смеяться, когда со скрипом пал в плетеное кресло. Том все лаял.
Марта вдруг подалась вперед и наотмашь, сверкнув кольцами,
сильно ударила собаку по бедру. Та взвизгнула и отошла.
-- Очаровательно...-- проговорил Драйер, вытирая глаза
большим шелковым платком.-- Вы, значит, Франц, сын Лины?..
После такого удивительного случая мы должны быть на "ты",-- и
ты, пожалуйста, зови меня не "господин директор", а дядя, дядя,
дядя...
"...избегать местоимения и обращения",-- вскользь подумал
Франц. Однако ему стало тепло и покойно. Драйер, хохочущий в
тумане, был смутен, несуразен и безопасен, как те совершенно
чужие люди, которые являются нам во сне и говорят с нами, как
близкие.
-- Я сегодня был в ударе,-- обратился Драйер к жене,-- и,
знаешь, голоден. Я думаю, Франц тоже голоден...
-- Сейчас подают,-- ответила Марта и встала, ушла; солнце
медленно ее затушевало.
Франц почувствовал себя еще свободнее и сказал: -- Я
должен просить прощенья. Разбил очки и ничего не вижу, так что
несколько теряюсь... -- Ты где же остановился? -- спросил
Драйер. -- Гостиница Видэо,--сказал Франц.--У вокзала. Мне
посоветовали.
-- Так-с. Раньше всего тебе нужно найти хорошую комнату.
Поблизости отсюда, за сорок--пятьдесят марок. Ты в теннис
играешь?
-- Да, конечно,--ответил Франц, вспомнив какой-то задний
двор, подержанную ракету, купленную у антиквара за марку, и
черный резиновый мяч.
-- Ну вот,-- будем лупить по воскресеньям. Затем нужно
тебе приличный костюм, рубашки, галстуки, всякую всячину. Ты
как, с Мартой подружился? Франц осклабился.
-- Ладно,--сказал Драйер.--Я думаю, что обед готов. О
делах потом. Дела обсуждаются за кофе.
Он увидел жену, вышедшую на крыльцо. Она холодно на него
посмотрела, холодно кивнула и опять ушла в дом. "Что за
амикошонство",-- сердито подумала она, проходя через белую
переднюю, где на подзеркальнике лежали официально чистенькие
гребешок и щетка; весь дом, небольшой, двухэтажный, с террасой,
с антенной на крыше, был такой же,-- чистый, изящный и в общем
никому не нужный. Хозяина он смешил. Хозяйке он был по душе,--
или вернее, она просто считала, что дом богатого коммерсанта
должен быть именно таким, как этот. В нем были все удобства, и
большинством из этих удобств никто не пользовался. Было,
например, на столике, в ванной комнате, круглое, в человеческое
лицо, увеличительное зеркало на шарнирах, с приделанной к нему
электрической лампочкой. Марта как-то его подарила мужу для
бритья, но тот очень скоро его возненавидел: нестерпимо было
видеть каждое утро ярко освещенную, раза в три распухшую,
свиной щетиной за ночь обросшую морду. В бидермайеровской
гостиной мебель походила на выставку в хорошем магазине. На
письменном столе, которому Драйер предпочитал стол в конторе,
стоял, вместо лампы, бронзовый рыцарь (прекрасной, впрочем,
работы) с фонарем в руке. Были повсюду фарфоровые звери,
которых никто не любил, разноцветные подушки, к которым никогда
еще не прильнула человеческая щека, альбомы,-- дорогие,
художественные книжищи, которые раскрывал разве только самый
скучный, самый застенчивый гость. Все в доме, вплоть до голубой
окраски стен, до баночек с надписями: сахар, гвоздика, цикорий
на полках идиллической кухни,-- исходило от Марты, которой семь
лет тому муж подарил еще пустой и на все готовый только что
выстроенный особнячок. Она приобрела и распределила картины по
стенам, руководствуясь указаниями очень модного в тот сезон
художника, который считал, что всякая картина хороша, лишь бы
она была написана густыми мазками, чем ярче и неразборчивее,
тем лучше. Потому-то большинство картин в доме напоминало
жирную радугу, решившую в последнюю минуту стать яичницей или
броненосцем. Впрочем, Марта накупила на аукционе и несколько
старых полотен: среди них был превосходный портрет старика,
писанный масляными красками. Старик благородного вида, с
баками, в сюртуке шестидесятых годов, на коричневом фоне, сам
освещенный словно зарницей, стоял, слегка опираясь на тонкую
трость. Марта приобрела его неспроста. Рядом с ним -- на стене
в столовой -- она повесила дагерротип деда, давно покойного
купца; дед на дагерротипе тоже был с баками, в сюртуке, и тоже
опирался на трость. Благодаря этому соседству картина
неожиданно превратилась в фамильный портрет,-- "Это мой дед",--
говорила Марта, указывая гостю на подлинный снимок, и гость,
переводя глаза на картину рядом, сам делал неизбежный вывод.
