючем Совке, башковитый народ очухался и это...
Пошёл в дело. Я тебе расскажу сейчас что делать, а ты выпей, не стесняйся!
-- и снова переглянулся с Толиком. -- Что я тебе говорил вчера, Толик, а?
Прав я или нет?
-- Я и не спорил! Народ говорит так: "Ворона и за море летала, а умна
не стала"! -- и повернулся ко мне. -- А ты пей и прислушайся к Норику
Вартанычу: он дурному не научит! Таких мало: ему могилу буду рыть, а там
нефть, например, найдут!
-- Так что же, Нолик, найдётся десятка? -- спросил я.
-- Слушай, милый, -- опять обиделся Нолик, -- откуда я возьму
десятку-то? Мы же тут ходим с чеками. "Тривилерс"! Да, Толик?
-- "Три-вилерс", "два-вилерс"! -- рассмеялся полковник. -- Трэвелерс! А
мы тебе это... -- повернулся он ко мне. -- Хотим очки подарить! От них
польза бывает, понимаешь? Дай-ка надену тебе, мы же друзья уже, дай-ка мне
твой нос!
Я не дал носа. Поднялся и похлопал обоих по плечу:
-- Мне пора: "У каждого Абрама - своя программа". Ну а "таких друзей -
за жопу да в музей"!
-- Отлично сказано! -- взвизгнул Толик.
-- По философски! -- определил Нолик.
61. Тайное в душе тайным и остаётся
Идти было некуда, и я машинально вернулся к телефону.
Заря Востока рассаживала семинолок между борцами против апартеида, а я
- тоже машинально - нащёлкивал свой номер, хотя по-прежнему упирался и не
подходил к телефону на другом конце провода.
За круглым столом не было уже ни овербаевца, ни непонятливой
собеседницы. Она, должно быть, поняла его и удалилась с ним. Попугай смотрел
уже не на меня, а на Чайковского, - и одобрительно кивал головой. Старику
песня нравилась и самому:
Скажи мне, наша речка говорливая,
Длиною в сотни вёрст и сотни лет:
Что видела ты самое красивое
На этих сотнях вёрст за сотни лет?
Попугай навострил уши, а старик подмигнул ему и допел:
Ответила мне речка края горного:
Не знала я красивей ничего
Бесформенного камня - камня чёрного
У самого истока моего.
Я вспомнил о Нателиных камнях. Вспомнил с нежностью и Зилфу, её мать.
Себя даже вспомнил у "самого истока моего", подростком. Впервые тогда - как
раз в связи с Зилфиным колдовством над камнями и самоубийством её мужа
Меир-Хаима - впервые тогда испугавшимся той догадки, что тайное в природе
или душе тайным и остаётся.
Вспомнил и изумлённое лицо моего отца, прочитавшего предсмертную
записку Меир-Хаима о своей невыносимой любви к Зилфе. Я расслабился и
