а Змей, которому дали свободу выбора, понесся как ящерица,
виляя не только хвостом, но и всем телом, проскользнул между
острыми пеньками, бухнулся в тучу пепла, побежал, почти
ослепленный тучей золы.
Олег скрепя сердце выждал, когда чудовище бухнется брюхом
оземь, слез по чешуйкам, чувствуя, что теперь до конца жизни не
отмоется от въевшегося пепла и запаха гари.
Воздух был еще теплый, от земли поднималось тепло.
Обгорелые стволы еще хранили багровые угли, готовые разгореться
при сильном ветре. Ноздри Олега уловили запах паленой плоти.
Потянул носом снова, посмотрел по сторонам. Запах шел от
огромной серой туши, что совсем недавно была изумрудно-зеленой,
вымытой небесными дождями.
-- Дурак, -- сказал он с отвращением, -- брюхо припалишь!
Серый неопрятный Змей приоткрыл один глаз, посмотрел с
укором, всхрапнул и закрыл морду лапой.
-- Да черт с тобой, -- сказал Олег. -- Твое толстое брюхо
прижечь -- не одно бревно спалить...
Он разделся, наскоро сложил одежду в мешок. Змей, чувствуя
непривычное, убрал лапу и смотрел вытаращенным глазом на
странную зубатую птицу, что неловко растопырила широкие
кожистые крылья с острыми когтями, пыталась ухватить мешок
зубами, потом просунула голову в лямку, подпрыгнула,
разбежалась, снова подпрыгнула, крылья лупили по-воробьиному
часто, наконец оторвалась от земли и пошла в сторону леса,
медленно набирая высоту.
Змей вздохнул довольно, крылья медленно съехали со спины.
Земля такая теплая, нежная, стоит поспать, переварить сытный
обед, поваляться в пепле, чтобы повывести блох и прочую
гадость.
Ремень тяжелого мешка пригибал голову, сам мешок бил по
груди. Олег взмахивал крыльями без торопливости, осматривался,
наконец додумался резко пойти вниз, встречный ветер закинул
ремень выше, так лететь проще, и он растопырил крылья, уловив
теплые потоки снизу, то ли от недавнего пожара, то ли где-то
наверх прорвался подземный жар.
Вскоре лесистая земля пошла уступами. Холмы то пробовали
выпрямиться в горы, то в бессилии опадали, как всходящее тесто,
что теряет воздух. На виднокрае из холмистой зелени начали
подниматься настоящие горы. Уже не зеленые, заросшие лесом, а
круче, выше, лес уже не карабкался вверх, только кусты, а затем
и те остановились, пропустив мхи и лишайники.
Трещины и провалы цвели красными и коричневыми пятнами.
Из-за них поселяне начинают рассказывать о битвах горных
великанов. Сами скалы красиво и грозно блистали красными
жилками в граните, оранжевыми пятнами, черными уступами.
Он высматривал ту особую Черную гору, одновременно
повторял заклятие возжигания простого огня, не забыть бы,
перебирал по слову разговор с Минакиш и ее красавицей сестрой,
вспоминал все случаи из жизни, только бы голова работала
напряженно, только бы не пропустить вперед тот жуткий леденящий
страх высоты...
По телу прошла дрожь, крылья внезапно ослабели. Он
застонал в злости, услышал полуклекот-полурык, напрягся так,
что тело затрещало, изогнул шею и вцепился зубами в когтистую
лапу.
Боль пронзила такая острая, что взвыл, захрипел, он всегда
не переносил боли и боялся, а тут как будто раскаленные иглы
вогнали! Крылья захлопали чаще, снизу горы перестали
приближаться, а он поднимался и поднимался на такую высоту,
что, будь здесь облака, уже летел бы как над заснеженным полем.
Горы двигались внизу с неспешностью заходящего солнца,
массивные, неторопливые, вечные, безжизненные, уже покрытые
снегом... Одна из гор вызывающе чернела. Олег с сильно бьющимся
сердцем снизился, крылья колотили так, словно пытался из
воздуха взбить масло. Ветер свистел и пытался выдрать шерсть,
такую же рыжую, как его волосы.
