неожиданным стуком, из двух разных дверей, как на резко
освещенной сцене, одновременно вошли Марта и Драйер. Он вытянул
по швам руки, и ему казалось, что в этой позе он быстро
поднимается вверх, сквозь потолок, сквозь крышу, во тьму,-- а
на самом деле, вытянутый, опустошенный, он здоровался с Мартой,
здоровался с Драйером--и вдруг из небытия, с неведомой высоты,
плотно упал на ноги посреди комнаты, когда Драйер, как всегда,
описал указательным пальцем быстрый круг и легонько ткнул его в
пуп, сочно квохнув; и Франц, как всегда, преувеличенно °кнул,
животом захихикав,--и, как всегда, холодно сияла Марта. Страх
не пропал, а только на время приглох: один неосторожный взгляд,
одна красноречивая улыбка,-- и все разъяснится,-- и будет ужас,
который нельзя вообразить. С тех пор, всякий раз, когда он
входил в этот дом, ему казалось, что вот, нынче Марту
выследили, она во всем призналась мужу,-- и катастрофическим
блеском встречала его люстра в гостиной.
Каждую шутку Драйера он с трепетом поскабливал, взвешивал,
принюхивался к ней, -- нет ли намека, коварной трещинки,
подозрительного бугорка... Но ничего этого не было.
Наблюдательный, остроглазый Драйер переставал смотреть зорко
после того, как между ним и рассматриваемым предметом
становился приглянувшийся ему образ этого предмета, основанный
на первом остром наблюдении. Схватив одним взглядом новый
предмет, правильно оценив его особенности, он уже больше не
думал о том, что предмет сам по себе может меняться, принимать
непредвиденные черты и уже больше не совпадать с тем
представлением, которое он о нем составил. Так, с первого дня
знакомства, Франц представлялся ему забавным провинциальным
племянником, точно так же, как Марта, вот уже семь лет, была
для него все той же хозяйственной, холодной женой, озарявшейся
изредка баснословной улыбкой. Оба эти образа не менялись по
существу,-- разве только пополнялись постепенно чертами
гармоническими, естественно идущими к ним. Так художник видит
лишь то, что свойственно его первоначальному замыслу.
Зато Драйеру делалось как-то щекотно, когда предмет не
сразу поддавался его зоркости, не сразу поворачивался так,
чтобы он мог одним взглядом уловить его застенчивые переливы.
Месяца два миновало с того вечера, когда черный Икар сошел на
пять секунд с ума,-- и Драйеру все еще не удалось установить
кое-что относительно шофера. Он захаживал в гараж, незаметно
шофера обнюхивал, следил за его походкой или внезапно в самый
такой опасный час,-- скажем, в субботу под вечер,-- вызывал его
к себе и, с трудом поддерживая незначительный разговор,
исподлобья наблюдал,-- не слишком ли он развязен, не слишком ли
влажным и довольным блеском играют его подвижные глаза. И
иногда он грезил, что вот, как-нибудь ему доложат, что в данную
минуту шофер не может, увы, не может прийти на вызов. А не то
ему казалось, что Икар берет повороты чуть быстрее, чуть
жизнерадостнее, чем обыкновенно... Как раз в такой день
беззаботных поворотов (что особенно было интересно, ввиду того,
что накануне неожиданно выпал первый снег и сегодня скользко
растаял) он заметил из окна господина, точно на шарнирах,
мелкими шажками переходившего улицу,--и сразу, почему-то,
вспомнил разговор с милейшим изобретателем. Приехав в контору,
он тотчас .велел позвонить к нему в гостиницу Видэо, и очень
обрадовался, когда секретарь доложил, что изобретатель сейчас
явится. Но ни Драйер, ни секретарь, ни вообще кто-либо в мире,
никогда не узнал, что изобретатель с синими Щеками жил,
случайно, как раз в том номере, где по приезде переночевал
Франц,-- где из окна был виден теперь уже голый ясень, и где
можно было заметить,-- если очень-очень тщательно
присмотреться,-- что въелась мельчайшая стеклянная пыль в
линолеум у рукомойника. То, что судьба поселила изобретателя
именно там,-- знаменательно. Этот путь проделал Франц,-- судьба
вдруг спохватилась, послала -- вдогонку, вдогонку,-- синещекого
человека,-- который об этом, конечно, ничего не знал, и никогда
не узнал,-- как вообще об этом никогда не узнал никто.
