повеселел. Он посмотрел на нее и рассмеялся. Она рассмеялась
тоже. Господин с фокстерьером, ждавший, пока собака кончит
обнюхивать фонарь, одобрительно и немного завистливо на них
посмотрел. "В трауре",--сказал Франц, давясь от смеха. Она,
смеясь, закивала. "В трауре"--сказал Франц, бубня смехом в
ладонь. Господин с фокстерьером вздохнул и двинулся. "Я обожаю
тебя",-- слабым голосом проговорил Франц и довольно долго,
мокрыми глазами, смотрел ей вслед.
Но как только она отвернулась, как только пошла, лицо у
Марты снова стало сосредоточенным и строгим. Франц уже не видел
этого. Он вытер платком стекла очков и тихо побрел домой,
продолжая посмеиваться. Да, действительно -- случайность. Сел
бы тог рядом с шофером... К примеру, скажем. Взял и сел. И
готово: вдова. Богатая вдова. Через год свадьба. Впрочем,--
зачем сложные комбинации с автомобилем?.. Да и не всегда
кончается такая катастрофа смертью; чаще всего отделываешься
ушибами, переломом, порезами... нельзя предъявлять случаю
слишком сложных требований... именно так, пожалуйста, именно
так,-- чтобы мозги брызнули... Но мало ли, что вообще бывает:
болезни,-- скажем. Может быть, у него порок сердца? Или, вот,
от инфлуэнцы дохнут... Зажили бы тогда на славу...
Первоклассное счастье. Магазин бы работал, денежки прибывали
бы... А вернее всего, он жену переживет,-- эдаким
патриархальным дубом дотянет до двадцать первого века. Вот, в
газетах было, что какой-то есть турок, которому полтораста
лет...
Так он мечтал, смутно и грубовато,-- и не сознавал что
мысль его катится от толчка, данного ей Мартой. Извне пришла и
мысль о женитьбе. О, это была хорошая мысль. Если уже
счастье--видеть Марту урывками, так какое же это будет огромное
блаженство иметь ее подле себя круглые сутки!.. Он употребил
этот арифметический прием совершенно бесхитростно,-- точно так
же, как ребенок, любящий шоколад, воображает страну, где горы
из шоколада: гуляешь и лижешь.
Он совершенно не заметил в те дни разъедающего,
разрушительного свойства приятных мечтаний о том, как, вот,
Драйера хватит кондрашка. Слепо и беззаботно он вступал в бред.
Последующие свидания с Мартой были как будто
такие же естественные, ласковые, как и предыдущие. Не
подобно тому, как в этой простенькой квартире со старой
скромной мебелью, с капустообразными цветами на обоях, с
наивно-темным коридором, хозяином был старичок бесповоротно,
хоть и незаметно, сошедший с ума,-- в них, в этих свиданиях,
таилось теперь нечто странное,-- жутковатое и стыдное на первых
порах, но уже увлекательное, уже всесильное. Что бы Марта ни
говорила, как бы нежно ни улыбалась, Франц в каждом ее слове и
взгляде чуял неотразимый намек. Они были, как наследники,
сидящие в полутемной комнате, за стеной которой вот-вот должен
испустить дух обреченный богатей; можно было говорить о
пустяках, о близком Рождестве, о том, что теперь в магазине
уйма работы,-- лыжи и всякие шерстяные вещи идут превосходно --
можно было обо всем говорить,-- правда, чуть глуше, чем
обыкновенно,-- но слух напряжен, в глазах неверный блеск,
затаенная мысль не дает покою: ждешь, ждешь, что вот выйдет
оттуда на цыпочках и красноречиво вздохнет хмурый доктор,-- и в
пройме двери будет видна спина аббата, склонившегося над белой,
белой постелью.
Бессмысленное ожидание. Марта знала, отлично, что как
будто никогда и зубы у него не болели, никогда не бывало
насморка. Потому особенно было для нее раздражительно, когда,
накануне праздников, она сама простудилась, сухо и мучительно
кашляла, потела по ночам, днем же бродила сама не своя,
одурманенная простудой, с тяжелой головой, с жужжанием в ушах.
