рядом,-- и ее волновали его денежные дела, совсем так же, как в
тот -- уже далекий -- год, когда полновесной деньгой сыпался,
сыпался к нему -- балласт, выбрасываемый с воздушных шаров
инфляции. Вот этот ее интерес к делам Драйера не сочетался с
новым, пронзительным смыслом ее жизни,-- и она чувствовала, что
не может быть вполне счастлива без такого сочетания, однако не
знала, как добиться гармонии, как уничтожить разлад.
Он ей как-то показал листок, на котором приблизительно
подсчитал свое состояние. "Достаточно,-- спросил он с
улыбкой,--как ты полагаешь?" Она подумала, что действительно
таких денег хватит на много лет ленивой жизни. Но пока
существует Драйер, он должен продолжать зарабатывать. Потому
она пожала плечами и молча отдала ему обратно листок. Они
стояли у письменного стола, где рыцарь держал свой зажженный
фонарь,-- и по особой тишине чувствовалось, что за окнами мягко
валит снег. Так оно и было: декабрь выдался снежный, с крепкими
морозами,-- на радость запамятливым газетным старожилам. Драйер
сунул записную книжку обратно в карман и взволнованно посмотрел
на часы. Нынче они втроем, он, жена и племянник, собрались в
мюзик-холл. Он, как мальчик, боялся опоздать. Марта потянулась
за газетой, лежавшей на столе, просмотрела объявления и
хронику, прочла о том, что за пятьсот тысяч продается роскошная
вилла, что нельзя, к сожалению, ожидать повышения температуры,
и что перевернулся автомобиль, причем был убит актер Курт
Винтер, ехавший к больной жене. В соседней комнате, Франц,
заложив руки в карманы, угрюмо слушал жирный голос радио.
В Театре (просторном, многолюдном, с гигантской, еще не
распахнувшейся сценой) они стеснились в одной из тех
необыкновенно узких лож, в которых сразу так ясно чувствуешь,
что это за неудобная, карикатурно-длинная,
костисто-суставочно-мурашливая штука,--пара мужских ног.
Особенно тяжело было долговязому Францу: мало того, что нижние
его конечности мгновенно отяжелели, заныли,-- Марта,
невозмутимо поглядывая по сторокам, шелковым боком колена
крепко, сладко прижалась к его правой неловко согнутой ноге,
меж тем как Драйер, сидевший слева и немного позади, легонько
оперся об его плечо и щекотал ему ухо углом программы. Францу
было невыносимо страшно, что вот муж что-нибудь заметит,-- но
отстранить ногу он не мог, места не было,-- да кроме того,
Марта изредка двигала голенью, и тогда по всему телу у него
пробегали какие-то шелковые искры, от которых нельзя было
отказаться.
-- Такой огромный театр,-- проговорил он, слегка поводя
плечами, чтобы незаметно освободиться от отвратительной, в
золотистых волосках, руки Драйера.-- Представляю, сколько они
зарабатывают за вечер! Мест, пожалуй, тысячи две...
Драйер, перечитывая во второй раз программу, сказал: --
Ага,-- вот это будет занятно: пятый номер,--
велосипедисты-эксцентрики.
Свет медленно померк, плотнее прижалась нога Марты,
заиграла музыка.
Немало забавного показали им в этот вечер: господин в
цилиндре набекрень жонглировал серебристыми бутылками; четыре
японца летали на чуть скрипевших трапециях, в перерывах кидая
друг другу тонкий цветной платок, которым они тщательно
вытирали ладони; клоун, в спадающих ежеминутно штанах, мягко
ухал по сцене,-- скользил со свистом и звучно хлопался ничком;
белая, словно запудренная, лошадь нежно переставляла ноги в
такт музыке; семья велосипедистов извлекала из свойств колоса
все, что только возможно; тюлень, отливая лоснистой чернотой,
гортанно и влажно крича, как захлебнувшийся купальщик,--
скользко, гладко, будто смазанный салом, сигал по доске в
зеленую воду бассейна, где полуголая девица целовала его в
уста. Драйвер изредка ахал от удовольствия и толкал Франца. А
после того как тюлень, получив в награду рыбу (которую он сочно
хапнул на лету), был уведен,-- занавес на миг задернулся, и,
когда распахнулся опять, посреди сцены, в полумраке, стояла
озаренная женщина в серебряных туфлях, в чешуйчатом платье и
играла на светящейся скрипке. Прожектор прилежно обдавал ее то
розовым, то зеленым светом, мерцала диадема на ее лбу, она
играла тягуче, сладко,-- и Марта почувствовала вдруг такое
волнение, такую прекрасную грусть, что полузакрыла глаза и в
темноте отыскала руку Франца, и он почувствовал то же, что и
она, что-то млеющее, упоительное, созвучное их любви.