-- Добро пожаловать,-- сказал Драйер,-- садитесь.
Изобретатель сел.
-- Итак? --спросил Драйер, играя карандашом. Изобретатель
высморкался и, аккуратно запаковав изверженное, долго совал
платок в карман.
-- Я к вам с тем же предложением,--сказал он, наконец, и
сцепил узкие волосатые руки.
-- Новые какие-нибудь подробности? -- намекнул Драйер,
рисуя карандашом концентрические круги на промокательной
бумаге.
Изобретатель кивнул и, понизив голос, стал говорить. На
столе загудел телефон. Драйер, нежно улыбнувшись посетителю,
энергично приложил трубку к уху.
-- ...Это я. Я забыла: ты как будто говорил, что сегодня
не ужинаешь дома? -- Так точно, моя душа. -- А вернешься
поздно?
-- Заполночь. Заседание правления. Пойди куда-нибудь, если
тебе скучно. -- Не знаю. Может быть, так и сделаю. --
Превосходно,-- закивал Драйер,-- до свидания... Ах постой, я
хотел еще... Но она уже повесила трубку.
Изобретатель делал вид, что не слушает. Драйер заметил и,
ради красного словца, тонким умильным голосом сказал: "Это моя
маленькая подруга..."
Изобретатель вежливо улыбнулся и тотчас продолжал свои
разъяснения. Драйер начал новую серию концентрических кругов.
Секретарь принес пачку писем и безмолвно исчез. Изобретатель
говорил. Драйер вдруг отбросил карандаш, мягко развалился в
кресле, и очарование, уже раз испытанное, снова овладело им.
-- Как вы сказали? --вкрадчиво перебил он,--благородная
медлительность лунатика?
-- Да,--если желательно,--сказал тот.--А с другой
стороны,-- естественнейшая проворность.
-- Продолжайте, продолжайте,-- зажмурился Драйер,--сущая
ворожба...
VI
Это был неказистый, насупленный ресторанчик на той улице,
где жил Франц. Трое мужчин молча дулись в скат. Жена одного из
них, бледная, как пласт остывшей телятины, сонно следила за
игрой. Худенькая барышня с тиком листала в углу старый
иллюстрированный журнал, в котором уже давно чей-то химический
карандаш хищно заполнил пустоты крестословиц. Дама в кротовом
пальто (приятно поразившем кабатчицу) и молодой человек в
черепаховых очках пили вишневую наливку и глядели Друг Другу в
глаза. Пьяный малый в картузе постукивал по толстому стеклу, за
которым металлической колбасой сбились монеты,-- проигрыш всех
тех, кто, сунув в щель один грош, рукояткой подвигал туда-сюда
жестяного жонглерчика, пока скатывалась горошинка по извилистым
желобкам. Было темновато, тихо и дымно. Рыбьим блеском отливала
стойка, озябшая от пивной пены. Кабатчица, с двумя зелеными
шерстяными футболами вместо грудей и со множеством розовых
веснушек на лице, зевая, глядела туда, где лакей, полускрытый
ширмой, пожирал рыхлую гору вареного картофеля. На стене были
деревянные часы, каким-то образом вделанные в оленьи рога, и
олеография -- встреча Бисмарка с Наполеоном III. Картежники
шелестели все тише.
-- Мы хорошо выбрали, тут уж нас никто не встретит...--
Он сжал под столом ее руку:
-- Не поздно ли, моя дорогая,-- может быть, пора? -- Твой
дядя вернется только в полночь, даже еще позже... Время есть.
-- Прости, что я завел тебя в такой кабачишко. -- Да нет
же, нет же... Я говорю тебе: мы хорошо выбрали. Мы еще выпьем
чего-нибудь.
-- Ты здесь,--как королева. Инкогнито. Я хотел бы с тобой
пить шампанское. И чтобы кругом танцевали....
Она облокотилась на стол, оттянув щеку кулаком, и в
странной тишине ему показалось, что он слышит, как тикают
часики на ее кисти,-- золотые, величиной с кошачий глаз. Она
вздохнула, одновременно улыбнулась. Молчание.