К Рождеству ей не полегчало. Все же она надела вечером открытое
легчайшее платье, пламенного цвета, с глубоким вырезом на
спине,-- и, оглушенная аспирином, стараясь ударами воли
прогнать недуг, следила за изготовлением крюшона, за убранством
стола, за румяной дымящей деятельностью кухарки.
В гостиной, упираясь венцом в потолок, вся опутанная
легким серебром, вся в электрических, еще незажженных
лампочках, стояла свежая, пышная елка, равнодушная к своему
шутовскому наряду. Между гостиной и передней, в проходном
холле, где было светло и пустовато, где среди плетеной мебели
тепличной тишиной дышали цветущие растения, где за решеткой
искусственного камина пылал мандариновый жар, Драйер, в
ожидании гостей, читал английскую книжку. Он шевелил губами и
частенько заглядывал в толстенький словарь. Марта прошла мимо
него, и, не зная, что с собой делать в это длительное затишье
перед первым звонком, села поодаль и, чуть отделив ступню от
пола, стала разглядывать, так и эдак, яркую, острую туфлю. Была
невозможная тишина. Драйер уронил словарь и, хрустнув щедрым
крахмалом рубашки, поднял его, не отрывая взгляда от книги. Она
чувствовала в груди духоту. Ей показалось, что просто кашлем
этой духоты не разрядить; только одно сразу все разрешило бы и
облегчило: если б вдруг исчез вон тот большой, желтоусый
человек в смокинге. Острота ее ненависти дошла внезапно до
такой степени проницательности, что на одно мгновение ей
померещилось: его кресло пусто. Но дугой просверкнула запонка,
он захлопнул словарь и проговорил, исподлобья ей улыбаясь:
"Боже мой, как ты простужена; я отсюда слышу, как у тебя внутри
все посвистывает".
-- Убери книги,-- сказала Марта.-- Сейчас приедут гости.
Это беспорядок.
-- Ладно,-- ответил он по-английски и тихо вышел из холла,
мысленно сетуя на свое дурное произношение, на скудный запас
иностранных слов.
Кресло у камина опустело, но это не помогло. Она всем
существом ощущала его присутствие -- там, за дверью, в той
комнате, и в той, и еще в той,-- дому было душно от него,
хрипло тикали часы, задыхались белые конусы салфеток на
нарядном столе,-- но как выкашлять его, как продохнуть?.. Ей
казалось теперь, что так было всегда, что с первого дня
замужества она его ненавидела, так безнадежно, так нестерпимо.
На ее прямом и ясном пути он стоял ныне плотным препятствием,
которое как-нибудь следовало отстранить, чтобы снова жить прямо
и ясно. Человека лишнего, человека, широкой, спокойной спиной
мешающего нам протиснуться к вокзальной кассе или к прилавку в
колбасной, мы ненавидим куда тяжелее и яростнее, чем
откровенного врага, откровенно напакостившего нам.
Она вдруг резко встала, почувствовала, что вот сейчас
задохнется... Что-то нужно было сделать, как-нибудь расчистить
путь для дыхания жизни... И в это мгновение зазвучал звонок.
Марта похлопала себя по вискам, проверяя прическу, и быстро
прошла--не в переднюю, а назад, к двери гостиной,-- чтобы
оттуда, через холл, плавно выступить навстречу гостям.
С перерывами в несколько минут, семь раз повторялся
звонок. Первыми явились неизбежные Грюны, затем Франц, затем,
почти одновременно: титулованный старик; фабрикант бумаги с
супругой; две громких полуголых барышни; директор страхового
общества "Фатум", курносый, тощий и молчаливый; розовый инженер
в трех лицах, то есть с сестрой и с сыном, до жути похожими на
него. Все это постепенно разогревалось, оживлялось, слипалось,
пока не образовало одно слитое веселое существо, шумящее,
пьющее, кружащееся вокруг самого себя. И только Марта и Франц
никак не могли втиснуться в эту живую, цветистую, дышащую
гущу,-- и изредка встречались глазами,-- но и не глядя, и он, и
она все время ясно ощущали переменные сочетания их взаимных
местонахождений, пространственные их положения друг
относительно дружки: он идет с бокалом вина, наискось,--она в
другом конце надевает бумажный колпак на лысого Вилли; он сел и
заговорил с розовой сестрой инженера,-- она тем временем прошла
от Вилли к столу с закусками; он закурил,--она положила
апельсин на тарелку. Так шахматист, играющий вслепую,
чувствует, как передвигаются один относительно другого его конь
и чужой ферзь. Был какой-то смутно-закономерный ритм в этих их
сочетаниях,-- и ни на один миг чувство этой гармонии не
обрывалось. Существовала будто незримая геометрическая фигура,
и они были две движущихся по ней точки, и отношение между этими
двумя точками можно было в любой миг прочувствовать и
рассчитать,-- и хотя они как будто двигались свободно, однако
были строго связаны незримыми, беспощадными линиями той фигуры.
