таксомотора, крикнул напоследок:--Завтра, ровно в девять, в
контору!
На глянцевитом, гладком асфальте были смутные, сливающиеся
отражения,-- красноватые, лиловатые,-- будто затянутые плевой,
которую там и сям дождевые лужи прорывали большими дырьями, и в
них-то сквозили живые подлинные краски,-- малиновая диагональ,
синий сегмент,-- отдельные просветы в опрокинутый влажный мир,
в головокружительную, геометрическую разноцветность.
Перспективы были переменчивы, как будто улицу встряхивали,
меняя сочетания бесчисленных цветных осколков в черной глубине.
Проходили столбы света, отмечая путь каждого автомобиля.
Витрины, лопаясь от тугого сияния, сочились, прыскали,
проливались в черноту.
И на каждом углу, как знак небывалого счастья, стояла
светлоногая женщина,-- но времени не было заглянуть ей в лицо,
уже звала вдали другая, за нею -- третья,-- и Франц уже знал,
уже знал, куда ведут эти живые, таинственные .маяки. Каждый
фонарь, звездой расплывавшийся во мраке, каждый румяный
отблеск, каждое содрогание перемещавшихся, перекликавшихся
огней, и черные фигуры, поверявшие друг дружке душные, сладкие
тайны в углублениях подъездов, и чьи-то полураскрытые губы,
скользнувшие мимо, и черный, влажный, нежный асфальт,-- все
приобретало значение, сочеталось в одно, получало имя...
Потный, млеющий от растущей неги, он, точно сомнамбула,
привлеченный обратно еще не остывшей подушкой, чмокая и
вздыхая, медленно повалился на постель, не заметя, как вошел в
дом, как попал к себе в комнату. Он провел ладонями по своим
теплым, мохнатым ногам, вытянулся со странным ощущением
кружения и легкости,-- и почти тотчас сон с поклоном выдал ему
ключи города, он понял значение всех огней, гудков, женских
взглядов, все слилось медленно в один блаженный образ. Он будто
находился в какой-то зеркальной зале, которая чудом обрывалась
к воде, вода сияла в самых неожиданных местах, и направившись к
двери, мимо вполне уместной мотоциклетки, которую пускал в ход
квартирный хозяин,-- Франц, в предчувствии неслыханного
наслаждения, дверь осторожно открыл и увидел Марту, сидевшую на
краю постели. Он быстро подошел, но в ногах у него путался
Том,--и Марта смеялась и отгоняла собаку. Он теперь близко
видел ее блестящие губы, вздувающуюся от смеха шею,-- и
заторопился, чувствуя, как нарастает в нем нестерпимая
сладость; и он уже почти прикоснулся к ней, но вдруг не сдержал
вскипевшего блаженства.
Марта вздохнула и открыла глаза. Ей показалось, что ее
разбудил близкий шум. Действительно,-- на соседней постели
особенно развязно храпел ее муж. Она тотчас вспомнила, что
легла спать, не дождавшись его прихода. Привстав, она громким
голосом позвала его, потом, потянувшись через ночной столик,
стала грубо ерошить ему волосы. Вольный храп оборвался.
Вспыхнула на столике лампа. "Пробуждение зверя",-- сказал
Драйер, сонно улыбаясь и, как ребенок, кулаками протирая глаза.
"Где ты был?"--резко спросила Марта. Он туманно посмотрел на ее
обнажившееся плечо, на длинную, темную прядь, падающую ей на
щеку,-- и, медленно откидываясь опять на подушку, тихонько
рассмеялся.
-- Показывал ему магазин,-- уютно пробормотал
он...--Ночной урок... очень занятно...
Марта сразу размякла. Ей стало необыкновенно легко и
радостно. Она молча повернула выключатель. Тишина.
-- Поедем в воскресенье верхом, а? -- вдруг сказал в
темноте голос. Но она уже спала. Голос повторил свой вопрос,--
шепотом, в еще более вопросительной форме;
подождал.--Потом--сонный вздох, скрип постели, молчанье -- и
снова -- медленно разбегающийся храп.