-- А скажи,--ты сыт? Ты такой у меня худенький... -- Ах,
что ты... И не все ли равно? Я всю жизнь был несчастен. А
теперь ты со мной. Это какой-то невероятный сон...
Игроки застыли, глядя в карты. Бледная одутловатая
женщина, сидевшая подле них, склонилась без сил к мужнину
плечу. Барышня задумалась, и щека ее перестала дрыгать.
Иллюстрированный журнал на древке поник листами, как знамя в
безветрие... Тишина... Оцепенение.
Она первая шевельнулась; и он, стряхивая с себя странную
дремотность, замигал, одернул отвороты пиджака.
-- Я люблю его, а он беден,-- сказала она шутя, сказала и
вдруг переменилась в лице. Ей померещилось, что вот у нее тоже,
как и у него, ни гроша за душой -- и вот вдвоем, тут, в убогом
кабачке, в соседстве сонных ремесленников, пьяниц, дешевых
потаскушек, в оглушительной тишине, за липкой рюмочкой, они
коротают субботнюю ночку. С ужасом она почувствовала, что вот
этот нежный бедняк действительно ее муж, ее молодой муж,
которого она не отдаст никому... Заштопанные чулки, два
скромных платья, беззубая гребенка, комната с опухшим зеркалом,
малиново-бурые от стирки и стряпни руки, этот кабак, где за
марку можно царственно напиться... ей сделалось так страшно,
что она ногтями впилась в его кисть. -- Что случилось? Милая
моя, я не понимаю?.. -- Вставай,--сказала она.--Заплати и
пойдем. Мне нечем дышать в этой духоте...
И затем, вобрав холод ясной ноябрьской ночи, она мгновенно
разбогатела опять, прижалась к нему, быстро переступила, чтобы
идти с ним в ногу,-- и в складках кротового меха он
нащупал ее теплую руку.
На следующее утро, в постели, в светлой своей спальне,
Марта с улыбкой вспомнила нелепую тревогу. "Все так просто,--
успокаивала она себя.--Просто-- у меня любовник. Это должно
украшать, а не усложнять жизнь. Так оно и есть: приятное
украшение. И если бы, скажем..."
Но странно: она никуда не могла направить мысль: улица
Франца оканчивалась тупиком. Мысль попадала в этот тупик --
неизменно. Нельзя было представить себе, что Франца нет, что
кто-нибудь другой у нее на примете. И нынешний день, и все
будущие были пропитаны, окрашены, озарены -- Францем. Она
попыталась подумать о прошлом, о тех годах, когда она Франца
еще не знала,---и вдруг у нее в воображении встал тот городок,
где она как-то побывала проездом, и среди тумана этого городка,
едва ею замеченного, был никогда не виданный наяву, но так живо
описанный Францем, дом, белый, с зеленой крышей,---и за углом
кирпичная школа, и худенький мальчик в очках, и нелюбящая мать.
То немногое, что ей рассказал Франц о своем детстве, было ярче
и важнее всего, что она и впрямь пережила; и она не понимала,
отчего это так, спорила сама с собой, уязвленная в своей любви
к простоте, прямоте, ясности.
Особенно чувствителен был разлад, когда приходилось
заняться каким-нибудь хозяйственным замыслом, или дорогим
приобретением, никак не касавшимся Франца. Как-то, например,
всплыла мысль, что хорошо бы купить другой автомобиль,-- но
вдруг она сказала себе, что Франц тут ни при чем, обойден,
выпущен,-- и хотя ей давно грезился некий лимузин модной марки
вместо надоевшего Икара, все удовольствие такого приобретения
было отравлено. Другое дело -- платье, которое она надевала для
Франца, воскресный обед, который она составляла из его любимых
блюд... И сперва все это было странно ей,-- как будто она
училась жить по-новому и не сразу могла привыкнуть.
Ее удивляло, что у нее в доме (особенно полюбившемся ей с
тех пор, как Франц стал в нем, что называется, "своим
человеком") живет еще кто-то другой. А был он тут как тут,
желтоусый, шумный, ел за одним столом с ней и спал на постели
