у вас женщины дерутся наравне с мужчинами?
-- Дай мне меч, -- предложила Ольха с вызовом, -- и ты
увидишь.
-- Ну да, -- продолжал рассуждать Асмунд, -- если ты
княгиня, то тебя учили лучшие умельцы. Тебе бы еще силенки, как
у Ингвара. Я бы не знал, на кого поставить!.. Но это стоило бы
посмотреть.
Ингвар потрогал левую сторону груди, поморщился:
-- Иди ты... Еще и силенки ей!
Снова к своему удивлению она ощутила чувство вины. Он
слишком стойко переносит боль, а на ней еще не помстился. А
рана должна ныть, хотя теперь заживает быстро. А когда он
напрягается, то края раны расходятся... Если не кровь, то
сукровица еще сочится. Кровь прилила к ее щекам, когда
вспомнила с какой силой он притянул ее к своей груди, широкой и
твердой.
Асмунд все еще в раздумьи покачивал головой, наконец
сказал убежденно:
-- Если святой отшельник... то бишь, великий князь, пошлет
меня к древлянам -- откажусь! Я не смогу драться с бабами. У
меня рука не поднимется.
Рудый засмеялся;
-- Да знаю-знаю, что у тебя поднимется! Но я, честно
говоря, тоже лучше бы увильнул. Не знаю, как с ними драться.
Совестно. Это наш орел Ингвар везде орел!
-- Летает хорошо, -- заметил Асмунд одобрительно. Он
оглянулся на Ольху. -- Только садиться не умеет.
Рудый тоже посмотрел на Ольху:
-- Да, Ингвар -- орел. Который деревья клюет.
Она вспыхнула, не понимая их шуток, но чувствуя, что
грубые:
-- Кто такой святой отшельник?
Асмунд сказал серьезно:
-- Когда мы впервые встретили великого князя Олега...
вернее, он нас встретил, он не был ни великим, ни князем.
Просто отшельником из пещеры. Но частые войны меж соседями
мешали его разговорам с богами. Столько крови пролилось в его
уединенном месте, что он, нарушая клятву отшельничества, взял
меч и поклялся принести мир в эти земли. А враги, что
издевались над ним, слишком поздно поняли, что отшельниками не
рождаются!.. Кем он был, это тайна для всех, но я кладу голову,
что о нем поют кощюнники. Но кто ведает, под какими именами его
воспевают?
-- Под какими кличками жил, воевал, странствовал, --
сказал Рудый задумчиво.
-- Любил, -- вырвалось у нее непроизвольно. Смутилась под
их вопрошающими взглядами. Показалось вдруг, что такой человек
не мог не любить. Наверное, несчастливо, слишком печальный у
него лик, а во взоре тоска. Много горя видывал?
-- Может быть, даже любил, -- согласился Асмунд. -- От
князя всего можно ожидать.
-- От человека, который стал нашим князем, -- поправил
Рудый.
По его тону Ольха поняла, что воевода считает
таинственного Олега больше, чем князем. Но что может быть
больше?
После обеда она пошла в свою комнату. Не стала дожидаться,
что изволит изречь ее тюремщик. Надо будет и вдогонку гаркнет.
Или гарканет. Но нет, смолчал. Или, что вернее, не захотел при
друзьях раскрываться. Похоже, что-то им не сказал или утаил.
Конечно, чтобы не выглядеть глупо. Все-таки два раза убегала, а
в третий раз хоть убежать не смогла, но ранила так, как не смог
даже бедный Ясень.
Боги, сказала она себе смятенно. Крыло ведь не приехал,
или его не взяли. А повязку надо менять, иначе заведется грязь,
рана воспалится. Плох или хорош Крыло как волхв-лекарь, но
повязку бы сменил, а то и лечебные травы приложил бы... А
теперь что?
Когда сворачивала за угол, услышала шорох и быстро
оглянулась. Вдали колыхнулся занавес. Понятно, стража следует
за нею даже здесь, в доме. А во дворе второй ряд охраны. Зная
Ингвара, можно предположить, что за воротами тоже сторожат. Уж
очень не хочет потерять ее! Уж очень хочет соединить племена.
Или до свинячьего писка боится гнева великого князя.
