предводитель Орков, хищно оскалившись, сказал:
- Позволь мне, о Великий!..
- Вон! - прорычал Мелькор.
...Ему показалось - он ослеп. Багровая пелена перед глазами. Но
страшнее этой внезапной слепоты было - видение, беспощадно-отчетливое,
неотвратимое - как нож у горла.
Он застонал сквозь стиснутые зубы, и это вернуло его в явь. Кто-то
осторожно коснулся его судорожно сжатых рук. Гортхауэр.
- Что с тобой? Ты стоял, как слепой, и глаза... прости меня... мне
стало страшно... Никогда не было, чтобы ты смотрел - так. Тебе плохо?
- Ничего, - глухо обронил Мелькор. - Уже все.
- Нет-нет, не отнимай рук. Пожалуйста. Я хочу помочь, позволь мне
это.
- Не нужно. Иди.
- Я чем-то оскорбил тебя?
- Нет. Прости. Мне нужно побыть одному.
УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК. 500-502 Г.Г. ОТ ПРОБУЖДЕНИЯ ЭЛЬФОВ
Майя несколько секунд постоял в растерянности, затем, коротко
поклонившись, вышел. Мало ли, что за мысли у Учителя. Может, ему
действительно лучше побыть одному? Кто может проникнуть в замыслы его?
Какое-то мгновение Мелькор видел его высокую стройную фигуру на пороге,
затем дверь затворилась. Он тяжело наклонился вперед, сцепив вместе
почему-то дрожащие руки. Трудно прятать напряжение души от чужих глаз.
Особенно этих. Сам себе он казался сейчас натянутой до предела тетивой.
Лук ли сломается? Тетива ли лопнет? Рука сорвется? Или все же взовьется
стрела? Страх. Страх и растерянность. Страшное откровение - Курумо. Часть
души. Часть своего "я". Ведь сам создавал это совершенное тело, любовно
творил каждую черточку лица, вливал в неподвижное еще существо душу и
жизнь, отдавал ему часть своего живого сердца... "И это - я? И все, что
мне ненавистно, я вложил в него, пытаясь избавиться от самого себя? А
теперь гоню прочь? Это слишком ужасно, слишком похоже... Или я - такой же
как Эру? Это я сам. Но я же не то, что он думает, неужели это вторая
сторона меня... О, как тяжело... Или его так искалечили? Но ведь Гортхауэр
совсем иной, хотя и брат ему, он же не такой!" Он вздрогнул, пораженный
внезапной мыслью. "А почему не такой? Может именно такой, только хитрее.
Более скрытный. Нет, не может быть... Неужели это все - ложь? Не могу
поверить..." Но сомнение уже зашевелилось в его душе. И словно лавина,
хлынули воспоминания, но теперь он видел все совсем по-другому...
"Не зря он принес мне дар. Тоже - дар. Плату. Покупал меня. И к тому
же - клинок. Другого он творить не умеет. Да и верно - что хорошего он
сделал здесь? Говорят, он учит Эльфов ковать оружие и сражаться... Зачем?
Нельзя, нельзя этого позволить. Курумо пожелал власти и сколотил себе
воинство. Нет! Я не позволю калечить их души! Он сделает из них тварей,
подобных Оркам... Нет, нет... Кому верить, кому молиться? Я один, я совсем
один... Лучше и остаться одному. Верить себе - такому, какой я есть. Но
как прогоню его? Может, я ошибся? Может, он - то, чем кажется? Да что же
мне делать, скажите хоть кто-нибудь!" Он долго сидел, вцепившись в виски
пальцами. "Нет, не могу его прогнать просто так. Это больно. Но среди
Эльфов ему больше не быть. Пусть идет к Оркам. Пусть. Как и его братец".
А Майя Гортхауэр уже забыл о том, как холоден был с ним Учитель. Мир
был юн, и сам он был юн, и радовался всему. Тем более, что его ждали -
Мастер и Оружейник. Курумо? Да Эру с ним, пусть идет куда угодно, только
бы больше не появлялся со своими погаными Орками. Он бежал по улицам
деревянного города, среди украшенных затейливой резьбой домов, приветливо
улыбаясь Эльфам, которые хорошо знали и любили его. А там, у реки, была
кузница, где они с Оружейником работали. Немногие из Эльфов учились у
Гортхауэра; им пока оружие и искусство боя казалось не более, чем
увлекательной игрой. Да Майя надеялся, что это игрой и останется. Он не
говорил этого Мелькору, не считая это важным, хотя и не стремился этого
скрывать.