Горы медленно поворачивались вокруг оси, черная вершина
близилась. Стали видны мелкие трещинки, блестящие уступы. Если
другие горы медленно переходили одна в другую, то эта держалась
особняком, злая и неприступная, с острыми краями, ветер обломал
о грани все зубы, Олегу даже почудились внизу крошево зубов и
комья застывшей крови.
Гора приближалась, стена прошла сбоку, пахнуло промерзшим
камнем. Мелькнули выступы, скалы, затем снизу стала быстро
увеличиваться темная плита, Олег выдвинул лапы, распустил
крылья...
Удар о землю был болезненным, но на этот раз язык цел,
задницу не отбил, кости даже не хрустнули. Он поднялся уже в
личине человека, кое-как оделся, воздух холодный, свежий и
острый, как молодой протертый хрен из погреба.
В горле запершило. Он закашлялся, выплюнул коричневый
комок, откуда кровь, перевел дыхание. В душе ликование, рискнул
обернуться птицей без крайней нужды! Раньше только если нож к
горлу... И еще злое удовлетворение, что сумел найти то, чего
даже не попытались колдуны, маги, волшебники и чародеи всего
белого света.
Если, конечно, там еще осталась вода. Та, допотопная.
Холод пробирал до костей, ветер трепал волчовку, на руках
вздулись пупырышки размером с некрупного жука. В то же самое
время он чувствовал внутренний жар такой мощи, что если
вырвется, то испепелит гору напротив. Если не напрочь, то
прожжет в ней дыру, куда можно спрятать табун коней.
Он поежился, несколько раз вдохнул, очищая голову и кровь.
Внутри все трясется, но не от холода, от готовности свершить,
сотворить, подвигнуть...
Медленно и внятно он произнес Слово.
Исподволь в теле возникла боль, прошлась волной, но не
исчезла, осталась. Следом накатила вторая волна. Он услышал
свой стон, плотнее сжал губы. Третья волна заставила
скрючиться, будто получил удар копытом в живот. Боль росла,
свирепела, начала терзать внутренности. Он почти видел, как
почернела печень, начала лопаться, брызнули струйки крови...
В глазах потемнело, потом залило красным. Он боялся, что
лопнут глаза, такое лечить не умеет, а слепцу остаться одному в
горах... Четвертый приступ боли заставил бесстыдно закричать,
заплакать, он почувствовал сильный удар, щекой ощутил холодное
и шероховатое, явно упал и катается по камням, но боль все
злее, уже заныли кости головы, а зубы раскалились и ноют так
остро, что плакал навзрыд и пытался отыскать в голове заклятие,
чтобы все это остановить, закончить, отступить, не надо ему
никакой древней воды...
А когда он отыскал это заклятие, разом возвращающее его к
началу, он закричал как смертельно раненный зверь и выкрикнул
Слово еще раз. Горы дрогнули, раздался оглушающий грохот,
словно рушился весь мир, земля под ним заколебалась, и он
провалился в черное забытье.
Очнулся от дикой рези в глазах. Во рту было сухо и горько,
а когда попробовал подвигать тяжелым, как колода, языком,
ощутил соленые комья. В голове били молоты, он чувствовал себя
размазанным по всем Бескидам. Из последних сил прошептал Слово
Лечения, переждал волну тошноты. По телу прошла слабая дрожь. В
сумеречном сознании ощутил с ужасом, что истратился весь.
Второй раз очнулся от холода. Вокруг было черно, а когда
решился приоткрыть глаз, рядом отсвечивала лунными бликами
каменная плита. Воздух был холодный, но с оттенком странной
гари, словно запахи горящей земли пробились из дальних глубин.
В голове пульсировала боль, тело задубело. Он старался не
потерять сознания и рассудка, мысленно повторил Словцо Лечения,
тело как в огне, с трудом пошевелил губами, повторил... Чуть
затихло. Совсем малость, но он сумел вздохнуть, ощутил, что у
него есть грудь, там теплится жизнь, полежал недвижимо еще,
истратил накопившиеся капли мощи на себя, в глазах прояснилось,
а боль перестала пожирать целиком, а только кусала за печень и
внутренности.
