хозяин. Что он делает, почему не может иначе?
Она закрыла глаза, погрузившись в сладкую жаркую истому,
заполнившую все ее тело. Она не чувствовала ног, не знала даже,
стоит она сама или он ее держит в руках как ребенка и качает в
руках. Ничего не существовало, кроме разгорающегося огня в ее
теле, который оживал, просыпался, как никогда еще не просыпался
раньше. С ней происходило что-то странное, чего не было никогда
раньше. Этот грубый рот, что внезапно стал нежным, эти могучие
руки, что держат ее бережно, словно бабочку с хрупкими
крылышками, этот запах его пота, вина и кожи, который кажется
приятным и возбуждающим...
Он стиснул зубы так, что заломило в висках. Он должен
остановиться. Он должен. Он кровавый пес войны, он дрался с
древлянами и убивал их. Даже в спину, если требовалось, это
воинская хитрость. Он брал женщин прямо на полу в горящих
домах, в поле или в лесу, но брал тех, кто того стоил... или
заслуживал.
Она слишком невинна, чтобы поступить с нею тоже так.
Древлянские девушки выходят замуж чаще всего девственницами,
хотя запрета на добрачные связи нет. И эта, будь она трижды
княгиней и четырежды более умелой с мечом, рождена и создана
для семьи, детей, для любви вечной и бесконечной.
Он попытался остановить поток своих мыслей, они выбирают
опасное русло, но не мог, и с нещадной ясностью увидел, что она
та женщина, которая от мужчины, который целует ее, ожидает, что
он женится на ней, будет любить и беречь ее вечно.
И с той же ясностью напомнил себе, что он не тот мужчина.
И дело не в том, что они враги. Даже не в том, что она
поклялась его убить. Для него женитьба -- конец жизни,
медленное угасание всего мужского. Он просто не создан для
женитьбы, для семьи.
Ольха стояла недвижимо, изо всех сил стараясь заглушить
тот жар, что разгорелся в теле. Уже не только сердце, она вся
была налита сладким жаром, и когда сильные руки отстранили ее,
она едва удержалась, чтобы не прильнуть к нему снова, не
ухватиться обеими руками крепко-крепко.
Голос Ингвара был хриплый и яростный, в нем было слишком
много страсти и жара:
-- Их слишком много! -- Кого?
Ее голос был слабый, едва слышный, она возненавидела его
за слабость и за то, что в нем чувствуется, как она отчаянно
хочет прижаться к этому человеку.
-- Предателей! Тех, кого можешь уговорить помочь бежать.
Она покачала головой:
-- Я таких не знаю.
Он яростно смотрел в ее нежное лицо. Сказал, как
выкрикнул:
-- Сегодня же я увожу тебя отсюда!
Сердце ее оборвалось:
-- Куда?
-- В свой терем. Там муха не пролетит, муравей не
проползет незамеченными. И все подвластно моей воле. А здесь
все лезут, липнут, хапают... Не понимают, что ты их просто
используешь как верховой скот для бегства.
Она застыла. Кровь ее стала холодной, даже сердце
перестало биться. Уйти из этого шумного дома, пусть вражеского
гнезда, но полного разных людей, в двор самого лютого врага,
где уже никто не улыбнется, не скажет доброго слова?
Он быстрыми шагами пересек комнату, пинком распахнул
дверь. Взревел страшным голосом:
-- Павка! Вели седлать коней, приготовь повозку.
Послышались торопливые шаги. В дверном проеме появился
Павка, уже навеселе, довольный, сытый.
-- Уезжаем? -- спросил он упавшим голосом.
-- Только я. И пленница.
-- А я?
-- Ты пьянствуешь дальше. Только не пропей коня, портки и
оружие.
Павка ухмыльнулся, мол, не обещаю, исчез. Слышно было, как
во дворе гонял гридней, готовил коней.
Ингвар услышал ее вздох, оглянулся, это было его ошибкой.
Ее лицо было бледным, в глазах стояли слезы. Но она молчала,
даже не смотрела в его сторону. В груди у него возникла резкая
боль. Он сказал себе, что это от раны, что действие
дурман-травы проходит, боль возвращается, но сам себя
возненавидел за глупую ложь. Ведьма сумела ранить его сердце,
он, по ее подлому замыслу, должен ощутить вину, что увез ее из
родного племени!