У Гэлеона ярко блестели глаза - так было всегда, когда он задумывал
что-либо новое. Гортхауэр не успел ничего сказать, как тот схватил его за
руки и заговорил возбужденно:
- Понимаешь, его можно укротить! И я понял, как!
- О чем ты... - еле успел вставить Майя.
- О золоте, о чем же! Я все не могу забыть чашу Курумо. Я мучился,
сам не понимая почему, а потом понял - я хочу укротить золото. Найти и
открыть его душу. Ведь нет дурных и хороших камней и металлов, надо лишь
уметь слушать их! И я понял, я сделаю!
Оружейник тихо смеялся в углу, щуря ясные синие глаза. Он хотел
что-то сказать, но не успел - вошел Эльф и сказал:
- Учитель зовет тебя, Гортхауэр.
Голос Мелькора был сух и холоден, как зимний ветер, что несет с
севера секущую ледяную крупу. Глаза смотрят отстраненно и как-то
неприязненно.
- Мне стало известно, что ты учишь Эльфов ковать оружие. Зачем?
- Прости, Учитель, если я сделал что-то не так, но я подумал, что они
должны уметь защищать себя. Я очень бы хотел верить, что Валинор оставит
нас в покое, но увы - не могу. Что-то тревожит...
Он не договорил.
- Об этом позволь уж позаботиться мне, Артано.
Что-то дернулось внутри у онемевшего Майя. Он невольно прижал руку к
груди - там, где это было. Еще... еще раз сжалось и затихло...
- Не кажется ли тебе, что то, чему ты учишь Эльфов - убивать - более
приличествует Оркам? Или лавры Курумо не дают покоя?
Майя смотрел в лицо Мелькора широко открытыми глазами раненого
животного, не в силах сказать хотя бы слово.
- Я решил дать тебе важное поручение. Вижу я, недаром принес ты мне
клинок. Ты не творец. Ты воин. Ты понимаешь толк в войне. Так иди же в Аст
Ахэ. Там Ахэрэ возятся с Орками, пытаясь приручить их. А ты ведь мой
первый ученик, - он особенно подчеркнул эти слова, - не так ли? Да и Ауле
тебя жаловал. Ты умен и талантлив. Так? Ну так ступай же, Артано - твои
знания будут в помощь им!
Гортхауэр еле расслышал свой голос:
- Да... господин...
Все, что творилось сейчас с ним, сливалось в один огромный,
безмолвный вопль - "За что?" Ведь раньше, когда по глупости своей он делал
жуткие ошибки и промахи, ни разу его не унижали... Ведь он все объяснил,
все рассказал честно, и вот... Ясное весеннее солнце теперь жгло его
глаза, приветливые улыбки казались злыми оскалами, а теплый воздух -
душным, давящим на грудь, как тяжелая вода. Он еле добрел до своего дома и
без сил повалился на пол, сжавшись в комок от внезапно вновь возникшего
дергающего ощущения в груди.
Он не мог представить себе, что Учитель, которого он - сам из народа
создателей - боготворил, мог оказаться неправым или несправедливым. Как
ребенок в детстве верит в непогрешимость своих родителей, так он верил
Мелькору. И, значит, виноват во всем он сам. Но в чем? Что он сделал?
Понять он был не в силах. Просить объяснения - не осмеливался. "Может его
гнев утихнет, и он скажет мне? А может он действительно только мне может
доверить это дело". И Майя схватился за эту мысль, как за соломинку и
принялся убеждать себя...
Он был совсем спокоен, прощаясь с Оружейником и Гэлеоном поутру,
улыбался - только внутри заноза сидела.
Теперь Гортхауэр и Мелькор общались только через посредников. И все
тяжелее становилось Майя читать написанные словно чужой рукой холодные
приказания "военачальнику Артано". Будто гвоздь каждый раз вбивали в его
тело. Значит, не простил. Не простил... И все чаще дергало в груди.
Орки слушались его, как собаки - Ороме. А он ненавидел их. Они и
память о Курумо стояли между ним и тем, кого он не осмеливался теперь
назвать Учителем. И потихоньку он стал сомневаться в себе самом.
