Майкл МУРКОК
ПЕС ВОЙНЫ И БОЛЬ МИРА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Это случилось в год, когда ужасная судьба постигла сельчан и их детей и
когда я, впервые встретив Люцифера, был ввергнут в ад, так как Князь Тьмы
желал заключить со мной соглашение.
До мая 1631 года я командовал нерегулярными соединениями пехоты, в
основном состоявшими из поляков, шведов и шотландцев. Я отделился от них
после грабежа и уничтожения города Маглебурга, когда мы выступили на
стороне армии католических мятежников под предводительством графа Иоганна
Барклая Тилли. Тогда нам удалось получить небольшую добычу в оплату за
трудную работу, которая удалась благодаря хитрости, заключавшейся в том,
что мы пустили по ветру маленькие надувные шары, к которым были привязаны
мешочки с порохом и город превратился в огромную пороховую бочку.
Мои люди, разгоряченные борьбой и готовые на любые подвиги, хотели и
дальше сражаться на стороне мятежников, но им не нравилось обращение с ними
самого Тилли, и было решиено с ним распрощаться. Армия Тилли, несмотря на
свое мужество и отвагу, обладала скверным вооружением и оснащением, а
изменений в этом не предвиделось. Нам же требовалась передышка. Тогда мы
направились на юг, к подножию гор Гарца, где и хотели остаться на некоторое
время. Со временем я заметил, что кое-кто из моих людей хочет получить
несколько больше, чем вышло за компанию, причем за мой счет, и однажды
ночью я оседлал коня и продолжил свое путешествие в одиночестве, захватив с
собой при этом все продовольствие.
Но и после того как я оставил своих людей, долго не удавалось
освободиться от ощущения смерти и опустошенности.
Мир лежал при смерти и кричал от боли.
К полудню я проехал мимо семи виселиц, на которых висели трупы мужчин и
женщин, миновал три колеса, где был распят мужчина и ребенок с вывернутыми
плечами. Приближаясь к остаткам кола, на котором был сожжен бедняга (ведьма
или еретик), я увидел белые кости, проглядывающие сквозь мясо и дерево, и
обожженные огнем.
И не было ни одного поля, пощаженного огнем, каждый лес в нескольких
местах тлел. На дорогах лежал черный след копоти от черного дыма, который,
несомненно, появлялся в результате сжигания бесчисленного множества трупов
в разграбленных деревнях, селениях, уничтоженных в результате обстрела и
осады, и темным был мой путь, освещаемый только огнем сжигаемых деревень и
аббатств. Дни были черными или серыми, независимо от того, светило солнце
или нет: ночи были красными, как кровь, и белыми от бледной, как труп,
луны.
Все вокруг было мертво или при смерти. Все было в отчаянии.
Жизнь покидала Германию, и, возможно, весь мир-везде были только трупы.
Иногда я замечал какое-нибудь оборванное существо, которое пересекало улицу
передо мной, шатаясь и спотыкаясь. Часто это оказывалась старуха, и она
умирала прежде, чем я подъезжал к ней.
На полях сражений даже сами вороны лежали мертвыми в остатках своих
трупных пиршеств, еще с кусками гнилого мяса в клювах. Глаза их
бессмысленно таращились в пустоту, а может быть и дальше, в бесконечность,
где еще могла оставаться надежда.
И я начал подозревать, что сам я и мой конь остались единственными еще
живыми существами только благодаря счастливой случайности или счастливой
судьбе. Если у Господа и было желание уничтожить мир, то именно это сейчас
происходило.
Я наловчился убивать с легкостью, изяществом, хитрой сноровкой, не
сомневаясь. Мое коварство всегда было неожиданным и решительным, когда дело
доходило до богатства или совершенствования воинского искусства. Часто я
пытал, и сострадание не просыпалось во мне. Я знал, какие нужно
предпринимать шаги, чтобы достичь своих целей вне зависимости, шел разговор
о меркантильных интересах или о стратегических планах.