Нет, сказал он себе яростно. Я прав. Я должен ее увезти, я
креплю Новую Русь. Для блага державы можно и невиновного
обидеть. А она вовсе не овечка безвинная!
Держась за грудь, он повернулся к двери. Успел увидеть,
как в ее глазах что-то изменилось, но был слишком слаб и
измучен, чтобы ломать голову. Еще, когда отнял от нее руки, как
будто оставил там весь жар, все чувства, кроме злости и
пустоты, а сам остался только пустым сосудом.
Глава 23
Ингвар ушел готовиться к отъезду, а нищей собираться --
только подпоясаться, посидела, бессильно сложа руки, снова
подошла к окошку, единственному лучику в мир, где есть движение
воздуха, где над головой не потолочные балки с мизгирней, а
бесконечно высокое небо...
Она увидела расплюснутую фигуру Ингвара. Отсюда с высоты
он казался вовсе из одних широчайших прочей, двигался, однако
резко, а люди от его злых окриков метались как вспугнутые мухи.
Из пристройки выбежала молодая девка. Ольха узнала Бузину. С
радостным визгом бросилась к воеводе, повисла на шее, дрыгая
ногами.
Ингвар, Ольха видела отчетливо, погладил ее по спине,
похлопал во зовуще оттопыренной заднице. Показалось, или он в
самом деле дернул головой, будто намеревался взглянуть на окна?
Затем осторожно опустил ее на землю, расцепил ее руки на своей
шее. Что-то говорил, губы шевелились, она смеялась и хваталась
обеими руками за его рубашку. Он говорил терпеливо, держал
кисти ее рук в своих ладонях.
Ну разве так можно цепляться, подумала Ольха брезгливо. Ни
один мужчина не стоит того, чтобы за него цепляться. Да еще вот
так прилюдно. Как бы предостерегая всех, что он уже занят.
Неужели найдутся такие дуры... Хотя, почему нет? Иным нравятся
плеть и грубый окрик. А то и кулаки. Бьет, значит -- любит.
Наконец Бузина убежала, подпрыгивая как ребенок и
вскидывая широким задом. На пороге оглянулась, смеясь и двигая
глазками, но Ингвар уже гонял челядинцев, что выкатывали
повозку, впрягшись в длинные оглобли. Мог бы и оценить,
подумала Ольха злорадно. Для него девка старается. И платье
носит таков короткое, что смотреть срам. И телесами трясет
вовсю, а он только сопит.
Странно, ощутила тайное удовольствие, что он остался
равнодушен к сочному мясу Бузины, Хотя равнодушен сейчас, при
солнечном свете. А когда наступает ночь, когда темные силы
крови говорят в мужских жилах громко и оглушающе, когда
мужчины, как завороженные жабы, прут в пасти змей...
Это не мое дело, сказала она себе резко. Не мое дело!
Может быть, даже лучше, если он будет проводить с этой девкой
не только ночи, но и дни. Не будет раздражать и злить ее своим
дурацким видом, насупленным лицом. Словно не он ее держит в
плену, а она его!
Не мое дело, повторила она твердо. Больше об этом не хочу
знать, говорить и слышать.
Дверь распахнулась, Ингвар вошел, буркнул:
-- Запрягают. Ты готова?
-- Нет, -- съязвила она, -- еще не все вещи собрала:
Он нахмурился, голос стал предостерегающим:
-- Что-то ты больно осмелела...
-- А я никогда не была трусливой. Ты не заметил? -- и
добавила ровным, как степь, голосом, -- Эта женщина... кто она?
Ингвар застыл, долго собирался с ответом, будто размышлял
как защитить Киев от хазарской конницы и, вообще, обустроить
Новую Русь:
-- Э-э... какая?
-- Которую ты на руках носил.
Он вспыхнул:
-- Я никого на руках не носил!.. Ты говоришь о Бузине?
-- Если ее так зовут.
-- А в чем дело? -- насторожился он. -- Она подходила к
тебе?
-- А что? -- ответила она вопросом на вопрос. -- Я такая
уж заразная? Она могла попытаться меня утешить...
Он отмахнулся с некоторым пренебрежением:
-- Тебя?