Но ни картин, ни глазчатых подушек, ни фарфора Франц, к
сожалению, не мог рассмотреть, хотя Марта умело и настойчиво
обращала его близорукое внимание на комнатные красоты. Он видел
нежную красочную муть, чувствовал прохладу, запах цветов,
ощущал под ступней тающую мягкость ковра,-- и таким образом,
воспринимал именно то, чего не было в обстановке дома, что
должно было в ней быть по мнению Марты, то, за что было ею
дорого заплачено,-- какую-то воздушную роскошь, в которой,
после первого бокала красного вина, он стал медленно
растворяться. Драйер налил ему еще,--и Франц, к вину не
привыкший, почувствовал, что его нижние конечности растворились
уже совершенно. Марта сидела где-то вдалеке, светлым призраком;
Драйер, тоже призрачный, но теплый, золотистый, рассказывал,
как он однажды летел из Мюнхена в Вену, как туман заволок
землю, как машину бросало, трясло, и как ему хотелось пилоту
сказать: "пожалуйста, остановитесь на минутку". Меж тем Франц
испытывал фантастические затруднения с ножами и вилками,
боролся то с волованом, то с неуступчивым пломбиром и
чувствовал, что вот-вот, еще немного,-- и уже тело его растает,
и останется уже только голова, которая, с полным ртом, станет,
как воздушный шар, плавать по комнате. Кофе и кюрасо, которое
сладко заворачивалось вокруг языка, доконали его. Марта исчезла
в тумане, и Драйер, кружась перед ним медленным золотистым
колесом с человеческими руками вместо спиц, стал говорить о
магазине, о службе. Он отлично видел, что Франц совсем разомлел
от хмеля, и потому в подробности не входил; сказал однако, что
Франц очень скоро превратится в прекрасного приказчика, что
главный враг воздухоплавателя -- туман и что так как жалованье
будет сперва пустяковое, то он берется платить за комнату и
очень будет рад, если Франц будет хоть каждый день заходить,
причем он не удивится, если уже в будущем году установится
воздушное сообщение между Европой и Америкой. Все это путалось
в голове у Франца; кресло, в котором он сидел, путешествовало
по комнате плавными кругами. Драйер глядел на него исподлобья
и, посмеиваясь в предчувствии того нагоняя, который даст ему
Марта, мысленно вытряхивал Францу на голову огромный рог
изобилия; ибо Франца он должен был как-нибудь вознаградить за
чудесный, приятнейший, еще не остывший смех, который
судьба--через Франца--ему подарила. И не только его, но и Лину
нужно было вознаградить,-- за ее бородавку, собачку, качалку с
подушкой для затылка в виде зеленой колбасы, на которой было
вышито: "только четверть часика". И затем, когда Франц, дыша
вином и благодарностью, простился с ним, осторожно сошел по
ступенях в сад, осторожно протиснулся в калитку и, все еще
держа шляпу в руке, исчез за углом, Драйер подумал, как бедняга
славно выспится там, у себя в номере,-- и сам почувствовал
упоительную дремотность,-- после тенниса, после обеда --
поднялся по внутренней деревянной лестнице наверх, в спальню.
Там, в оранжевом пеньюаре, согнув голую, бархатно-белую
шею, которую особенно оттеняла темнота ее волос, собранных
сзади в низкий, толстый шиньон, сидела у зеркала Марта и
розовой замшей терла ногти. В зеркале Драйер увидел ее гладкие
виски, белый равнобедренный треугольник лба, напряженные
брови--и так как Марта не подняла головы, не оглянулась, он
понял, что она сердится.
