В следующем вагоне он отыскал свое купе, опять переступил через
мертвую ногу и тихонько сел. Марта, по-видимому, спала. Он
развернул газету и вдруг заметил, что Марта глядит на него в
упор.
-- Сумасшедший идиот,-- сказала она спокойно и тотчас
прикрыла глаза снова. Драйер дружелюбно ей покивал и окунулся в
газету.
Первая часть дороги,-- первая глава путешествия -- всегда
подробна и медлительна. Средние часы -- дремотны, последние --
скоры. И вот, Франц проснулся, пожевал губами. Его спутники
спали. Свет в окне поблек, точно где-то потушили одну, две
лампочки. Он посмотрел на кисть, на часики под решеткой. Он
спал очень долго. Отяжелели ноги, и во рту был препротивный
вкус. Тщательно вытерев стекла очков, он выбрался в коридор.
И с этих пор время пошло быстро. Час спустя ожила и чета
Драйер, лакей принес им кофе в толстых чашках, кофе было
скверное. Где-то потухли еще две-три лампочки. Потом, в
сумерках, по окну стал тихонько потрескивать дождь, катились по
стеклу струйки, останавливались неуверенно и снова быстро
сбегали вниз. За окнами коридора под аспидной тучей тлел узкий,
желтый закат. И еще немного спустя электрический свет озарил
отделение, и Марта долго смотрелась в зеркальце, скаля зубы,
подтягивая верхнюю губу.
Драйер, весь еще полный приятного тепла дремоты, посмотрел
на потускневшее окно, на струйки, угловато сбегавшие по стеклу,
подумал, что завтра воскресенье, что утром он поедет играть в
теннис (за который недавно принялся с жарким рвением пожилого
человека), и что нехорошо, если помешает дождь. Он спросил
себя, сделал ли он успехи, бессознательно напряг правое плечо и
тотчас вспомнил холеную, солнцем облитую площадку в тирольском
городке и знаменитого, баснословного игрока, который пришел на
состязание в белом пальто с полдюжиной ракет под мышкой, а
затем медленно, с профессиональной плавностью снял и пальто, и
шелковый шарф и цветастый свитер,-- и сверкнув по локоть
обнаженной рукой, поддал звучно и с какой-то нечеловеческой
точностью первый, пробный мяч.
-- Осень, дождь,-- сказала Марта, резко захлопнув сумку.
-- Совсем маленький,-- тихо поправил Драйер, Поезд, как бы
уже попав в поле притяжения столицы, шел необыкновенно быстро.
Стекла совсем потемнели, в них незаметно появились отражения,
отблески. Мелькнула мимо огненная полоса встречного поезда и
навеки оборвалась. Франц, вернувшись в купе, вдруг судорожно
схватился за бок. И еще через час в смутном мраке появились
далекие россыпи огней, бриллиантовые пожары.
Вскоре Драйер встал; Франц, с холодком волнения в груди,
встал тоже. Драйер стал стаскивать чемоданы (он очень любил
совать их носильщику в окно); Франц, поднявшись на цыпочки,
стал стаскивать свой чемодан тоже. Оба мягко столкнулись
спинами, и Драйер рассмеялся. Волнуясь и торопясь, Франц стал
надевать пальто, не мог сразу попасть в рукав, нахлобучил
зеленую свою шляпу и вышел в коридор.
Огней в темноте прибавилось, и вдруг, словно под самыми
ногами, открылась улица с освещенным трамваем и пропала опять
за мелькавшими стенами, которые кто-то быстро тасовал.
-- Поскорей бы!--взмолился Франц,--это невыносимо...
Промахнула мелкая станция, платформа под черным навесом, и
снова стало темно, точно никакой столицы и близко не было.
Наконец разлился желтоватый свет, озарил тысячу рельс, ряды
мокрых спящих вагонов,-- и медленно, уверенно, плавно огромная
железная полость вокзала втянула в себя сразу отяжелевший
поезд.