Она вскинула брови:
-- А что? Я уж совсем не нуждаюсь в утешении?
Ингвар смотрел на нее с сомнением. Лицо его было
неподвижно, однако в глазах поблескивали злые огоньки. Похоже,
не считал, что ей может потребоваться утешение вообще. Но когда
заговорил, взор его уперся в пол, а голос стал несколько
досадливым:
-- Просто она... чересчур проста.
-- Мы все просты.
-- Она проста как корова. Ей все одно кто будет ее быком,
лишь бы он был самый сильный и здоровый. Ну, чтобы от него был
приплод крепкий... И побольше.
От удовольствия горячая кровь бросилась в ее лицо с такой
силой, что щеки защипало как ошпаренные. А Ингвар неожиданно
добавил с пренебрежением:
-- Ей бы среди древлян жить. Там с коровами не считаются.
Берут за веревку и ведут, куда хотят.
Ольха опешила от неожиданного оскорбления:
-- За веревку? Это старинный обычай! Обычай умыкания!
Ингвар прищурился насмешливо:
-- Самый древний, значит -- самый лучший?
-- Да, -- отрезала она. -- Что хорошего, когда молодые
сходятся по любви? Много понимают в своем телячьем возрасте!
Куда лучше у тиверцев, там все решают родители. Им, с их
жизненным опытом, виднее кого с кем повязать, кто с кем
уживется, от кого здоровые дети пойдут.
-- А у древлян? -- спросил он совсем насмешливо.
-- Еще лучше, -- отрезала она с вызовом. -- Только
настоящий мужчина способен похитить девку из чужого племени!
Это не просто. Надо быть не просто лазутчиком, но суметь
высмотреть то, что по сердцу, подкрасться, схватить, связать и
бегом унести, когда по пятам гонятся разъяренные воины... От
таких мужчин рождаются сильные дети. А те мужчины, которые не
сумели добыть себе жен похищением, остаются без потомства. Так
сами боги отсеивают слабых.
Он окинул ее придирчивым взглядом. Все верно, древляне по
большей части люди рослые, крепкие, мускулистые.
-- Но как же ты? -- спросил он.
-- Что я?
-- Не обидно, когда тебя схватят как бессловесную овцу и
потащат неизвестно куда и кто?
Она гордо выпрямилась:
-- Я княгиня!
-- Это уже слышал.
-- Княгинь не воруют. Мы сами решаем свою судьбу. У
князей, в отличие от простолюдинов, хватает ума, чтобы выбрать
то, что самое лучшее.
-- Для них?
-- И для племени.
Он выглянул в окно, бросил с мрачным удовлетворением:
-- Повозку уже подогнали. Пошли!
Солнце клонилось к закату. Длинные тени перекрыли улицу,
воздух был теплый, устоявшийся, а небо стало синим. Только на
западе облака медленно окрашивались алым светом.
У крыльца стояла повозка, запряженная тройкой коней. Дуги
были украшены лентами, словно на свадьбе, у коренного под дугой
висел бубенчик. Даже Ингвар почуял неуместность такого
украшения. Ольха ощутила его настроение, сказала просяще:
-- Я дала слово. Могу я поехать верхом?
-- Можешь, -- ответил Ингвар. Тут же ощутил, что сказал
чересчур быстро. Вынужденно, озлился на себя: -- Но с тобой
поедут мои люди.
-- Благодарю.
Он кивнул дружинникам, Боян тут же подъехал ближе. Он был
на вороном жеребце, тот храпел как огненный змей, выворачивал
шею, пытаясь цапнуть седока зубами за сапог.
-- Возьми еще Окуня, -- велел Ингвар. -- И глаз с нее не
спускайте.
Боян смерил Ольху недобрым взором. Процедил медленно, с
расстановкой:
-- На этот раз не уйдет. Я горлицу бью на лету за сорок
саженей. А стрелы мои острые.
-- Я дала слово, -- напомнила она, уже сердясь. -- А я, в
отличие от тебя, раба своего слова.
Она наблюдала как воевода пытается сесть на коня, дышит
тяжело, его чуть ли не силой усадили в повозку. Ту самую, что
пригнали для нее. Когда Окунь заботливо укутал ему ноги
медвежьей шкурой, словно старому деду, Ингвар чуть его не убил.