Утром, пока он поспешно кокал ложечкой по яйцу, перед тем
как махнуть в контору, горничная ему доложила, что автомобиль в
порядке и уже подан. Драйер при этом вспомнил, что последние
дни,-- особенно после недавней катастрофы,-- ему то и дело
приходила в голову пресмешная мысль, которую он все как-то не
успевал до конца продумать. А нужно действовать осторожно,
обходными путями, как изящный сыщик; иначе, пожалуй, ничего не
добьешься. Он залпом выпил кофе -- и, помигивая, стал себе
наливать вторую чашку. "Я, быть может, ошибаюсь... умора,
все-таки..." Он проглотил сахарную жижицу на дне чашки, бросил
на стол салфетку и торопливо вышел. Салфетка медленно сползла с
края стола и вяло упала на ковер.
Да, автомобиль был в порядке. Сиял он черным лаком,
стеклами окон, металлом фонарей, сияла гербовидная марка на
серебре над решетом радиатора: золотой крылатый человечек на
эмалевой лазури. Шофер, улыбаясь в легком смущении, показывая
желтые неровные зубы, Снял свой синий картуз и отпахнул полную
отражений дверцу. Драйер исподлобья посмотрел на него.
--Здравствуйте-здравствуйте,--сказал он.--Итак, мы снова
вместе.-- Он застегнул на все пуговицы пальто и продолжал: ---
Это, должно быть, обошлось дорого... нет,--я еще счета не
посмотрел. Но не в том дело. В сущности говоря, я готов и
дороже платить за такое удовольствие. Трах, трах и еще раз
трах. Прелесть. Но ни жена моя, ни полиция не понимают этого
удовольствия...
Он подумал, что еще сказать, но не придумал, расстегнул
опять пальто и сел в автомобиль. "Физиономию его я осмотрел
основательно,--думал он под нежное мурлыканье мотора.-- И
все-таки ничего еще нельзя решить. Глаза, конечно, веселенькие,
мешочки под ними,-- но это может быть от природы. Щеки, нос в
красных жилочках, одного зуба не хватает,-- тут тоже греха нет,
бывает со всяким. В следующий раз надобно его хорошенько
понюхать".
В это утро, как было решено, он представил Франца
господину Пифке. Пифке был, как говорится, "с иголочки" одетый
человек, представительный, плотный, со светлыми ресницами, с
младенческим цветом кожи, с лицом, благоразумно остановившимся
на полпути к кувшинному рылу, и с бриллиантом второстепенной
воды на пухлом мизинце. К Францу он почувствовал уважение, как
к племяннику хозяина, Франц же с завистью глядел на
архитектурные складки его штанов и на прозрачный платок,
склонившийся из грудного карманчика.
О вчерашнем причудливом уроке Драйер не упомянул, а самое
забавное то, что Франц в отдел галстуков вовсе и не попал, а
был определен Пифке, с полного одобрения Драйера, в отдел
спортивный. Пифке взялся за работу ревностно,-- и его приемы
обученья значительно отличались от приемов Драйера: в них было
арифметики гораздо больше, чем Франц ожидал. Не ожидал он и
того, что так будут ныть ноги от беспрерывного стояния, и что
так будет ныть лицо от механической приветливости. В его
помещении было куда тише, чем в других, так как дело было
осенью. Довольно бойко шли всякие гимнастические пружины,
лопатки и целлулоидовые мячики для мелкой лупни в пинг-понг,
боксовые перчатки, производившие на ощупь ощущение какой-то
скрипучей тучности, палки для хоккея, шерстяные шарфы в
разноцветных полосках, футбольные сапоги на резиновых кнопках,
с длинными белыми шнурками. Благодаря существованию в столице
крытых бассейнов для плавания и огромных сараев для игры в
теннис, был еще небольшой спрос на купальные костюмы и на
ракеты. Но вместе с летом настоящая их пора миновала, забыты
были резиновые негры да рыбы, белые туфли, козырьки против
солнца,-- меж тем как для других принадлежностей спорта, для
желтых и коричневых лыж, плоских саночек, предназначенных
мускулистому животу, больших санок с рулем и тормозом,
блестящих коньков разнообразного вида,-- время еще не пришло.