Я понимал, как надо успокоить жертву, подобно тому, как какой-нибудь
пастух успокаивает козу. Я стал блестящим вором скота и зерна, чтобы моим
солдатам было что есть, и чтобы они служили мне так долго, насколько это
было возможно.
Я был действительно хорошим капитаном наемного воинства, рыцарем удачи,
которому каждая опасность, будь то чума или оспа, даже не приходила в
голову.
Я был капитан Ульрих фон Бек и, думается, мне улыбалось счастье.
Доспехи, которые я носил-шлем, нагрудный панцирь, поножи и перчатки,-были
самвми лучшими, так же, как и просоленная потом рубаха, кожаные штаны и
сапоги. Свое оружие я заимствовал у богатых людей, которых мне приходилось
убивать: пистолеты, меч, кинжалы и мушкеты-все сработанное лучшими
мастерами. А мой конь был рослым и выносливым и стоил дорого.
У меня не было шрамов на лице, никаких отметин от болезней, и мое
здоровье было таким, что при необходимости я сам мог поддерживать свой
авторитет.
Люди считали меня хорошим командиром и хорошо служили под моим началом. Я
получил заслуженную известность, а с ней и прозвище, которое часто
использовалось вместо моего настоящего имени-Пес войны. Говорили, что я
рожден для войны, и это мне льстило.
Я родился в семье набожного дворянина, живущего в своем родовом замке. Он
заботился о своих арендаторах и их благополучии, чтил Бога и высоких господ
и был воспитан в понятиях прошлого, если не в традициях греков и римлян, и
когда пришел час, по своим мировоззрениям и представлениям был причислен к
лютеранской вере. Среди католиков он был известен своим дружелюбием, а
однажды он спас одного еврея, которого разбушевавшаяся толпа хотела убить
на городской площади. Можно сказать, что он был терпим к любому созданию
божьему.
Когда мать после рождения моей младшей сестры (я был единственным сыном)
умерла во цвете лет, он очень горевал и умолял Бога забрать его вместе с
нею на небеса. По прошествии времени горе притупилось, и, следуя
божественному велению, он стал заботиться о слабых и бедных и все свои дни
тратил на попытки вернуть этих бедняг на путь и стинный.
Меня обучали музицированию и танцам, фехтованию и верховой езде так же,
как латинскому и греческому языкам. Я был ознакомлен со священным писанием
и комментариями к Библии.
Обо мне заботились, чтобы я хорошо выглядел, был мужественным и
богобоязненным, и каждый человек в замке Бек любил меня.
К 1625 году я стал хорошо образованным и убежденным протестантом, лишь
отчасти интересующимся интересуется войнами и другими делами, происходящими
в мире.
Но однажды я критически взглянул на свое существование и с этих позиций
решил пересмотреть критически свои взгляды на Господа и все то, что я узнал
о нем.
Следуя своим убеждениям, я принял участие в военной кампании и был принят
на службу к Великому королю Кристиану Датскому, обещавшему тогда помощь
бемским протестантам.
Под началом короля Кристиана служил целый ряд господ и их слуг-все без
сомнения протестанты, почти все набожные.
Войско состояло из выходцев из Франции, Швеции, Богемии, Австрии, Польши,
России, Венгрии, Фламандрии и других стран, таких, как Испания, и конечно
же, представителей почти всех германских земель.
Получив порядочную долю разочарования, я был полон презрения к
безответственным мечтаниям и выяснил, что мои соратники имеют полный
комплект таких недостатков, как врожденная злость, ненависть и безбожность,
независимо от того, были ли это принцы, дворяне или крестьяне.
К 1626 году я научился лгать так же гладко, как и остальные
военачальники, более или менее известные, во имя того, чтобы достичь целей,
которых никакими другими путями достичь невозможно. Что касается меня
лично, то я не слишком заботился о своем одиночестве и во всем полагался
только на удачу.
Маглебург, как ничто иное, подтвердил мои взгляды на жизнь: к тому
времени, когда мы покинули город, большинство из его
тридцати тысяч жителей было уже мертво. Из пяти тысяч выживших практически
все были женщинами, и в их судьбе сомневаться не приходилось.
