хмурым. Он ощущал, как коготки Шеймиса все сильнее и сильнее впиваются в
кожу.
- Я-то не против. Только тут какое-то колдовство... он клянется, что
обязан служить мне до смерти, иначе великий Митра прихлопнет его, как
комара.
Фарал задумчиво уставился на сумку.
- Думаю, твой приятель ошибается. Великий Митра милостив к тем, кто
верен своему долгу. Он - благой бог и карает только отступников.
- Тебе виднее. Ты - близкий к нему человек, - буркнул Конан. - Вот и
помоги.
- Помогу. - Отбросив плащ, странник неуловимо быстрым движением
выхватил оба своих меча и широко развел локти; сталь звонко звякнула о
сталь. - Видишь, крест, - произнес он, показывая взглядом на клинки. -
Крест - древний знак Митры, солнечного бога, и сейчас мы попытаемся
испросить у него милости для твоего приятеля. Ты должен коснуться ладонью
этого символа, а потом... потом... да, потом ты повторишь за мной некое
заклинание... что-то вроде Заклятья Разлуки. Как скажешь его, твой друг
сразу попадет туда, где серые скалы и серое море... Не думай, что серое
всегда уныло, - неожиданно добавил Фарал. - Я вот люблю этот цвет...
Конан недоверчиво хмыкнул и коснулся пальцами левой руки перекрестья;
правая по-прежнему была в сумке. Голубоватая сталь клинков казалась
холодной и отливала серебристым лунным светом; Шеймис замер под его
ладонью, словно испуганная мышь. Повинуясь кивку Фарала, киммериец
сосредоточился; потом начал произносить фразу за фразой, не понимая их
смысла, но старательно повторяя все, что говорил его спутник. Язык был ему
незнаком; мелодичные хрустальные звуки струились водопадом, и заклинание
показалось Конану похожим на песню. Впрочем, не слишком длинную - десяток
фраз, не больше.
- Все! - произнес Фарал и, резко выдохнув, забросил мечи в ножны. На
миг лицо его стало сосредоточенным, затем руки со странно сложенными
пальцами нацелились на сумку, и вдруг Конан ощутил под своей ладонью
пустоту.
Шеймис исчез!
Сняв с пояса суму, киммериец заглянул в нее. Пустота!
- Где он?
- Там, куда стремился уйти, - ответил Фарал. - На серых скалах, у
серого моря, под серым дождем... Тишина, покой... Словом, все, как ему
хотелось.
Лоб Конана разгладился; он уважительно покивал головой.
- Ну, а ты еще не хотел признаваться, что умеешь колдовать! А на
самом-то деле! Это твое заклинание... Заклятье Разлуки... такая сильная
магия!
- Я бы не сказал, - произнес странник, провожая задумчивым взглядом
сумку, которую Конан вновь прицепил к поясу. - Видишь ли, я немного знаю
кхитайский... научился, когда пришлось побывать в тех местах... Ну, и... -
он смолк, затем потрепал Конана по плечу. - Словом, сейчас мы с тобой
повторили одну кхитайскую поэму - что-то о луне, плывущей в темных небесах
над нефритовыми горами, у подножий которых цветет жасмин... Кхитайцы, они
понимают толк в подобных вещах.
- Но слова-то были колдовские?
- Нет, парень, самые обычные. Я же сказал - о луне, горах и цветущем
жасмине... Думаю, твой приятель не понимает по-кхитайски, и для него вся
эта тарабарщина прозвучала очень торжественно.
Киммериец, разинув рот, с изумлением воззрился на Фарала.
- Значит, никакого чародейства? Как же так? Без всякой магии, раз - и
на самый север Вилайета! Да туда же надо добираться целый месяц! И потом,
он... он... в общем, он мне говорил, что лишь очень сильный маг может
разорвать нашу связь.
- А я и не утверждаю, что дело совсем обошлось без магии, - заметил
странник. - Ты собирался его отпустить, он хотел уйти... Вот тебе и магия!
Ну, а я подтолкнул его напоследок - вроде как дал хорошего пинка, чтобы
забросить туда, куда он так рвался. К этим серым скалам...