Музыкальная феерия (так значилось в программе) поблескивала и
ныла, звездой вспыхивала скрипка, то розовый, то зеленый свет
озарял музыкантшу... Драйер вдруг не выдержал.
-- Я закрыл глаза и уши,-- сказал он плачущим голосом.--
Скажите мне, когда эта мерзость кончится.
Марта вздрогнула; Франц, сразу не сообразив, о чем идет
речь, подумал, что все погибло,-- что Драйер все понял,-- и
такой ужас нахлынул на него, что даже выступили слезы.
Одновременно сцена потухла, и театр загремел, ка"к хлынувший на
железную крышу ливень.
-- Ты ровно ничего не понимаешь в искусстве,-- сухо
сказала Марта, обернувшись к мужу.-- А только мешаешь другим
слушать...
Он закатил глаза и шумно выпустил воздух; затем,
преувеличенно засуетившись, быстро дергая бровями, как человек,
.который хочет поскорей забыться,-- отыскал в программе
следующий номер.
-- Вот это дело,-- воскликнул он.-- "Эластическая
продукция братьев Релли"; после чего -- "всемирно знаменитый
волшебник". Посмотрим.
"...Миновало,--думал тем временем Франц.--На этот
раз--миновало. Ух... Надо быть крайне осторожным... Собственно
говоря, должна быть известная прелесть в том, что она вот --
моя, а он сидит рядом и не знает. И все-таки страшно,--
Господи, как страшно..."
Представление завершилось кинематографической картиной,
как это принято во всех цирках и мюзик-холлах с тех давних пор,
как появился первый обольстительный "биоскоп". На мигающем
экране, странно плоском -- после живой сцены,-- шимпанзе в
унизительном человеческом платье совершал человеческие,
унизительные для зверя действия. Марта смеялась, приговаривая:
"Нет, какой умный, какой умный!.."
Франц в изумлении цокал языком и серьезно утверждал, что
это загримированный ребенок.
Когда они вышли на морозную улицу, озаренную фасадом
театра, и подкатил верный Икар, Драйер, спохватившись, что
последние дни он как-то прервал свои наблюдения над шофером, и
немного рассердившись на самого себя за то, что до сих пор не
пришел к определенному выводу, подумал, что сейчас как раз
время кое-что подсмотреть. Он пристально глянул на шофера,
который поспешно натягивал меховые рукавицы, и попробовал носом
поймать пар, выходивший у него изо рта. Тот встретил его взгляд
и, показывая коричневые корешки зубов, вопросительно и невинно
поднял брови.
-- Холодно-холодно,-- быстро сказал Драйер.-- Не правда
ли?
-- Какое там!..--ответил шофер.--Какое там... "Неуловим,--
подумал Драйер.-- А ведь почти наверное,--пока мы были в
театре... Румян, глаза--счастливые... А впрочем,-- черт его
знает... Ну, посмотрим, как он будет править".
Но правил шофер хорошо. Франц, благоговейно сидевший на
переднем стульчике, слушал гладкую быстроту, разглядывал цветы
в вазочке, телефон, часы, серебряную пепельницу. Снежная ночь в
расплывчатых звездах фонарей шелестела мимо широкого окна.
-- Я здесь выйду,-- сказал он, обернувшись.-- Мне отсюда
близко пешком...
-- Подвезу, подвезу,-- ответил Драйер, позевывая. Марта
поймала взгляд Франца и быстро, едва заметно покачала головой.
Он понял. Драйер, привыкнувший видеть его у себя в доме чуть ли
не каждый вечер, не поинтересовался узнать, где "в сущности
говоря" он живет,-- и это нужно было так и оставить в
молчаливой и благоприятной неизвестности. Он нервно кашлянул и
сказал: -- Нет, право же... Мне хочется поразмять ноги. -- Воля
твоя,-- сквозь зевоту проговорил Драйер и постучал кулаком в
переднее стекло.