Тилли, благодаря своему безумию, разрешил католическим священникам
предпринять попытку переженить женщин и мужчин, которых он захватил силой,
но все эти старания пропали впустую.
Необходимое для продолжения кампании продовольствие сгорело вместе с
городом, удалось спасти только вино, и в именно им мои люди заполняли
пустоту своих желудков.
Разумеется, все они перепились. Маглебург переполняли люди и трупы, и
зачастую нельзя было точно определить, где мертвый человек, а где мертвецки
пьяный.
Среди моих солдат прошел слух, что Фалькенберг, фанатичный протестант,
хочет полностью предать город огню, чтобы в нем уже никогда не могли жить
католики, но для умирающих и раненых это уже не играло никакой роли. И
последующие годы протестантам приходилось представлять маглебурскую
"милость"-убежище католикам, но теперь каждый, кто считал Фалькенберга
Инициатором поджога, желал ему долгих лет жизни и называл Маглебург
протестантской "Лукрецией", которая защищала их честь ценой жизни. Мне все
это было безразлично.
Вскоре я отдалился от Маглебурга и моих солдат на день пути. Когда я
перевалил горы и достиг первых дубовых рощ северных
отрогов великих Тюринских лесов, угарная вонь и болезни остались позади.
Здесь царил покой. Стояла весна, листья были зелеными, а их аромат вновь
и вновь волновал кровь.
Меня все еще преследовали картины смерти и хаоса. Тишина лесов казалась
мне искусственной. Я все время ожидал засады.
Я не давал себе расслабиться, подозревая, что деревья могут скрывать
разбойников, или под копытами моего коня в любой момент может открыться
яма-ловушка, искусно замаскированная под слоем прелых прошлогодних листьев
и упавших сучьев.
Предчувствие заставило меня подумать, что смерть и разрушение проникли
даже сюда. Но я был благодарен и за такое подобие спокойствия. После того,
как в течение двух дней не встретилось никакой опасности, я подметил, что
для улучшения самочувствия мне необходимо поспать хотя бы несколько часов.
Выспавшись, я с огромным удовольствием перекусил и запил еду чистой
ключевой водой, показалавшейся мне необычайно вкусной благодаря тому, что
не отдавала трупным запахом, который, к примеру, можно встретить у воды на
всем протяжении Эльбы.
И все же меня тревожило, что хотя я и старался как можно тише пробираться
по лесу, не заметил никаких проявлений жизни...
Тишина висела над всем, что окружающим, и я был благодарен провидению за
спокойствие моего продвижения. Только стук копыт коня в недвижимом воздухе
передавался листьями на деревьях и заставлял их дрожать, так что ветки
слегка двигались, создавая некоторое подобие жизни, но и оно наводило на
меня мысль о том, что за мной наблюдают.
Было тепло, и я посчитал больше чем счастьем снять шлем и нагрудный
панцирь, но сдержал себя и заснул во всем облачении, как был, положив руки
в перчатках на рукоять меча, готовый выхватить его.
Я начинал думать, что здесь каким-то образом остался уголок Зеленого Рая,
который, по преданию, раньше находился в таинственной стране между небом и
землей.
Я ни в чем не был убежден и делил взгляды на мир с нашими современными
алхимиками, анатомами, врачами и астрологами:
все свои страхи я объяснял кознями таких сил, как духи, демоны, евреи или
ведьмы, и для этой потусторонней части жизни не мог найти объяснения.
Поблизости не было ни армий, которые могли бы нарушить дикость глуши, ни
больших зверей, ни появляющихся внезапно охотников-ни единого признака
присутствия человека.
Казалось, лес оставался неизменным с самого начала времен. Подушка из
опавших прошлогодних листьев была мягкой и
удобной, а деревья смыкали надо мной свои кроны. Я питался грибами и
трюфелями, а мой конь получил вдоволь свежей травы.
Вверху, сквозь кроны деревьев, проглядывало среди листвы голубое небо,
солнце щедро изливало свой свет на мир. Но ни одной бабочки не было видно в
этих лучах, ни единой букашки не сидело на листьях лесных цветов, ни одной
