наклонностями; каковой принцип оперы мало-помалу превратился в грозное и
ужасное требование, которое мы, на фоне социалистических движении
современности, не можем уже более пропускать мимо ушей. Добрый первобытный
человек претендует на права; какие райские виды на будущее!
Я приведу попутно ещё одно столь же ясное подтверждение моего взгляда, что
опера воздвигнута на тех же основаниях, что и наша александрийская
культура. Опера есть порождение теоретического человека, критически
настроенного любителя, а не художника; это один из самых поразительных
фактов в истории искусства вообще. Только на редкость немузыкальные
слушатели могли выдвинуть требование, чтобы прежде всего были понятны
слова; так что возрождение музыкального искусства могло ожидаться лишь в
случае открытия какого-либо нового способа пения, при котором текст слов
мог бы распоряжаться контрапунктом, как господин слугою. Ибо
предполагалось, что слова настолько же благороднее сопровождающей их
гармонической системы, насколько душа благороднее тела. Отправляясь от этой
дилетантской, немузыкальной грубости взглядов, трактовали с первых же шагов
оперы и соединение в одно целое музыки, образа и слова; первые опыты в духе
этой эстетики были произведены в знатных дилетантских кругах Флоренции
поэтами и певцами при покровительстве названных кругов. Бессильный в
искусстве человек создаёт себе некоторое подобие искусства, характерное
именно тем, что оно есть произведение по существу нехудожественного
человека. Так как он даже и не подозревает дионисической глубины музыки, то
он и сводит музыкальное наслаждение к рассудочной риторике страсти,
переложенной в слова и в звуки, в характере stilo rappresentativo, а также
к наслаждению техникой пения; так как личное видение ему недоступно, то он
требует услуг от механика и декораторов; так как он не в силах понять
истинной сущности художника, то его фантазия рисует ему, сообразно его
вкусам, художественно одарённого первобытного человека , т. е. такого
человека, который под влиянием страсти поёт и говорит стихами. Он старается
перенестись мечтой в те времена, когда достаточно было почувствовать
страсть, чтобы тут же и создать стихи и песни; словно аффект когда-нибудь
был в состоянии создать что-либо художественное. Предпосылка оперы есть
укоренившееся ложное представление о процессе художественного творчества, а
именно та идиллическая вера, что в сущности каждый чувствующий человек
художник. По смыслу этой веры опера есть выражение взглядов на искусство
публики, дилетантизма в искусстве, диктующего, с весёлым оптимизмом
теоретического человека, свои законы.
Если бы мы пожелали подвести под одно общее понятие те два только что
описанных представления, результатом действия которых явилась опера, то мы
могли бы это сделать, только поведя речь об идиллической тенденции оперы,
причём нам в этом случае достаточно будет воспользоваться терминологией
Шиллера и его толкованием предмета. Природа и идеал, говорит он, либо
составляют предмет печали, если первая изображается как утраченная, а
второй как недостигнутый; либо и она и он являются предметом радости, если
их представляют данными в действительности. В первом случае получается
элегия в узком, во втором идиллия в широком смысле. Здесь следует с первых
же шагов обратить внимание на общий отличительный признак указанных двух
представлений, возникающих при рассмотрении генезиса оперы, а именно что в
них идеал сознаётся не как недоступный, а природа не как утраченная.
Согласно такому сознанию, существовала некогда первобытная эпоха, когда
человек возлежал на лоне природы и в этом состоянии естественности
возвышался вместе с тем и до идеала человечности в райской доброте и
художественном творчестве; предполагалось, что все мы произошли от этого
совершенного первобытного человека и даже можем считаться его верным
подобием; только нам следует для этого кое-что сбросить с себя, и тогда,
добровольно отказавшись от излишней учёности и чрезмерно богатой культуры,
мы вновь опознаем в себе этого первобытного человека. Образованный человек
эпохи Возрождения видел в созданном им оперном подобии греческой трагедии
возможность такой природы и идеала, путь к некоторой идиллической
действительности; он пользовался этой трагедией, как Данте пользовался
Вергилием, чтобы достигнуть врат рая; а здесь он мог уже самостоятельно
идти дальше и от подражания высшей художественной форме греков перейти к
восстановлению всех вещей , к воспроизведению первоначального
художественного мира человека. Такое ничем не смущаемое добродушие этих
отважных стремлений, да ещё при полной погруженности в теоретическую
культуру, может быть объяснимо только утешительной верой, что человек в
себе и есть именно этот неуклонно добродетельный оперный герой, вечно
наигрывающий на флейте и поющий пастух, который в конце концов неизбежно
должен опознать себя таковым, даже если он при случае и сбился как-нибудь с
пути; здесь мы имеем исключительно плод того оптимизма, который подъемлется
из глубины сократического миропонимания, как приторный и дурманящий столб
ароматов.