-- Зачем стучать?--в скобках заметила Марта.-- Я не
понимаю тебя... Ведь есть для этого трубка.
Франц, очутившись на безлюдной, белой улице, поставил
воротник, засунул кулаки в карманы, и, сгорбясь, быстро пошел
по направлению к своему дому. По воскресеньям, на нарядной
улице в западной части города, он ходил совсем иначе,-- но
теперь было не до того,-- крепко пробирал мороз. Ту воскресную
столичную походку было вначале не так легко усвоить;, состояла
она в том, чтобы, вытянув и скрестив руки (непременно в хороших
перчатках) на животе,--будто придерживаешь пальто,--ступать
очень медленно и плавно, выкидывая ноги носками врозь. Так
шествовали все молодые щеголи по той нарядной улице,--изредка
оглядываясь на женщин,--не меняя при этом положения рук, а лишь
слегка дернув плечом; и опять -- врозь, врозь, раз-два, очень
медленно. Но в такую ночь, на безлюдном морозе, человек ходит
не напоказ.
Впрочем Франц скоро разогрелся, и даже стал посвистывать.
К черту ее мужа. Не нужно трусить. Такое блаженство,-- ведь это
дается не всякому. Что она сейчас делает? Верно приехала,
раздевается. Белые бедра с двумя ямками. И, разумеется, она не
солгала, когда поклялась, что только очень редко, только по
долгу службы -- когда иначе было бы подозрительно. Нет, это
неприятная мысль... желтошерстая гадина. Лезет небось. К черту
! Теперь она села на постель. Еще три-четыре дома, и вот она
сбросила туфли. Когда дойду вон до того фонаря, она опустит
голову на подушку. Теперь перейду улицу. Так. Она потушила
свет. У них общая спальня. Опять--эта мерзость... нет, этого
сегодня не может, не должно быть. Вот еще один квартал,--
так,-- и она уснула. Площадь. Она спит. Завтра пятница,-- тут
будет базар. Вот, наконец, я моя улица. Чудесная скрипка,-- и
так сказочно... прямо райское что-то... И волшебник хорош был.
Вероятно, это все очень простые фокусы, легко в общем
раскусить, в чем дело... Теперь она спит крепко. Опять что-то
случилось с этим ключом,--черт его побери. Вертишь, вертишь...
Свет на лестнице опять не действует. Так можно загрохотать,
коли оступишься... И вот этот ключ -- тоже мудрит...
В тускло освещенном коридоре, у полуоткрытой двери своей
комнаты, стоял старичок-хозяин и неодобрительно качал головой.
Был он в сером халатике, в клетчатых домашних сапожках.
-- Ай-я-яй! -- проговорил он, когда Франц с ним
поравнялся.-- Ай-я-яй... Опять после одиннадцати ложитесь.
Нехорошо, сударь.
Франц сухо пожелал ему доброй ночи и хотел пройти, но тот
вцепился ему в рукав.
-- Я, впрочем, не могу сердиться сегодня,-- сказал он
проникновенно.--У меня радость: супруга приехала. --
Поздравляю,--сказал Франц.
-- Но всякая радость,-- продолжал старичок, не отпуская
его рукава,-- всякая радость несовершенна. Моя старушка
приехала больной.
Франц соболезнующе хрюкнул.
-- И вот,-- крикнул ясным голосом старичок.-- Она сидит в
кресле... Поглядите.
Он пошире приоткрыл дверь, и, точно, Франц увидел над
спинкой кресла старушечий седой затылок с какой-то наколочкой
на макушке.
-- Вот,-- повторил старичок, глядя на Франца блестящими,
немигающими глазами.
Франц, не зная, что сказать, глупо улыбнулся. -- А теперь
-- спокойной ночи,-- отчетливо проговорил старичок, и шмыгнув к
себе в комнату, закрыл дверь. Франц было пошел, но вдруг
остановился. -- Послушайте,-- сказал он через дверь,-- а как
насчет кушетки? Молчание. Он постучал.
И вдруг послышался чей-то хриплый, напряженный, фальшивый