Он мягко сказал, желая ухудшить положение: -- Отчего ты
исчезла? Могла подождать, пока он уйдет... правда же... Марта,
не поднимая глаз, ответила:
-- Ты прекрасно знаешь, что мы сегодня приглашены на чай.
Тебе тоже не мешало бы привести себя в порядок.
-- У нас есть еще часок,--сказал Драйер,--я, в сущности
говоря, хотел было соснуть.
Марта, быстро поводя замшей, молчала. Он скинул пиджак,
развязал галстук, потом сел на край кушетки, стал снимать
башмаки.
Марта склонилась еще ниже и вдруг сказала: -- Удивительно,
как у некоторых людей нет никакого чувства собственного
достоинства. Драйер крякнул.
Спустя минуту Марта со звоном отбросила что-то на
стеклянную подставку туалета и сказала:
-- Интересно знать, что этот молодой человек подумал о
тебе? Говори мне "ты", называй "дяденька"... Неслыханно...
Драйер улыбнулся, шевеля пальцами ног и глядя, как
переливается золотистый шелк носков.
Марта вдруг обернулась к нему и, облокотясь на белую ручку
кресла, подперла кулаком подбородок. Одна нога была перекинута
через другую и тихонько раскачивалась. Она пристально смотрела
на мужа, прикусив губу.
Муж взглянул на нее исподлобья играющими озорными глазами.
-- Ты добился своего,-- задумчиво сказала Марта.-- Устроил
племянничка. Теперь будешь возиться с ним. Наобещал ему,
вероятно, горы добра.
Драйер, сообразив, что ему подремать не удастся, сел
поудобнее, опираясь теменем об стену, и стал думать, что будет,
если он сейчас скажет примерно что-нибудь такое: у тебя есть
тоже причуды, моя душа: ездишь вторым классом, а не первым,--
оттого что второй ничуть не хуже,-- а получается страшная
экономия,-- сберегается колоссальная сумма в двадцать семь
марок и шестьдесят пфеннигов, которая иначе канула бы в карманы
тех, дескать, мошенников, которые придумали первый класс. Ты
бьешь собаку, оттого что собаке не полагается громко смеяться.
Все это так, все это, предположим, правильно. Но позволь же и
мне поиграть, оставь мне племянничка...
-- Ты, очевидно, со мной говорить не желаешь,-- сказала
Марта,-- ну что ж...-- Она отвернулась и опять принялась за
ногти.
Драйер думал: "Раз бы хорошо тебя пробрало... Ну,
рассмейся, ну разрыдайся. И потом, наверное, все было бы
хорошо..."
Он кашлянул, расчищая путь для слов, но, как уже не раз
случалось с ним, решил в последнюю минуту все-таки не сказать
ничего. Было ли это желание раздразнить ее немотой, или просто
счастливая лень, или бессознательная боязнь что-то вконец
разрушить,-- Бог весть. Глубоко засунув руки в карманы штанов,
откинувшись к голубой стене, он молчал и смотрел на
очаровательную шею Марты, а потом перевел глаза на широкую
женину постель, покрытую кружевом и строго отделенную от его --
тоже широкой, тоже кружевной -- постели ночным столиком, на
котором сидела раскорякой долголягая кукла -- негр во фраке.
Этот негр, и пухлые кружева, и белая, церемонная мебель --
смешили, претили. Он зевнул, потер переносицу. Потом встал,
решив, что сейчас переоденется и полчасика почитает на террасе.
Марта скинула свой оранжевый пеньюар, поправила бридочку на
плече, мягко сдвинув голые лопатки. Он исподлобья посмотрел на
ее спину и, улыбкой проводив какую-то милую мысль, беззвучно
прошел в коридор, а оттуда в гардеробную.
Как только дверь прикрылась за ним, Марта быстро и яростно
свернула замку шею. Это был, пожалуй, первый ее поступок,
который она не могла бы себе объяснить. Он был тем более
бессмысленный, что все равно ей нужна будет сейчас горничная, и