Конан потер лоб, постепенно начиная осознавать, что раз и навсегда
избавился от сумеречного духа. Были в этом свои приятные и неприятные
стороны, свои преимущества и потери. Теперь унылая физиономия Шеймиса не
будет маячить перед глазами и не придется слушать его вечное нытье,
хлебать прокисшее пиво, давиться черствым хлебом, да и таскать в сумке это
крысиное отродье... Но кто назовет его, Конана, господином? Хозяином? С
кем переброситься ему словом на долгом пути? Да и кислое пиво, и сухой
хлеб - не говоря уж о бараньих костях с намеком на мясо! - совсем неплохие
вещи, когда от голода урчит в животе...
Что ж, решил юный киммериец, во всем есть нечто хорошее и нечто
дурное. Во всяком случае, Шеймису лучше там, где он сейчас пребывает;
бесконечные странствия, стычки и поединки с черными магами слишком
обременительны для престарелого духа сумерек. Конан представил, как его
бывший слуга сидит сейчас на скалах у серого моря, в прохладе и сумеречном
свете наступающего утра, прислушивается к шелесту волн и наслаждается
покоем... Довольно кивнув, он протянул руку и стиснул локоть Фарала.
- С помощью магии или по доброй воле, но мы расстались. И хорошо! Я
тебе благодарен. А теперь...
- Теперь - прощай, Конан-киммериец. - Странник в сером положил ладонь
на руку юноши, стиснул его пальцы. - Прощай.
- Может, когда-нибудь свидимся, - нерешительно произнес Конан.
- Нет, вряд ли. Мир велик, киммериец, очень велик.
Кивнув на прощанье, человек в сером плаще, топорщившемся над плечами,
зашагал по Туранской дороге, что тянулась вдоль морского берега, уходя к
великим городам юга, к Султанапуру, Акиту, Аграпуру и горам Ильбарс. Конан
молча смотрел ему вслед. Потом он повернулся на запад, спиной к
восходящему солнцу, и сделал несколько шагов, поглядывая то на пыльную
ленту Окружного тракта, то на розовеющее небо. В сумке, что висела у него
на поясе, что-то звякнуло. Остановившись, киммериец пошарил в ней, вытащил
руку и раскрыл ладонь: на ней лежали пять золотых динариев с гордым
профилем владыки Ашарата.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МАЛЕНЬКИЙ БРАТ
8. ВСТРЕЧА
Южная степь, залитая солнцем, казалась необозримой и бескрайней;
только где-то вдалеке, у самого горизонта, таинственно синели горные
вершины, за которыми лежал обильный и просторный Хоршемиш, великолепная
столица Кофа. По равнине, будто выплывая из жаркого туманного марева,
навстречу пологим горным склонам тянулась дорога - прямая, как стрела,
пыльно-коричневая лента среди моря изредка волнуемой ветром зеленой и
золотистой травы. Рядом с обочиной, заросшей побуревшими от пыли лопухами,
высилось дерево, настоящий исполин растительного царства - высокий
стройный остролист; здесь, на юге, он достигал поистине циклопических
размеров, и казалось, что его неохватный ствол упирается прямо в
ярко-синее небо, словно мачта затонувшего в этом бесконечном степном
океане гигантского парусника.
Тут, в жаркой степи, повсюду колыхались волны увенчанных пушистыми
метелками высоких трав, иногда склонявшихся под легкими дуновениями
ветерка; только у самых корней дерева беспокойно шелестящее травяное
воинство отступало - здесь всегда была тень, и землю покрывали лишь
подушечки буро-зеленого мха. Под низко нависшей кроной царил приятный
полумрак, ибо безжалостные обжигающие лучи солнца не могли пробиться
сквозь сплетение толстых узловатых ветвей, усеянных огромными перистыми
листьями.