...Он читал послания из Аст Ахэ, написанные рукой его ученика.
Краткие - ни одного лишнего слова. "Властелину Мелькору от правителя Аст
Ахэ. Господин мой..." А сердце болезненно дергалось, когда замечал: вот
здесь рука Гортхауэра дрогнула, здесь строчка поползла вниз, здесь
проскользнул какой-то мучительно неловкий оборот речи...
Он уговаривал себя, пытался убедить доводами разума - ничего не
помогало, и все не утихала тревога, и горечь переполняла сердце; и в
тишине ночи, меряя шагами бесконечные коридоры и высокие залы замка
Хэлгор, он вел нескончаемый спор с самим собой - самым жестоким и страшным
собеседником...
Он был совсем прежним со своими учениками. Говорил с ними, слушал их,
улыбался, а сердце все жестче сжимали ледяные когти. Ему не нужен был сон,
и он завидовал тем, кому ночь приносила забвение и избавление от печалей.
Для него каждая минута одиночества превращалась в пытку, каждая ночь
становилась цепью изматывающих, болезненных и бесполезных размышлений. Он
пытался заставить себя не думать об этом. И не мог.
"Властелину Мелькору от правителя Аст Ахэ. Господин мой..."
Письмо можно разорвать, сжечь, уничтожить - но не забудешь уже ни
слова, тебе не дано, ты не умеешь забывать, и строчки - огнем на черном -
возникают перед глазами, стоит только опустить веки. И хлещет как плеть:
"Господин мой..."
"- Свет... откуда? Что это?
- Солнце.
- Это сотворил - ты?
- Нет, оно было раньше, прежде Арты. Смотри.
- ...Что это?
- Звезды. Такие же солнца, как видел ты. Только они очень далеко. Там
- иные миры..."
"- Знаешь, иногда мне кажется - мир так хрупок..."
"Нет, это не могло быть ложью, так не лгут... Или - могло? Сердце
противится разуму... А если... Пусть придет сюда... поговорить с ним,
объясниться... Но во второй раз я не смогу оттолкнуть его. И, что бы он ни
сказал, я поверю. Я не сумею понять, где правда, а где ложь. Воистину, мы
слепы с теми, кого любим... А если - солжет, что тогда? Нет, пусть все
останется как есть..."
Но душа его не знала покоя, и сердце рвалось надвое. Он старался чаще
бывать со своими учениками, и их радовало это - но жить среди них уже не
мог. И затемно седлал он крылатого коня, или черным ветром летел к
деревянному городу. Город спал, и он долго блуждал без цели по улочкам
между медово-золотых домов...
По-прежнему дети приходили к нему. Только истории, что рассказывал
он, становились все печальнее.
...Цветок Ночи, полюбивший Луну, был подобен звезде. Ему суждена была
недолгая жизнь, и цветок знал, что к осени уснет, чтобы пробудиться лишь
через год. Но Луна любила его, и каждую ночь он тянулся к ее ласковым
лучам, и казалось ему невозможным на долгие месяцы расстаться со своей
любовью. И так говорила ему Земля: "Усни... Осень близка, и жизнь покидает
тебя, дитя мое... Весной пробудишься ты ото сна и снова станешь звездой
земли..." Но цветок не ответил матери своей, Земле. И, видя его печаль,
так сказала Ночь: "Если любовь твоя так сильна, если она дороже жизни
тебе; знай, звезда земли, ты будешь светить еще много ночей, но заплатишь
за это жизнью".
И стало так.
Много ночей прошло, и свет цветка был болью, ибо он умирал. И
неизъяснимая печаль рождалась в сердцах тех, кто вдыхал его горьковатый
аромат, но горечь эта была счастьем, ибо Луна дарила любовью своей.
И однажды, взглянув на землю, увидела Владычица Ночи, что угасла
звезда земли. Тогда поняла она, чем платил цветок за свою любовь. Горше
морской воды были слезы Луны, и велика была печаль Земли. Но печаль эта и
слезы эти стали - полынью, скорбной травой, чьи соцветия хранят серебро
лунного света, а стебли - горечь слез Луны. Травой печали зовется полынь,
и горечь ее свята, ибо это горечь любви, что дороже жизни...
"Что происходит с тобой, Учитель? Для всех ты такой же, как прежде,