Уже занимался рассвет, на востоке серая полоска стала
ярче, заалела. Привыкшие к темноте глаза наконец узрели длинную
узкую щель, что как исполинским мечом расколола гору надвое.
Щель заполнена тьмой доверху, из этой бездны поднимается
дрожащий воздух, наполненный странным животным теплом, словно
там совсем близко спят огромные звери.
Он подполз к краю, глаза безуспешно пытались проникнуть
взглядом в черноту. Когда в небе зажглись облака, он уже
заглушил боль. Хотя руки и ноги дрожали от слабости,
перевалился через край, медленно начал ощупывать ногами
выступы.
Если тот мудрец, Магабхана, спускался к своей воде, а
потом, напившись, поднимался наверх и шел в село говорить с
людьми, то ему проделать то же самое будет совсем просто...
Он спускался и спускался, страшась посмотреть вниз. Перед
его глазами стена скользила вверх, а когда он рискнул вскинуть
голову, на немыслимой высоте края трещины почти сомкнулись, от
неба осталась узкая полоска.
Внезапно край заискрился, блеснуло. Он поспешно опустил
голову, пряча глаза от солнца. Выходит, он опускается уже
полдня? То-то руки онемели, ноги трясутся. Каким бы мудрецом
Магабхана ни был, но чтобы вот так опускаться, а потом еще и
карабкаться наверх...
Сперва казалось, что чудится, но воздух стал влажнее, а
когда через пару десятков сажен он все же рискнул скосить глаза
вниз, там темнело целое озеро. Поверхность была темная и
густая, как застывшая смола. Он подумал в страхе, что зря
пробивался сквозь гору, могло высохнуть, испариться за века и
тысячелетия, но воздух снизу поднимался все же чересчур
влажный, а когда из-под ноги сорвался камешек, внизу глухо
булькнуло.
Здесь было настолько темно и мрачно, что он решился
создать свернутую в шарик молнию, очень злую и своенравную. Она
сразу же зло зашипела, пошла сыпать колючими искрами. Стены
казались мертвенно-бледными, а красные жилы гранитной стены
выглядели лиловыми, как вены утопленника. Сдерживая дрожь, он
медленно сползал, камни под ногами держались крепко, но от
испарений стали скользкими, обросли мхом. Подошвы
соскальзывали, он несколько раз повисал на кончиках пальцев,
взмок. Сердце пыталось выпрыгнуть из горла, в глазах мутилось.
Он сам не помнил, как опустился целым, трусость оберегла
не только от ссадин, упал на камни возле самой воды, жадно
хватал широко раскрытым ртом воздух. Глаза не отрывались от
темной поверхности. Неужели вода раньше была черной? Или же это
только в полумраке...
Совсем недавно, а кажется, что очень давно, пришлось
столкнуться с живой и мертвой водой, но это ни та, ни другая,
это вода того мира, предыдущего, странного и непонятного, ибо
зачем Род решился заменить всю воду, как не затем, чтобы
попробовать таким образом заменить одних людей другими?
Глава 29
Когда дыхание перестало вырываться с хрипами, а грудь
поднималась и опускалась почти как всегда, он первым делом
выпотрошил мешок. Этот камень, где двоим было бы тесно,
единственное место, куда мог положить пергамент и две баклажки
с той, обычной водой.
Сердце все равно стучало так часто, что ему не хватало
воздуха. Он дышал все еще часто, уже не от усталости, но если
даже забыть, что он на самом дне глубокой расщелины, которой
ничего не стоит сомкнуться...
Он вздрогнул, покрываясь липким потом. Дрожащие пальцы
кое-как расстелили пергамент, придавил баклажками, дабы не
свертывался, а сам, с листочком в руке поменьше, опустил ноги в
воду. На малом листочке чернели крупные значки, которые он
придумал сам. Неизвестно что и как писали люди того,
староводного времени, а здесь он просто нарисовал себе, что
делать, когда напьется воды, как делать и в каком порядке.
Через трое суток жители Бескид услышали далекий грохот.