Под гигантским остролистом расположился одинокий путник. Сбросив свой
пыльный плащ, он сидел на толстом, выступающем из земли корне, прислонясь
спиною к стволу; рядом с плащом валялся туго набитый мешок, а поверх его -
длинный меч в потертых кожаных ножнах. Путник этот явно был воином, о чем
свидетельствовали и его на редкость могучее сложение, и оружие; он словно
бы дремал, полуприкрыв глаза, но временами сильные пальцы рассеянно
поглаживали рукоять меча. С виду казался он молодым - лет двадцати или
чуть больше; спадающие до плеч волосы отливали цветом воронова крыла, а
покрытая коричневым загаром кожа выглядела свежей и по-юношески упругой.
...Губы черноволосого великана плотно сжаты, на высоком лбу выступили
еле заметные капельки пота. Да, и в тени дерева очень жарко! Он трет
переносицу и еще шире распахивает на бугрящейся мускулами груди куртку из
тонкой, словно шелк, прекрасно выделанной оленьей кожи; под ней виднеется
нарядная, украшенная богатой вышивкой рубаха. Затем его глаза чуть
приоткрываются - он задумчиво изучает свои поношенные, но все еще
превосходные высокие сапоги, прикидывая, оставить ли их на ногах или
стянуть; однако ленивая истома берет верх - молодой воин снова закрывает
глаза и поудобнее откидывается на жесткий ствол дерева.
Неспешно течет время. Похоже, путника сморил сон: его веки плотно
сомкнулись, а руки расслабленно упали на колени. Ничто не движется вокруг,
только шаловливый ветер порой то взъерошит небрежно рассыпавшиеся по
плечам волосы юноши, то шевельнет завязки его узорчатого пояса. Медленно
колышется сухая, опаленная солнцем трава, о чем-то лениво шепчут листья в
высокой кроне дерева, над уходящим вдаль степным простором словно
невидимое покрывало висит монотонный стрекот кузнечиков.
Однако сон воина недолог. Внезапно он распахивает глаза - синие, как
небо на закате, и холодные, словно поверхность сбегающего с горных круч
ледяного потока. Правда, увидеть нечто подобное тут, на жаркой офирской
равнине, не удастся - лишь на севере, среди холодных снеговых полей,
огибая редкие острова покрытых вечным инеем каменных глыб, текут ледяные
реки.
Проходит миг, и зрачки молодого путника меняют выражение - в них
появляется жесткий стальной отблеск; он вытягивает шею и пристально
смотрит на дальний конец дороги, теряющийся среди желто-зеленого травяного
ковра. И, словно по волшебству, над этой крохотной коричневой ниточкой,
почти неразличимой в струящемся и дрожащем у горизонта мареве, появляется
светлое пятнышко. Темноволосый воин покачивает головой, словно не доверяя
собственным глазам, и рука его вновь касается потертых кожаных ножен.
Постепенно светлое пятнышко увеличивается в размерах, и вскоре он уже
может разглядеть неспешно вышагивающую по дороге странную фигуру. Весьма
нелепую, если не сказать больше! И в самом деле, этот второй
путешественник являет собой весьма занимательное зрелище: его одежда,
обувь, небрежно заброшенное за спину оружие - одним словом, все с ног и до
головы - вызывает недоумение у наблюдающего за ним черноволосого
синеглазого великана.
На невысокой жилистой фигурке пришельца поверх туники болтается
бесформенное белое одеяние - нечто вроде плаща, нижние края которого
украшены кокетливыми кисточками из шерстяных нитей. Его сандалии с
матерчатым верхом настолько посерели от пыли, что определить, каков был их
первоначальный цвет, уже совершенно невозможно; то же самое можно сказать
и о повязке, небрежно охватывающей лоб, из-под которой торчат непослушные
каштановые пряди.
Но взгляд сидящего под деревом воина, почти не останавливаясь на этих
деталях, скользит дальше. Над правым плечом пришельца покачивается рукоять
длинного меча, обтянутая вытертой до блеска кожей. Ножны, в которых
хранится сие грозное оружие, тоже неимоверно длинны - конец их
обнаруживается где-то ниже левого колена путника, так что совершенно
непонятно, каким образом он умудряется вынимать из них клинок. Но это
далеко не все: за другим плечом владельца огромного меча висит туго
набитый походный мешок, почти такой же, как у черноволосого, а рядом с ним
