воспринимаемой даже от скорби и мук, есть общее материнское лоно музыки и
трагического мифа.
Не правда ли, что попутно благодаря тому, что мы призвали на помощь
музыкальное соотношение диссонанса, изложенная выше трудная проблема
трагического действия существенно облегчилась? Ведь мы понимаем теперь, что
значит в трагедии желать созерцания и в то же время стремиться к чему-то
лежащему за пределами этого созерцания, каковое состояние мы по отношению к
художественно применённому диссонансу могли бы охарактеризовать в том же
духе, сказав, что мы хотим слушать и в то же время стремимся к чему-то
лежащему за пределами слышимого. Это стремление в Бесконечное, этот взмах
крыльев тоскующей души, рядом с высшей радостью об отчётливо воспринятой
действительности, напоминают нам, что мы в обоих состояниях должны признать
дионисический феномен, всё снова и снова раскрывающий нам в игре созидания
и разрушения индивидуального мира эманацию некоторой изначальной радости,
подобно тому как у Гераклита Тёмного мирообразующая сила сравнивается с
ребёнком, который, играя, расставляет шашки, насыпает кучки песку и снова
рассыпает их.
Итак, чтобы верно оценить дионисическую способность того или другого
народа, нам следует иметь в виду не только музыку этого народа, но с
одинаковой необходимостью и его трагический миф как второго свидетеля этой
способности. При близком же родстве музыки и мифа мы будем иметь право
предположить равным образом и то, что с вырождением и извращением
последнего связано захирение первой, коль скоро вообще в ослаблении мифа
проявляется и некоторое частичное ослабление дионисической способности. Но
по отношению и к тому и к другому взгляд на развитие немецкого духа не
может оставить в нас никаких сомнений: как в опере, так и в абстрактном
характере нашего лишённого мифов существования, как в искусстве, павшем до
забавы, так и в жизни, руководимой понятием, нам вполне открылась столь же
нехудожественная, сколь и жизневраждебная природа сократовского оптимизма.
К нашему утешению, однако, оказались и признаки того, что немецкий дух,
несмотря ни на что, не сокрушённый в своём дивном здоровье, глубине и
дионисической силе, подобно склонившемуся в дремоте рыцарю, покоится и
грезит в не доступной никому пропасти; из неё-то и доносится до нас
дионисическая песня, давая понять нам, что этому немецкому рыцарю и теперь
ещё в блаженно-строгих видениях снится стародавний дионисический миф. Пусть
никто не думает, что немецкий дух навеки утратил свою мифическую родину,
раз он ещё так ясно понимает голоса птиц, рассказывающих ему об этой
родине. Будет день, и проснётся он во всей утренней свежести, стряхнув свой
долгий, тяжёлый сон; тогда убьёт он драконов, уничтожит коварных карлов и
разбудит Брунгильду; и даже копьё Вотана не в силах будет преградить ему
путь.
Друзья мои, вы, верующие в дионисическую музыку, вы знаете также и то, что
значит для нас трагедия. В ней мы имеем трагический миф, возрождённый из
музыки, а с ним вам дана надежда на всё и забвение мучительнейших скорбей!
Но самая мучительная скорбь для нас всех та долгая, лишённая всякого
достоинства жизнь, которую немецкий гений, отчуждённый от дома и родины,
вёл на службе у коварных карлов. Вы понимаете это слово как в заключение вы
поймёте и надежды мои.
25
Музыка и трагический миф в одинаковой мере суть выражение дионисической
способности народа и неотделимы друг от друга. Они совместно коренятся в
области искусства, лежащей по ту сторону аполлонизма; они наполняют своим
светом страну, в радостных аккордах которой пленительно замирает диссонанс
и рассеивается ужасающий образ мира; они играют с жалом скорби, доверяя
безмерной мощи своих чар; они оправдывают этой игрой существование даже
наихудшего мира . Здесь дионисическое начало, если сопоставить его с
аполлоническим, является вечной и изначальной художественной силой,
вызвавшей вообще к существованию весь мир явлений: в этом мире
почувствовалась необходимость в новой, просветляющей и преображающей
иллюзии, задача которой была удержать в жизни этот подвижный и живой мир
индивидуации. Если бы мы могли представить себе вочеловечение диссонанса, а
что же иное и представляет собою человек? то такому диссонансу для
возможности жить потребовалась бы какая-нибудь дивная иллюзия,
набрасывающая перед ним покров красоты на собственное его существо. В этом
и лежит действительное художественное намерение Аполлона: в имени его мы
объединяем все те бесчисленные иллюзии прекрасного кажущегося, которые в
каждое данное мгновение делают существование вообще достойным признания и
ценностью и побуждают нас пережить и ближайшее мгновение.
При этом в сознании человеческого индивида эта основа всяческого
существования, это дионисическое подполье мира может и должно выступать как
раз лишь настолько, насколько оно может быть затем преодолено
аполлонической просветляющей и преображающей силой, так что оба этих
художественных стремления принуждены, по закону вечной справедливости,
развивать свои силы в строгом соотношении. Там, где дионисические силы так
неистово вздымаются, как мы это видим теперь в жизни, там уже, наверное, и
Аполлон снизошёл к нам, скрытый в облаке; и грядущее поколение, конечно,
увидит воздействие красоты его во всей его роскоши.