Уже паркет был усыпан пестрым бумажным мусором; уже кто-то
разбил рюмку и топырил липкие пальцы. Толстый Вилли Грюн, уже
пьяный, в золотом колпаке, увешанный серпантином, широко
раскрыв невинные голубые глаза, с восхищением рассказывал
титулованному старику о своей недавней поездке в Россию,
воодушевленно расхваливал Кремль, икру и комиссаров. Потом
Драйер, пышущий теплом, раскрасневшийся, хохочущий, в поварском
колпаке, подошел к ним, отвел Вилли в сторону и что-то ему
зашептал, меж тем, как розовый инженер продолжал рассказывать
другим гостям страшную повесть о том, как в такую же
праздничную ночь трое господ в масках ограбили всю компанию. В
зале, смежной с гостиной, зарокотал граммофон. Драйер закрутил
огромную госпожу Грюн старшую, и та клокотала и отмахивалась и
наконец рухнула на тахту. Франц стоял у портьеры окна, жалея,
что все еще не успел научиться танцевать. Он почувствовал, что
Марта где-то совсем близко,-- увидел ее белую руку на чьем-то
черном плече, затем ее профиль, затем ее обнаженную
бархатно-белую спину и чью-то чужую руку, опять профиль, опять
спину,-- и ноги ее, светлые, словно по колено голые, двигались,
двигались как будто (если смотреть. только на них) ноги
женщины, не знающей, что с собой делать от нетерпения, от
ожидания,-- то медленно, то быстро ступавшие туда и сюда,
поворачивавшие резко -- и опять шагавшие в нестерпимом
нетерпении. Она танцевала бессознательно, чувствуя только, как
все время меняется расстояние между ней и Францем, стоящим у
портьеры. Мимоходом она заметила, что Драйер, оставив свою
даму, просунул руку в портьеру -- очевидно приоткрыл окно, так
как в зале стало прохладнее. Танцуя, она мужа поискала глазами;
и не найдя его, поняла, что эта внезапная прохлада и легкость
объясняются именно его отсутствием. Близко скользнув мимо
Франца, она обдала его таким знакомым, выразительным взглядом,
что он смешался и улыбнулся инженеру, лицо которого некстати
подвернулось по прихоти танца. Еще и еще раз заводили
граммофон, среди многих пар обыкновенных ног мелькали все те же
упоительные ноги, и у Франца, от вина, от чужого кружения,
начиналась какая-то бальная кутерьма в голове, словно все мысли
его сразу научились плясать. И внезапно что-то случилось. Одна
из барышень, среди танца, крикнула: -- Ах, смотрите,--
портьера! Все глянули,-- и действительно портьера на окне
странно шевельнулась, переменила складки и в одном месте стала
медленно набухать. Одновременно кто-то выключил электричество,
и в темноте все заахали и остановились. В темноте странный овал
света стал бегать по зале, портьера раздвинулась, и молча
появился при зыбком свете человек в маске, в лохмотьях, с
трубовидным фонарем в протянутой руке. Кто-то пронзительно
вскрикнул. Голос инженера спокойно сказал в темноте: "Держу
пари, что это наш милый хозяин", И вдруг, заглушая граммофон,
продолжавший играть в темноте, раздался сильный голос Марты.
Она закричала так, что некоторые отхлынули к двери, которую
пыхтя и животом смеясь, загораживал Вилли. Фигура в маске