Молодая челядница попалась навстречу:
-- Чем-то помочь?
Ольха мгновение изучала ее, но у девчушки было такое
простое бесхитростное лицо, что не стоило даже заводить вопрос
о бегстве.
-- Скажи, почему этот терем... да и все хозяйство, так
запущены?
-- Хозяин здесь почти не бывает.
-- Почему?
-- Он одержим завоеваниями... Его отец погиб, строя Новую
Русь, а его мать...
-- И мать?
-- Да, ее убили ужасно, -- она вздохнула сочувствующе. --
Он остался сиротой. У него нет никого, кроме великого князя и
двух воевод...
-- Я знаю, Асмунд и Рудый. Они хорошие люди?
-- Они его любят и жалеют. У него, можно сказать, теперь
три отца. Когда он возвращается из походов, Асмунд и Рудый
всегда приходят к нему. Конечно, если сами не в походах.
Странно, она ощутила сочувствие, даже жалость, хотя
служанка нарисовала образ врага, который всю жизнь проводит в
походах против таких племен, как ее родное. Жить в таком
страшном одиночестве, никого не любить, жаждать только
проливать кровь других людей, всю жизнь спать на сырой земле,
подложив под голову седло?
Она зябко передернула плечами.
Так проходил первый день. Раз уже в доме столько мужчин,
она попробовала отсиживаться в своей комнате. К тому же здесь
были удивительные ковры. Хотелось посмотреть, потрогать,
понять, как делается. Долгими зимними вечерами за прялками
коротают время даже княгини, но в их племени никто никогда не
делал таких удивительных вещей.
А потом, не в силах сидеть на месте, что яснее ясного
говорило о ее тюремном положении, она побывала и в светлицах
под крышей, и в горницах, излазила гостевые палаты, приемные,
жилые, спальные. В этом доме-замке-кремле поместилось бы все
племя древлян, и Ольха с пугающей ясностью поняла еще раз, что
не их племени бороться с киевским князем.
Дважды опускалась в поварню, помогала Зверяте готовить.
Рискнула даже выйти во двор, но там стражи скрестили перед ней
копья. Хорошо, не наорали. Держались так, словно им Ингвар
наказал вести себя с нею вежливо. Скорее всего, это Асмунд им
так велел. Или даже Рудый. Она подозревала, что оба воеводы
остались ночевать у Ингвара только из-за нее. Сперва добрый
Асмунд решил скрасить ей одиночество, затем присоединился
Рудый.
Или они остались, чтобы Ингвар в их присутствии не решился
взять ее силой?
К вечеру она поднялась на самый верх, в светлицу. Из
огромного окна были видны настолько широкие просторы, что у нее
в который раз перехватило дыхание. Она все не могла свыкнуться
с мыслью, что такое вообще возможно. Поля широкие, туда выходят
без оружия, целыми семьями. Даже дети без опаски уходят в леса,
помогают родителям в поле.
Она дышала полной грудью, когда сзади послышались быстрые
шаги. К ней подходил Ингвар. Глаза хищно щурились:
-- Что-то задумала? Мне уже доложили о попытке
выскользнуть через двор!
-- Поганая ворона куста боится.
-- Пуганая, -- поправил он. Она кивнула:
-- Тебе виднее.
Он сжал кулаки, глаза блеснули яростью:
-- Играешь с огнем, женщина!
Он дышал часто, кулаки были сжаты. Она испугалась, глядя
на его лицо с раздувающимися ноздрями. Вспышка ярости была
слишком неожиданной, она знала, что зверей дразнить не стоит.
Или... его беспокоит рана близь сердца?
Чувствуя вину, она смолчала, глядя ему в глаза. Только
выпрямилась, что, похоже, привело его в еще большую ярость.
-- Если понадобится, -- прохрипел он сдавленным голосом,
-- мои стражи будут не в коридоре, а внутри твоей комнаты!
Это было слишком. Она проговорила язвительно:
-- А я в цепях?
-- Если понадобится, -- отрезал он.
Страх ушел, сменившись раздражением. Он ведет себя
недостойно воеводы. Перед ней всего лишь раздраженный мужчина,
которому все время наступают на больной мозоль.
-- Ну что ж, -- сказала она ледяным тоном. -- Я сумею
умереть достойно. Даже без меча и в цепях.
