"Так оно, должно быть, и есть,-- думала она.-- Сведет его
с какой-нибудь потаскухой, а та заразит... Вот и пропало..."
Она медленно стала раздеваться и вдруг почувствовала, что
сейчас расплачется. Этого еще не хватало. Погоди, погоди, когда
вернешься. Особенно, если пошутил... И, вообще, что это за
манера: пригласить и увести... Ночью... Черт знает что... черт
знает что...
Она снова, как уже много раз, перебрала в памяти все
прегрешения мужа. Ей казалось, что она помнит их все. Их было
много. Это ей не мешало, однако, говорить сестре, когда та
приезжала из Гамбурга, что она счастлива, что у нее брак
счастливый. И действительно; Марта считала, что ее брак не
отличается от всякого другого брака, что всегда бывает разлад,
что всегда жена борется с мужем, с его причудами, с
отступлениями от исконных правил,-- и это и есть счастливый
брак. Несчастный брак -- это когда муж беден, или попадает в
тюрьму за темное дело, или тратит деньги на содержание
любовниц,-- и Марта прежде не сетовала на свое положение,--так
как оно было естественное, обычное...
Она почти не знала его, когда семь лет тому, ее родители,
разорившиеся купцы, без труда уговорили ее выйти за легко и
волшебно богатевшего Драйера. Он был очень веселый, пел смешным
голосом, подарил ей белку, от которой дурно пахло... Только уж
после свадьбы, когда муж, ради медового месяца в Норвегии,--и
почему в Норвегии, неизвестно,--отказался от важной деловой
поездки в Берн, только тогда кое-что выяснилось.
IV
В темноте таксомотора (могучий черный "Икар" был еще в
починке) Драйер молчал; таинственно тлел воспаленный огонь его
сигары. Франц молчал тоже, с томным, бредовым беспокойством
недоумевая, куда это его везут. После третьего поворота он
совершенно потерял чувство направления.
До сего дня он успел изучить только тихий район, где жил,
да район проспекта, в другом конце города. Все, что лежало
между этими двумя живыми оазисами, было неизведанным туманом,
так что образ столицы в его сознании напоминал те первые карты,
на которых географ, еще не остывший после странствий, начертал
все, что открыл, обдав остальное облачной синевой и поразив
суеверные умы размашистой "Терра Инкогнита". Он глядел в окно,
и ему казалось, что темные улицы понемногу светлеют, опять
меркнут, опять набираются света, разгораются пуще, сдают снова
и внезапно уже с какой-то искристой уверенностью, возмужав в
тесноте тьмы, прорываются небывалыми огнями, синими и румяными
водопадами световых реклам. Проплывала туманная церковь, как
тяжелая тень среди озаренных воздушных зданий,-- и, промчавшись
дальше, с разбегу скользнув по блестящему асфальту, автомобиль
пристал к тротуару.
И только тогда Франц понял. Сапфирными буквами, алмазным
хвостом, продолжавшим в бок конечный ипсилон, сверкала
пятисаженная надпись: "Дэнди". Драйер взял его под руку и молча
подвел к одной из пяти, в ряд сиявших витрин. В ней, как в
оранжерее, жарко цвели галстуки, то красками переговариваясь с
плоскими шелковыми носками, то млея на сизых и кремовых
прямоугольниках остальных четырех витрин: чередой мелькнули
оргии блесуков,-- а в глубине, как бог этого сада, стояла во
весь рост опаловая пижама с восковым лицом. Но Драйер не дал
Францу засмотреться; он быстро провел его мимо остальных
четырех витрин: чередой мелькнули оргии блестящей обуви,
фата-моргана пиджаков и пальто, легкий полет шляп, перчаток и
тросточек, солнечный рай спортивных вещей,-- и Франц оказался в
темной подворотне, где стоял старик в черной накидке с бляхой
на фуражке; а рядом с ним -- тонконогая женщина в мехах. Они
оба посмотрели на Драйера, сторож узнал его и приложил руку к
козырьку; яркоглазая беленая проститутка, поймав взгляд Франца,
слегка отодвинулась,-- и как только он, следом за Драйером,
исчез в темноту двора, продолжала свою тихую, дельную беседу со
сторожем о том, как лечить ревматизм.