А что это воздействие необходимо, это каждый может всего вернее ощутить при
посредстве интуиции, если он хоть раз, хотя бы во сне, перенесётся чувством
в древнеэллинское существование; бродя под высокими ионическими
колоннадами, подымая взоры к горизонту, очерченному чистыми и благородными
линиями, окружённый отображениями своего просветлённого образа в сияющем
мраморе, среди торжественно шествующих или с тонкой изящностью движущихся
людей, с их гармонически звучащей речью и ритмическим языком жестов, разве
не возденет он рук к Аполлону и не воскликнет под напором этой волны
прекрасного: Блаженный народ эллинов! Как велик должен быть между вами
Дионис, если делосский бог счёл нужными такие чары для исцеления вас от
дифирамбического безумия! А настроенному так человеку престарелый афинянин
мог бы возразить, бросив на него возвышенный взор Эсхила: Но скажи и то,
странный чужеземец: что должен был выстрадать этот народ, чтобы стать таким
прекрасным! А теперь последуй за мной к трагедии и принеси со мной вместе
жертву в храме обоих божеств!
------------------------------------------------------------------------
Все права на полную либо частичную перепечатку материалов Скрижалей с целью
распространения принадлежат Сергею Михайлову.
Copyright 1997 Скрижали
Фридрих Ницше.
Злая мудрость. Афоризмы и изречения
Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое; Веселая
наука; Злая мудрость: Сборник / Пер. с нем.; Худ. обл. М. В.
Драко. -- Мн.: ООО "Попурри", 1997. -- 704 с.
Тексты печатаются по изданию: Ницше Ф. Сочинения. -- М.:
Мысль, 1990. -- Т. 1.
Перевод с немецкого К. А. Свасьяна.
Ручной ввод текста, проверка орфографии; форматирование --
by Sergey Kazinin. FidoNet: 2:5058/103, E-Mail: ksamail@mail.ru
* 1. МЫСЛИТЕЛЬ НАЕДИНЕ С СОБОЙ *
1
Смерть достаточно близка, чтобы можно было не страшиться
жизни.
2
Долгие и великие страдания воспитывают в человеке тирана.
3
Тем, как и что почитаешь, образуешь всегда вокруг себя
дистанцию.
4
Я мог бы погибнуть от каждого отдельного аффекта,
присущего мне. Я всегда сталкивал их друг с другом.
Мое сильнейшее свойство -- самоопределение. Но оно же по
большей части оказывается и моей нуждой -- я всегда стою на
краю бездны.
5
Я должен быть ангелом, если только я хочу жить: вы же
живете в других условиях.
6
Что же поддерживало меня? Всегда лишь беременность. И
всякий раз с появлением на свет творения жизнь моя повисала на
волоске.
7
Я чувствую в себе склонность быть обворованным,
обобранным. Но стоило только мне замечать, что все шло к тому,
чтобы /обманывать/ меня, как я впадал в /эгоизм/.
8
Как только благоразумие говорит: "Не делай этого, это
будет дурно истолковано", я всегда поступаю вопреки ему.
9
Мне никогда не бывает в полной мере хорошо с людьми. Я
смеюсь всякий раз над врагом раньше, чем ему приходится
заглаживать свою вину передо мной. Но я мог бы легко совершить
убийство в состоянии аффекта.
10
Испытывал ли я когда-нибудь угрызения совести? Память моя
хранит на этот счет молчание.
11
Я ненавижу обывательщину гораздо больше, чем грех.
12
Для меня не должно быть человека, к которому я испытывал
бы отвращение или ненависть.
13
Я ненавижу людей, не умеющих прощать.
14
Человек, ни разу еще не думавший о деньгах, о чести, о
приобретении влиятельных связей, -- да разве может он знать
людей?
15
Люблю ли я музыку? Я не знаю: слишком часто я ее и
ненавижу. Но музыка любит меня, и стоит лишь кому-то покинуть
меня, как она мигом рвется ко мне и хочет быть любимой.
16
Это благородно -- стыдиться лучшего в себе, так как только
сам и обладаешь им.
17
Странно! Стоит лишь мне умолчать о какой-то мысли и
держаться от нее подальше, как эта самая мысль непременно
является мне воплощенной в облике человека, и мне приходится
теперь любезничать с этим "ангелом Божьим"!
18
После того как я узрел бушующее море с чистым, светящимся
небом над ним, я не выношу уже всех бессолнечных, затянутых
тучами страстей, которым неведом иной свет, кроме молнии.
19
Мой глаз видит идеалы других людей, и зрелище это часто
восхищает меня; вы же, близорукие, думаете, что это -- мои
идеалы.
20
"Друг, все, что ты любил, разочаровало тебя: разочарование
стало вконец твоей привычкой, и твоя последняя любовь, которую
ты называешь любовью к "истине", есть, должно быть, как раз
любовь -- к разочарованию".
21
Опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен
соблазну влюбиться в неразумное.
22
Лестница моих чувств высока, и вовсе не без охоты
усаживаюсь я на самых низких ее ступенях, как раз оттого, что
часто слишком долго приходится мне сидеть на самых высоких:
оттого, что ветер дудит там пронзительно и свет часто бывает
слишком ярким.
23
"Я не бегу близости людей: как раз даль, извечная даль,
пролегающая между человеком и человеком, гонит меня в
одиночество".
24
Лишь теперь я одинок: я жаждал людей, я домогался людей --
а находил всегда лишь /себя самого/ -- и больше не жажду себя.
25
*/Цель аскетизма/*. Следует выжидать /свою/ жажду и дать
ей полностью созреть: иначе никогда не откроешь /своего/
источника, который никогда не может быть источником кого-либо
другого.
26
Я хотел быть философом /неприятных истин/ -- на протяжении
шести лет.
27
Искал ли уже когда-нибудь кто-либо на своем пути истину,
