- Так он себя величает, да.
- Ну так я его видела. Он, впрочем, отбыл еще ночью. Выходит, что конь
его-вовсе и не его! Прекрасный скакун,
сударь, просто прекрасный. И такая чудесная масть. Серый в яблоках, редкой
раскраски. Могу поклясться, арабских кровей.
- Свежего, значит, взял,-пробормотал Монсорбье, проглотив приманку.-В
каком направлении отбыл этот разбойник, мадам?
- Я теперь уже и не припомню, сударь. Однако, у меня сложилось
впечатление, что мы едем в одном направлении. Ну разумеется. Он еще что-то
такое сказал... насчет какой-то опасности и что лучше ему рисковать в
одиночку. Да, верно, сударь. По этой дороге, на Лозанну. И поскольку нам с
вами, выходит, теперь по пути, вы, я полагаю, будете так любезны и
составите нам эскорт. Хотя бы какую-то часть пути, сударь?
Эта дорога печально известна своими разбойниками.
- Мы преследуем фон Бека.-Потом Монсорбье обратился к кому-то другому,
очевидно, к трактирщику.-Ты смерд...
почему же ты не сказал, что он взял другого коня?
- Но я не заметил, сударь, чтобы какая-то из лошадей пропала.-Голос
трактирщика дрожал.-Серый в яблоках, вы говорите, мадам? Может быть, это
был конь одного из святых отцов?
Когда топот шагов затих,-вся честная компания вышла из помещения на
передний двор,-я потихонечку выбрался из вонючей кладовки и осторожно
выглянул в окно. Как раз в этот момент во дворе показались два швейцарских
моих "рыцаря без страха и упрека", являя собою картину ходячего арсенала:
грозно топорщащиеся ножны, ружья на перекрестных ремнях, куски металла и
кожи, как будто налепленные наугад. Ольрик фыркнул и с вызовом уставился на
Монсорбье:
- Серая в яблоках, капитан, моя лучшая лошадь!
Трактирщик искренне изумился.
- Но ведь у вас была чалая. Я сам лично отвел ее на конюшню!
- И еще серая, болван!-При такой выразительной жестикуляции, Ольрик бы
имел несомненный успех на артистическом поприще в каком-нибудь театре
пантомимы.-Навьюченная серая лошадь! Парнишка, вон, вел ее, Бамбош. Ну как,
вспомнил теперь?
Признав свое поражение, бедный трактирщик умолк.
Утихомирив несчастного малого, Ольрик едва ли не вплотную подступил к
Монсорбье и, заглянув прямо в горящее гневом лицо француза, проговорил с
нарочито оскорбительной дерзостью:
- А кто вы вообще такие? Не кавалерия, судя по вашему оснащению, и не
пехота, судя по сапогам и набору оружия.
Чую, французским от вас духом пахнет. Только вот, что за французы такие?
Аристократы? Или, быть может, убийцы законного короля? Но что не граждане
Конфедерации-это точно.
Только сейчас я сообразил, что Ольрик ломает всю эту комедию
исключительно ради того, чтобы помочь мне бежать посредством внесения
смятения в ряды моих преследователей.
- Я честный швейцарец. Такой же, как и вы сами, сударь,- пробормотал
Монсорбье, почувствовав, что здесь кроется некая хитрость, но еще пока не
разобравшись, какая именно.-Значит, вы утверждаете, сударь, что этот
мошенник увел у вас серую в яблоках? Я так понимаю, кобылу?
- Лжец!-напыжился Ольрик, при этом ремни его заскрипели, а железные бляхи
загрохотали.-Говорю вам: вы, сударь, лжец!
Вы никакой не швейцарец.
- Из Берна.-Голос у Монсорбье стал теперь очень тихим и очень зловещим.
Ольрик подбоченился, окинул Монсорбье уничижительным взглядом, склонил
голову на один бок, потом-на другой. Все это были знакомые штучки,-знаками
этими пользовались профессиональные дуэлянты для выражения воинственного
своего настроя и, уж будьте уверены, Монсорбье распознал их не хуже меня.
Но все же не клюнул на эту приманку. Не поддался искушению. Лицо и шея его
покраснели. Он застыл в напряжении, точно обагренное кровью копье под
черным щитом широкополой шляпы. Он всей душой ненавидел Ольрика и
непременно ввязался бы в драку, если бы только знал наверняка, скольких
товарищей может кликнуть наемник себе на подмогу, а поскольку в Швейцарии
он, Монсорбье, пребывал незаконно, ему вовсе не за чем было искать себе
лишние неприятности.