Двор был темный, треугольный тупик, косо срезанный слева
глухой стеною. Пахло сыростью и почему-то вином. В одном углу
не то свалено было что-то, не то стояла телега с поднятыми
оглоблями; во мраке не различить. Драйер вдруг вынул из кармана
электрический фонарик, и скользнувший круг серого света наметил
решетку, спускавшиеся ступеньки и затем железную дверь, которую
он, радуясь, что избрал самый таинственный вход, тихо и быстро
отпер. Франц, нагнув голову, прошел вслед за ним в темный
каменный коридор, где снова светящийся круг выхватил дверь,
которая, при всякой беззаконной попытке ее отпереть, залилась
бы громовым звоном. Но и к ней у Драйера нашелся 'беззвучный
ключ, и Франц опять нагнул голову. В сумрачном проходе, по
которому они теперь шли, громоздились там и сям какие-то тюки,
ящики, под ногами шуршала солома. Фонарик подвижным испытующим
светом обходил углы,-- и снова выросла дверь, а за ней
поднялась голая, каменная, тающая в темноте лестница. Они
зашаркали вверх и вдруг, с неожиданностью сна, оказались в
огромном туманном помещении. Свет скользнул по какой-то
металлической виселице, по складкам портьер, по створчатым
зеркалам, по черным плечистым фигурам, будто только что
обезглавленным,-- и свернув налево, потом направо, за какие-то
гигантские шкалы, Драйер остановился, спрятал свой фонарик и в
темноте тихо сказал: "Внимание!.." Он пошуршал рукой по стене,
и вспыхнула одна грушевидная лампочка, ярко озарившая прилавок.
Вся остальная часть залы,-- широкий, бесконечный
лабиринт--тонула в темноте, и было что-то жутковатое в том, что
один только этот угол выделен желтым светом из всего огромного
мрака. "Первый урок",-- таинственно сказал Драйер и зашел за
прилавок.
Этот фантастический ночной урок вряд ли принес пользу
Францу,-- слишком все было странно, и слишком прихотливо Драйер
изображал приказчика. Но все же в самой сказочности угловатых
отсветов и призрачной бездны кругом, где смутные, усталые, за
день перещупанные вещи отдыхали в причудливых положениях, было
нечто, что надолго запомнилось Францу и дало какую-то темную,
роскошную окраску тому основному фону, на котором потом
ежедневно приказчичий труд стал чертить свой простой, понятный,
подчас докучливый узор. И Драйер, в эту ночь показывая Францу,
как нужно продавать галстуки, следовал не прошлому опыту, не
воспоминанию о тех, уже далеких, годах, когда он и вправду
служил за прилавком,-- а поднялся в упоительную область
воображения, показывая не то, как галстуки продают в
действительности, а то, как следовало бы их продавать, будь
приказчик и художником, и прозорливцем.
-- Я хочу простой, синий...-- деревянным ученическим
голосом говорил Франц.
-- Пожалуйста, пожалуйста,-- бодро отвечал Драйер и,
проворно достав с полки несколько плоских, длинных картонных
коробок, так же проворно раскрывал, их на прилавке.
-- Как вам нравится этот?--задумчиво спрашивал он,
завязывая на руке пятнистый фиолетовый галстук нелегка его
отстраняя, словно сам любовался им. Франц молчал.
-- Очень важный прием,--понизив голос, объяснил
Драйер.--Посмотрим, отметил ли ты, в чем дело. Теперь ты иди за
прилавок. Вот в этой коробке галстуки одноцветные; они стоят по
четыре, по пяти марок; а вот тут -- модные, пестроватые, по
восьми, по десяти, по четырнадцати, прости Господи. Итак, ты
--приказчик, а я-- молодой человек, неопытный, неустойчивый,
легко соблазнимый.
Франц, стесняясь, стал за прилавок. Драйер, слегка
сгорбившись и почему-то щурясь, тонким, неуверенным голосом
сказал:
-- Я хочу простой, синий... и подешевле. Улыбнись...__
добавил он суфлерским шепотом.
Франц осклабился и, низко склонясь над одной из коробок,
неловко пошарил и вынул простой, синий галстук.