Таким образом, обучению Франца никакой наплыв покупателей не
мешал, и был у него полный досуг изучить дело. Коллегами его
были две барышни, одна рыжая, востроносая, другая энергичная, с
кислым запашком, сопровождавшим ее неотвязно, и атлетического
сложения, до лоску выбритый молодой человек в таких же
черепаховых очках, какие носил Франц. Он небрежно ему рассказал
о призах, которые брал на состязаниях плавания, и Франц ему
позавидовал, так как сам плавал отлично. С ним же, овеянный его
советами, Франц выбирал себе материю для костюма, галстуки,
рубашки, носки. И он же помог ему разобраться в тайнах продажи
гораздо больше, чем Пифке, настоящее дело которого было
разгуливать по магазину, торжественно и учтиво устраивая там и
сям свидание между покупателем и приказчиком.
В первые дни, немного растерянный, немного оглушенный, с
ломотой во всем теле, Франц просто пребывал в уголку, стараясь
не обращать на себя внимание и жадно следя за действиями атлета
и обеих барышень, запоминая их профессиональные интонации и
движения, и вдруг, так неожиданно, так нестерпимо-живо,
воображая пробор и темный шиньон. Потом, ободренный заботливыми
взглядами сослуживца, исполненный его спокойных намеков, он
стал и сам продавать.
Он навсегда запомнил первого покупателя--толстого
господина, который попросил мяч. Мяч... В ту же минуту этот мяч
в его воображении запрыгал, размножился, рассыпался, и он
почувствовал у себя в голове все мячи, все мячики, все мячишки,
которые были в магазине,-- большие кожаные из сшитых частей, и
бархатисто-белые, с фиолетовой подписью фирмы, и маленькие,
черные, твердые, как камень, и легкие, прелегкие, оранжевые,
прыгающие с лепечущим звуком, и целлулоидовые, и веревчатые, и
деревянные, и костяные,--и все они раскатились в разные
стороны, оставя один, сияющий, как на рекламе, шар, когда
покупатель спокойно добавил: "Мне нужен мячик для моей собаки".
-- Третья полка справа, фирмы Туфпруф,-- мимоходом шепнул
атлетический коллега, и Франц, с радостной улыбкой, с бисером
пота на лбу, с туманом на стеклах очков, рванулся, засуетился
-- и, наконец, нашел.
И сравнительно очень скоро, через какой-нибудь месяц, он
совершенно привык к делу, уже не волновался, не боялся
переспрашивать косноязычных, свысока давал советы худосочным.
Довольно стройный, довольно широкий в плечах, не пухлозадый,
как Пифке, но и не жилистый, как коллега-атлет, Франц с
удовольствием отмечал свое прохождение в зеркалах и равнодушно
полагал, что приказчицы -- та, с рыжинкой, и та, с запашком,--
тайно им увлечены. Он завел себе самопишущую ручку с серебряной
зацепкой, два патентованных карандаша, и в хорошей
парикмахерской полукругом выбрил шею. Прыщики на переносице
сперва были запудрены, потом прошли вовсе. Выжаты были
мельчайшие угри, дружно жившие по бокам носа, близ угловатых
его ноздрей. Перестала лосниться впадинка подбородка, и он
ежедневно брился, уничтожая не только твердый темный волос на
щеках и на шее, но и легкий пух на скулах. Он стал холить руки
и употреблял душистую воду для волос. Вообще, он сошел бы за
приличнейшего, обыкновеннейшего приказчика, если бы вот не эта
чуть хищная угловатость ноздрей, да какая-то странная слабость
в очертаниях губ, как будто он запыхался, да глаза за стеклами
очков,-- беспокойные глаза, нечистого цвета, со всегда
воспаленными жилками на белках. И нехорошо было, что одна
коричневая прядь имела обыкновение отклеиваться и спадать ему
на висок, до самой брови.
Но в конце концов,-- Пифке, приказчик-пловец, блестящие
ракеты с янтарными струнами, и бодрый диалог с покупателем, и
автоматическая запись, и эти полки, ящики, выставки,
прилавки--и остальная огромная часть магазина, гудящая за
перегородкой,-- все это было поверхностно, проходило мимо, не
задевало, не занимало,-- как будто он был одной из тех