- А документ у вас есть, французик? в въедливою настойчивостью продолжал
мой швейцарец.
- Я здесь сугубо по личному делу, сударь, и у меня нет никакого желания
драться с товарищем по оружию.-Монсорбье с такой яростью стиснул зубы, что
мне показалось, я слышал, как они крошатся в порошок.-Мы преследуем
человека, который украл вашу лошадь. Его разыскивают во Франции как
предателя.
В России он осужден как убийца. Человек этот-жулик и негодяй. Да еще и
вор.
- В Гельвеции нет воров и негодяев, как вам, сударь, должно быть
известно, если вы настоящий швейцарец. Что он конкретно такого
украл?-Ольрик зловеще склонил голову набок, при этом изобразив на лице
искреннее дружелюбие.
- Вашу проклятую лошадь, начнем с того!-Гнев Монсорбье нашел выход в том,
что он издал звук, похожий на скрежет стали, вынимаемой из ножен.
- Что?! Мою чалую?!
Монсорбье оглянулся, ища поддержки у своих несколько растерявшихся
бойцов. Те, похоже, были слегка озадачены, но при том вся ситуация явно их
забавляла, что они честно пытались скрыть.
В поле зрения вновь показался юный Бамбош. Он6 очевидно, ходил на
конюшню.
- Кто-то увел нашу серую!-Громкий возглас его прозвучал с неподдельным
таким драматизмом, что я вновь пожалел про себя о том, какой пропадает
актерский талант. Этот парень сумел бы сделать себе неплохую карьеру в
театре итальянской комедии. Впрочем, то, что для меня было вполне очевидно,
для Монсорбье таковым не являлось, поскольку он никогда не служил в
регулярной армии и даже ни разу не напивался пьяным в компании тех, кому
там служить довелось. Бамбош разыгрывал в данный момент ритуальную
прелюдию,-в стиле старых вояк,-которая сама по себе была вполне
традиционною подготовкою к шумной уличной потасовке.
- Почему этот германец взял твою лошадь, земляк?-Ищущий взгляд Бамбоша
остановился в конце концов на Монсорбье.-Джентльмен этот как-то причастен?
- Он, очевидно, французский стряпчий,-отозвался Ольрик, проявляя
притворную терпимость.-Он утверждает, что мою серую увел фон Бек, который
как брат нам с тобою!
Бамбош округлил глаза и возвел их горе, после чего вопрошающе воззрился
на Монсорбье.
- Вы утверждаете, сударь, что своими глазами видели, как капитан фон Бек
скачет на лошади моего сотоварища? Когда это случилось, сударь?
- Мое обвинение звучало несколько по-иному,-холодно отозвался Монсорбье.
Бамбош поглядел на Ольрика.
- Ты когда обнаружил, что лошадь пропала?
- Ничего я пока еще не обнаружил. А этот француз говорит, что и чалая
тоже пропала! Ты бы сходил посмотрел.-Ольрик одарил Монсорбье убийственным
взглядом. Говоря по правде, я бы, наверное, испугался за швейцарца, сойдись
они с Монсорбье при друг обстоятельствах. Но фарс, похоже, продолжался, а
мадонна моя Либусса, вместе с горничною своею, взирала на эту комедию из
окна кареты, словно из ложи а Опере.
Монсорбье закипал. Еще бы! Ведь его выставляли таким дураком! Он дышал
медленно и тяжело, сверлил мрачным взглядом отвороты своих манжет, изрядно
пообтрепавшихся на сгибах, тыкал в размокшую пыль каблуком сапога, как
будто давил клопов. И все это время каждый, кто присутствовал при том,
осознавал прекрасно, что напряжение может прорваться кровавою сечей в любой
момент.
Приподняв аккуратно выщипанную бровь, госпожа моя надула губки,
продемонстрировав мушку в уголке рта,-казалось бы, что за пустяк, но при
виде милой ее гримаски дрожь вожделения вдруг охватила меня, вожделения,
которого не переживал я с тех самых пор, когда Екатерина использовала меня
как безвольную пешку в своей игре с князем Пушкиным.