Итак, в чертах оперы никоим образом не замечается элегической печали о
вечной утрате, а скорее радость вечного обретения, ничем не смущаемое
наслаждение идиллической действительностью, которую по крайней мере можно
представлять себе как данную в каждое мгновение, хотя, пожалуй, можно при
случае и догадаться, что эта мнимая действительность есть не что иное, как
фантастически нелепая бредня и шалость, которой всякий, кому довелось
примерить её к ужасающей серьёзности истинной природы и сравнить её с
действительными сценами в первоистории древнейшего человечества, должен
крикнуть: исчезни, призрак! Тем не менее было бы ошибочно думать, что такое
шаловливое существо, как опера, можно спугнуть попросту одним решительным
криком, точно привидение. Кто хочет уничтожить оперу, тот должен решиться
на борьбу с самой александрийской весёлостью, которая столь наивно
высказывает в ней свои любимые представления и находит в ней свою истинную
художественную форму. Но чего можно ждать для самою искусства от действия
художественной формы, источники которой вообще не лежат в пределах
эстетики? от художественной формы, которая скорее прокралась в область
искусства из некоторой полуморальной сферы и только при случае изредка
способна обманывать нас по части своего полукровного происхождения? Какими
же соками питается это паразитическое существо опера, если не соками
истинного искусства? Разве нельзя предвидеть, что, под действием его
идиллических соблазнов, под влиянием его льстивых александрийских
ухищрений, верховная и единственно заслуживающая серьёзного к себе
отношения задача искусства спасать наши взоры от открывающихся им ужасов
ночи и врачевать душу, охваченную судорогами волевых возбуждений, бальзамом
иллюзии выродится в пустую и развлекательную забаву? Что станется с вечными
истинами дионисического и аполлонического начал при том смешении стилей, на
которое я уже указывал как на сущность этого stilo rappresentativo, где
музыка рассматривается как служанка, а текст как хозяин, где музыка
уподоблена телу, а текст душе? где высшим заданием в лучшем случае будет
некоторая описательная живопись звуками, подобно тому как это имело место
некогда в новом аттическом дифирамбе? где музыка окончательно теряет своё
истинное достоинство быть дионисическим зеркалом мира, так что ей остаётся
лишь, как рабе явления, подражать ходу форм этого явления и игрой линий и
пропорций возбуждать чисто внешнее удовольствие? При строгом взгляде на
дело это роковое влияние оперы на музыку прямо-таки совпадает с развитием
музыки вообще в новейшие времена; скрытому в генезисе оперы и в существе
представляемой ею культуры оптимизму удалось с ужасающей быстротой совлечь
с музыки её дионисическое мировое предназначение и придать ей характер
чего-то увеселительного, некоторой игры форм; с каковой переменой можно
сравнить разве что метаморфозу эсхиловского человека в александрийского
весельчака.
Но если мы в приведённом здесь примере с полным правом связали исчезновение
дионисического духа с резко бросающимся в глаза, но до сих пор не
объяснённым превращением и вырождением греческого человека, то какие же
надежды должны ожить в нас, раз несомненнейшие предзнаменования дают нам
ручательство в том, что в современном нам мире происходит обратный процесс
постепенного пробуждения дионисического духа! Немыслимо, чтобы божественная
мощь Геракла вечно растрачивала свои силы в сладострастном рабстве у
Омфалы. Из дионисических основ немецкого духа возникла сила, не имевшая
ничего общего с первоусловиями сократической культуры и не находившая в них
ни своего объяснения, ни своего оправдания; напротив, она ощущалась этой
культурой как нечто необъяснимо ужасное и враждебно мощное; то была
немецкая музыка, причём под нею надо понимать главным образом могучий
солнечный бег от Баха к Бетховену и от Бетховена к Вагнеру. Что может
поделать лакомая до познания сократика наших дней даже в лучшем случае с
этим демоном, восстающим из неисчерпаемых глубин? Ни из сплетения зигзагов
и арабесок оперной мелодии, ни при помощи арифметических счетов фуги и
контрапунктической диалектики не выведешь формулы, при трижды могучем свете
которой можно было бы подчинить себе этого демона и заставить его
заговорить. И что за зрелище представляют теперь наши эстетики, когда они с
сачком красоты собственного изобретения гоняются и бегают за носящимся
перед ними с непостижимой жизненностью музыкальным гением, причём их
движения так же мало определяются вечной красотой, как и понятием о
возвышенном! Пусть только понаблюдают при случае этих благосклонных
покровителей музыки живьём и поближе, когда они без устали восклицают:
красота, красота! Похожи ли они при этом на взлелеянных на лоне красоты
баловней и любимых чад природы, и не ищут ли они скорее какой-нибудь
обманной формы прикрытия для своей собственной грубости и эстетического
предлога для своей бедной ощущениями трезвости; причём мне приходит на
память, например, Отто Ян. Но пусть лжецы и лицемеры поостерегутся немецкой
музыки; ибо среди всей нашей культуры именно она есть тот единственный
непорочный, чистый и очистительный дух огня, из которого и в который, как в
учении великого Гераклита Эфесского, движутся все вещи, пробегая двойной
круговой путь; всё, что мы зовём теперь культурой, образованием,
цивилизацией, должно будет в своё время предстать перед безошибочным судьей
Дионисом.
Припомним затем, как бьющему из тех же источников духу немецкой философии
дана была возможность, благодаря Канту и Шопенгауэру, уничтожить спокойную
жизнерадостность научной сократики ссылкой на её пределы и указанием
таковых, как этим указанием было положено начало бесконечно более глубокому
и серьёзному рассмотрению этических вопросов и искусства; каковое
рассмотрение мы смело можем назвать облечённой в понятия дионисической
мудростью. На что указывает нам это таинственное единство немецкой музыки и
немецкой философии, как не на новую форму существования, с содержанием
которой мы можем познакомиться только предположительно из эллинских
аналогий? Ибо для нас, стоящих на рубеже двух различных форм существования,
эллинский прообраз сохраняет ту неизмеримую ценность, что в нём в
классически-поучительной форме отчеканены и все упомянутые переходы и
битвы; разве что мы переживаем главнейшие эпохи жизни эллинского духа как
бы в обратном порядке и теперь как бы переходим из александрийского периода
назад, к эпохе трагедии. При этом в нас живо чувство, что рождение
трагического века для немецкого духа означает лишь возвращение его к самому
себе, блаженное обретение себя, после того как долгое время непреоборимые
чужеродные силы держали его, жившего в беспомощном варварстве формы, под
ярмом своих собственных форм. Теперь ему дана наконец возможность вернуться