Франц вылез на платформу, в дымную сырость. Проходя мимо
покинутого вагона, он увидел своего светлоусого спутника,
который, опустив стекло, звал носильщика. На мгновение он
пожалел, что расстается навсегда с той прелестной, большеглазой
дамой. Вместе с торопливой толпой он быстро пошел по длинной,
длинной платформе, дрожащей рукой отдал контролеру билет и,
мимо бесчисленных касс, реклам, расписаний, низких прилавков
для багажа, вышел на волю.
II
Смутный золотистый свет, воздушная отельная перина...
Опять -- пробуждение, но, быть может, пробуждение еще не
окончательное? Так бывает; очнешься и видишь, скажем, будто
сидишь в нарядном купе второго класса, вместе с неизвестной
изящной четой,-- а на самом деле это -- пробуждение мнимое, это
только следующий слой сна, словно поднимаешься со слоя на слой
и все не" можешь достигнуть поверхности, вынырнуть в явь.
Очарованная мысль принимает, однако, новый слой сновидения за
свободную действительность: веря в нее, переходишь, не дыша,
какую-то площадь перед вокзалом и почти ничего не видишь,
потому что ночная темнота расплывается от дождя, и хочешь
поскорее попасть в призрачную гостиницу напротив, чтобы
умыться, переменить манжеты и тогда уже пойти бродить по
каким-то огнистым улицам. Но что-то случается, мелочь, нелепый
казус,-- и действительность теряет вдруг вкус действительности;
мысль обманулась, ты еще спишь; бессвязная дремота глушит
сознание; и вдруг опять прояснение: смутный золотистый свет и
номер в гостинице, название которой "Видзо" -- написал тебе на
листке знакомый лавочник, побывавший в столице. И все-таки,--
кто ее знает, явь ли это. Окончательная явь, или только новый
обманчивый слой?
Франц, еще лежа навзничь, близорукими, мучительно
сощуренными глазами посмотрел на дымчатый потолок и потом в
сторону--на сияющий туман окна. И чтобы высвободиться из этой
золотистой смутности, еще так напоминавшей сновидение,-- он
потянулся к ночному столику, нащупывая очки.
И только прикоснувшись к ним, вернее, не к ним, а к
бумажке, в которую они были завернуты, Франц вспомнил ту
мелочь, тот нелепый казус... Войдя вчера в номер, осмотревшись,
распахнув окно, за которым, однако, он увидел, вместо
воображаемых огней, только темный двор и темное шумящее дерево,
он содрал грязный, томивший шею воротник и, спеша, принялся
мыть лицо. Очки он положил рядом с тазом, на доску умывальника,
с краю. Умывшись, он поднял таз, чтобы вылить его в ведро, и
столкнул очки на пол. Одновременно он неловко шагнул в сторону,
держа перед собой тяжелый, бушующий таз, и под каблуком зловеще
хрустнуло.
Восстановив все это в уме, Франц поморщился. Что ж, надо
отдать очки в починку; стекло, да и то треснувшее, осталось
только в одной окружности. Мысленно он уже вышел из дому и
бродил в поисках нужного магазина. Сперва -- магазин, потом
важное, страшноватое посещение. И вспомнив, как мать
настаивала, чтобы этот визит он сделал в первое же утро по
приезде ("...это будет как раз такой день, когда делового
человека можно застать..."), Франц вспомнил и то, что
нынче--воскресенье.
Он цокнул языком и замер. Его охватило паническое чувство:
без очков он все равно, что слепой, а нужно пуститься в
опаснейший путь, через незнакомый город. Он вообразил хищные
призраки автомобилей, которые вчера, на месте погрохатывая,
теснились у вокзала, когда он, еще зрячий, но отуманенный сырой
ночью, переходил площадь к гостинице. Так он и лег, не
прогулявшись, не познакомившись со столицей в самую пору ее
ночного сверкающего роения.
Но просидеть весь день в номере, среди смутных, враждебных
предметов, без дел дожидаясь понедельника, когда какой-нибудь
магазин с вывеской в виде огромного синего пенсне наконец
откроется,--это было немыслимо. Франц откинул перину и босиком,
осторожно прошлепал к окну. День был голубой, нежный, на диво
солнечный; слева наползала бархатистая тень, и невозможно было
понять, где кончается тень и где начинается
расплывчато-оранжеватая листва дерева, заполнявшего двор. И
было тихо-тихо, будто в осенней, погожей деревенской глуши.