Будучи лишь восемнадцати весен от роду, я тогда трепетал от любой
поданной мне надежды и обещания. Но этот трепет превосходил все испытанное
мною доселе, даже незабвенный тот эпизод с женщиною из племени делаваров,
каковой эпизод упоминал я в своих предыдущих записках. Проклятие! Если эта
колдунья меня возбуждала одною улыбкой, то какой же тогда экстаз должно
вызвать ее прикосновение! Итак, я уже был готов стать покорнейшим из рабов
Купидона. Правда, я не осмелился дать себе волю и серьезно задуматься,
каковы мои шансы снискать благосклонность прекрасной дамы. Однако безумие
Эроса уже подступало ко мне. Я ощущал в себе странную двойственность: как
будто одновременно испил я любовного зелья и снадобья для усмирения
страстного пыла.
Я-человек здравомыслящий, пришлось мне напомнить себе. Циник,-впрочем, не
запятнавший доброе имя свое
распутством,-который намерен жениться на некрасивой богатой вдовице и
составить себе таким образом состояние. И все же я смел надеяться6 что мне
удалось хотя бы заинтриговать мою прекрасную даму. Я приобрел незаслуженную
репутацию отъявленного сердцееда, чуть, может быть, менее громкую, чем была
у самого Казановы, и сие иной раз привлекало женщин, особенно тех, чьи
обстоятельства позволяли им чувствовать себя весьма уверенно. Правда же
заключается в том, что мне некоторым образом довелось познать прелести
императрицы, а так как я был просто пешкой в каком-то мне непонятном
заговоре, "победу" сию я никогда не относил на счет моих личных достоинств.
Если бы я в самом деле свершил все те подвиги, каковые приписывает мне
молва, я давно бы уже был покойником. Ходили слухи6 будто бы Екатерина
вознаграждает отвергнутых полюбовников ледяной смертью под ее балконом.
Она всегда славилась своей померанскою бережливостью.
Во двор вернулся юный оруженосец Ольрика. В тоне его недоумение мешалось
с обвиняющим возмущением:
- Чалая стоит в стойле! Даже еще не оседлана!
- Выходит, никто ее не украл,-рассудительно заметил Ольрик.-Вы, сударь,
безо всякого на то основания назвали честного человека вором.-Он
блистательно вел свою роль:
весь расцвел, одарив взбешенного Монсорбье лучезарной улыбкой.-Ни один
швейцарец, тем более благородного происхождения швейцарец, да вообще всякий
швейцарец, кем бы он ни был, к какому бы ни принадлежал сословию, ни один
подданный этой страны никогда не допустит, чтобы его обвинили в нарушении
пятой,-или это восьмая?-Заповеди.
Вследствие этого вы признаете, сударь, что дело сие улажено? Почему бы
вам не вернуться обратно к своей демократии,
сударь, и не уведомить мсье Робеспьера, что вы незаслуженно обвинили
доброго человека?
- Он украл мою лошадь,-не отступал Монсорбье. Ему, привыкшему всегда
своего добиваться. Побеждать во всех спорах, сокрушать любую выставленную
против него защиту, не хватило на этот раз разумения немедленно прекратить
все дебаты и не усугублять ситуацию.-Он украл мою лошадь. В двадцати милях
отсюда. На самой границе. Они стреляли в меня, сударь. Он и его банда. А
теперь хватит со мною играть. Я вижу, вы-человек благородный, и действуете
теперь из самых лучших побуждений, и уверены искренне, что вы совершаете
доброе дело, но, поверьте мне на слово, фон Бек-вор и бандит, по которому
плачет виселица.
- Так украли, что ли, вороного гунтера?-спросил вдруг Бамбош, распахнув
голубые свои глаза в совершеннейшей имитации этакого неотесанного
простодушия. А я еще раз подумал о том, что ему надо бы не в солдаты
наниматься, а в театре играть, в пьесах Мольера.-Вороного, сударь? Большого
такого "испанца", сударь? И седло мавританской работы?
Мадридского стиля? С медными стременами?
Монсорбье, кажется, раскусил наконец, что именно здесь затевается.
- Ну хорошо. Я приму ваш вердикт. Я знаю, что конь мой здесь.
- Вы, сударь, истинный демократ. Только, видите ли, у святых отцов тоже
есть право голоса. Что вы скажете, братья?
Вор фон Бек или нет?
Старший из священников,-сухопарый с выстриженную тонзурой отец
Себастьян,-пробормотал что-то нечленораздельное, отступив в тень дверного
проема.
- Что-что?-Бамбош сложил ладонь чашечкой и приставил ее к уху. Святой
отец буркнул что-то отнюдь не лестное насчет "этого безбожника и
прохвоста". Несомненно, он тут же поверил,-без тени сомнения,-что я именно
тот, кем называл меня Монсорбье.