-- Вот и попался ! -- весело громыхнул Драйер.-- Значит,
не понял. Ты мне суешь самый дешевый. А нужно было сделать так,
как я сделал,--показать сперва какой-нибудь подороже,--все
равно какого цвета,--только подороже, да поизящнее, авось
соблазнишь. Вот, бери этот. Теперь завяжи на руке. Да стой,--
не мни его так. Совсем легко и--главное--мгновенно. Он должен у
тебя сразу расцвести. Нет, это не узел, а какой-то нарост.
Смотри. Держи руку прямо. Вот так. Теперь я, значит, гляжу на
эту шелковую радугу и все-таки не поддаюсь соблазну:
--Я просил синий, одноцветный,--сказал Драйер тонким
голосом--и снова зашептал:--Да нет же, нет же ,-- продолжай
совать дорогие, может быть, доймешь его; и наблюдай за ним, за
его глазами,-- если он смотрит, это уже хорошо. Вот только,
если он не смотрит вовсе и начинает хмуриться,-- только
тогда,-- понимаешь: только тогда,--выдай ему то, что он просил.
Но при этом вот так,-- гляди,-- легонько пожми плечом и чуть
брезгливо улыбнись: это, мол, совсем не модно, это, в сущности
говоря, дрянь,-- но уж если хотите...
-- Я возьму вот этот--синий,--сказал Драйер тонким
голосом.
Франц мрачно передал ему галстук через прилавок. Драйер
расхохотался, разбудив странное эхо.
-- Нет,--сказал он--нет, мой друг. Сперва отложи в
сторонку, потом спроси, не угодно ли еще чего,--и только потом
-- запиши, выдай билетик на кассу и так далее. Это тебе завтра
покажет господин Пифке,-- большой педант. Теперь, слушай
дальше...
И немного грузно подсев на прилавок, отбросив при этом
резкую черную тень, которая головой вперед нырнула в темноту,
подступившую ближе, чтобы лучше слышать, Драйер, перебирая
блестящий шелк, с наслаждением погружая руки в коробки,-- стал
рассказывать, как запоминать галстуки по цветам, как воспитать
в себе цветную память, как вымарывать из сознания уже проданные
узоры, очищая место для новых, и как на глаз, не только
наощупь, сразу определять стоимость. Несколько раз он
вскакивал, изображая покупателя, на все сердитого, покупателя,
которому денег не жаль, старушку, покупающую галстук для внука,
иностранца, не умеющего ничего толком сказать,-- и сам себе
тотчас отвечал, легонько опираясь пальцами о прилавок и
придумывая для каждого случая особую разновидность улыбки,
особый оттенок голоса. Затем, снова усевшись, слегка раскачивая
ногой в желтом блестящем башмаке (и его тень взмахивала на полу
черным крылом), он говорил о том, с какой нежностью и как
весело нужно относиться к вещам, о том, что бывает до смешного
жалко тех постаревших галстуков и носков, которых уже никто не
покупает, и странная, мечтательная улыбка щекотала ему усы,
морщила и снова расправляла складки у губ,-- и Франц,
прислонясь к шкалу, слушал в смутном оцепенении,-- и жадно
косился изредка на шелковые чудеса, рассыпанные по прилавку.
Драйер умолк, потом тихонько засмеялся. Опять вынув
фонарик, он повел Франца по темному бобрику в туманные дебри
зла, на ходу откинул полотно с какого-то столика, осветив
играющие, как глаза, несметные запонки на голубой бархатной
подушке,-- а немного дальше столкнул на пол огромный кожаный
мяч, который беззвучно покатился в сумрак. Снова они зашагали
по каменным коридорам, и, запирая последнюю дверь, Драйер
улыбался, вспоминая легкий, таинственный беспорядок, который он
оставил за собой, и как-то не думая о том, что кому-то другому,
быть может, придется за это отвечать.
Он кликнул таксомотор, когда они вышли из темного двора на
мокрую, огнистую улицу, и предложил Франца подвезти. Но Франц,
давясь чудесным волнением, вдруг наполнившим его при виде
ночной улицы, глухо сказал, что пойдет пешком.
-- Как хочешь,-- рассмеялся Драйер и, высунувшись из