Она отвернулась, но он схватил за руку и рывком развернул.
Он смотрел на ее лицо, на ее губы, всячески избегая встретить
взгляд. Грудь его вздымалась от бешенства. У него не было
спокойного часа с того дня, как он вывез ее из той проклятой
крепости!
-- Почему?
-- Это лучше, чем оказаться в руках киевского пса.
Она сказала и пожалела, вспомнив, что его самого зовут в
лесах кровавым псом, и он наверняка об этом знает. Его лицо
дернулось, ей показалось, что он готов ее ударить.
-- Ты уже в руках худшего из киевских псов, -- сказал он
сдавленным от ярости голосом.
-- Как ты осточертел...
-- Ты мне больше! Замолчи, или я убью тебя прямо сейчас!
Он схватил ее за плечи. Пальцы, как когти, впились в ее
нежное тело. Она бесстрашно взглянула в его перекошенное
яростью лицо. Дыхание его обжигало ей лоб, нос, коснулось губ.
Она как завороженная смотрела... как вдруг ее губы обожгло.
Он сам не знал, зачем это сделал. Разве что хотел
заставить ее замолчать? Но теперь держал ее в руках, вдыхал ее
запах, пожирал ее губы, и чувствовал, что уже погиб, что сделал
роковую ошибку. Она застыла, но он чувствовал, что она не
отбивается, не кричит.
Только мгновение он держал ее как коршун перепелку. Затем
его пальцы сами собой расслабились, уже трогали нежно, словно
заглаживая боль. Он чувствовал жар в теле, тот жар, в котором
ему гореть в подземном мире вечно.
Ольха ощутила сладкое тепло. Тело само прильнуло к этому
странному человеку, чары которого отнимают у нее все силы
сопротивляться. Бездумно, сладко, она вслушивалась в
непривычное чувство покоя и счастья. Странно, оно вливалось из
этих ненавистных рук, переливалось из его твердого, как дерево,
и горячего, как печь, тела.
Он бережно держал ее в объятиях, страшась повредить ее
такие тонкие косточки, хрупкие, как у птички, ладонью
поддерживал ее голову, чтобы тонкая, как у птенчика, шейка не
сломилась, чувствовал, какая нежная и беззащитная она вся, а
его губы грубые и пересохшие, могут оцарапать, его руки
толстые, привыкли больше смирять непокорных коней и держать
меч, а его голос умеет только нагонять страх на дружинников,
гонять слуг, отдавать приказы.
Да и весь он слишком груб, неопрятен, плохо пахнет. Она же
вся как нежный цветок, ее боги создали для себя, а сюда попала
по их недосмотру, она не для людей...
Он на миг оторвался от ее губ, дико взглянул в
раскрасневшееся лицо. В ней тоже просыпалось желание, он
чувствовал. Желание к нему, дикому и грубому кровавому псу. И
если ее не отпускать, если целовать так же нежно, то...
Она старается не задеть его рану, понял он внезапно. Она
прильнула к нему справа, упирается в плечо, чтобы не сделать
больно. Она все время помнит, она заботится!
Будто отрывая от земли гору, он задержал дыхание, заставил
себя поднять голову. Ее лицо было обращено к нему, глаза
закрыты. Она тянулась распухшими губами, она хотела и ждала его
губ, его рук, его жара.
Боги,, сказал он себе смятенно. Как я жажду ее! Я схожу с
ума. Как бы не пытался орать на нее, игнорировать, разжигать в
себе вражду, но стремится к ней так неистово, что все каменные
заборы, которые воздвигал, сам же и расшибает лбом. Никогда
никакую женщину не жаждал так страстно держать в руках. Нет,
даже быть рядом. Даже просто видеть ее!
Он заставил себя отпустить руки. Словно двигая гору,
сделал шаг назад. Она открыла глаза, чувствуя холодную струю в
ее теплом счастливом мире. Его лицо дергалось, в нем была мука.
-- Я уезжаю на три дня, -- сказал он хрипло. -- Князь
велел... Тебе здесь ничего не грозит. Но если ступишь за
пределы терема, я велел стражам помнить, что ты не женщина, а
воин! Воин враждебного племени, который находится в плену.