Казалось теперь, что в комнате душная шумиха: раздраженный
гул человеческих мыслей, гром отодвигаемого стула, под которым
давно прячется от близоруких глаз необходимый ботинок, плеск
воды, звон мелких монет, сдуру выпавших из кармана увертливого
жилета; тяжелый, неохотный шорох чемодана, проехавшегося по
полу в дальний угол, где уж не будет опасности опять об него
споткнуться,-- и казалось так шумно в комнате именно по
сравнению с той солнечной, поразительной тишиной, хранимой, как
дорогое вино, в холодной глубине двора.
Наконец Франц преодолел все туманы, высмотрел шляпу,
шарахнулся от зеркала, в которое чуть было не вошел, и шагнул к
двери. Только его лицо так и осталось неодетым. Осторожно сойдя
вниз, он швейцару показал адрес на бесценной визитной карточке,
и тот объяснил ему, в какой сесть автобус и где его ждать.
Он вышел на улицу и сразу с головой погрузился в
струящееся сияние. Очертаний не было; как снятое с вешалки
легкое женское платье, город сиял, переливался, падал чудесными
складками, но не держался ни на чем, а повисал, ослабевший,
словно бесплотный, в голубом сентябрьском воздухе. За
ослепительной пустыней площади, по которой изредка с криком,
новым, столичным, промахивал автомобиль, млели розоватые
громады, и вдруг солнечный зайчик, блеск стекла, мучительно
вонзался в зрачок.
Франц дошел до угла, отыскал, щурясь, красный указатель
остановки, неясный и зыбкий, как столб купальни, когда ныряешь
под сваи, и сразу тяжелым, желтым миражем надвинулся автобус.
Франц, наступив на чью-то мгновенно растаявшую ногу, схватился
за поручень, и голос -- очевидно кондукторский -- гаркнул ему в
ухо: "наверх!" Впервые ему приходилось карабкаться по эдакой
кружащейся лесенке,-- в родном городке ходил только трамвай,--
и, когда автобус рванул, он едва не потерял равновесия, увидел
на мгновение асфальт, поднявшийся серебристой стеной, удержался
за чье-то плечо и, следуя силе какого-то неумолимого
поворота,-- при котором, казалось, автобус весь накренился,--
взмыл через последние ступеньки и оказался наверху. Он с
размаху сел на скамейку и в беспомощном негодовании стал
озираться. Он плыл высоко-высоко над городом. Внизу, по улице,
как медузы, скользили люди, среди внезапно замершего
автомобильного студня,-- потом все это опять двигалось, и
смутно-синие дома по одной стороне, солнечно-неясные -- по
другой текли мимо, как облака, незаметно переходящие в нежное
небо. Такой представилась Францу столица,--
призрачно-окрашенной, расплывчатой, словно бескостной, ничуть
не похожей на его грубую провинциальную мечту.
Чистый воздух свистел в уши, райскими голосами
перекликались гудки, внезапно пахнуло прелой листвой... и одна
смутноватая ветка чуть не задела Франца. Погодя, он спросил у
кондуктора, где ему вылезать; оказалось, что еще не скоро. Он
принялся считать остановки, чтобы лишний раз не спрашивать,--и
мучительно старался различить улицы, по которым проезжал.
Быстрота, воздушность, запах осени, головокружительная
зеркальность того, что плыло мимо,-- все сливалось в ощущение
бесплотности, которое было так необыкновенно, что Франц нарочно
дергал шеей, чтобы чувствовать твердую головку запонки,
казавшуюся ему единственным доказательством его бытия.
Наконец он доехал; замирая, сполз вниз по лесенке и
вступил на тротуар. Кто-то в уплывающих небесах,-- быть может
незамеченный сосед -- крикнул ему: "Направо! Первый поворот
напра...", Франц вздрогнул и, дойдя до угла, повернул. Тишина,
и безлюдность, и солнечная зыбкость... Он терялся, таял в этой
смутности, а главное, никак не мог найти номера на домах. Он
вспотел и ослаб. Наконец, завидя туманного прохожего, он
