прибыл с нами в Париж, либо мертвы, либо заключены под стражу, либо бежали.
Робеспьер правит Францией как король, а Террор поражает невинных и
виноватых без разбору.
- И все же, сударь, вы не сняли со шляпы трехцветный знак,-с мальчишеским
простодушием заметил Красный.
- Верно, сударь.-Я не знал, как мне поступить. Если открыть этим юным
идеалистам всю правду и указать на свершенную ими ошибку, не выйдет ли так,
что они быстро утратят свое ко мне расположение и арестуют меня с тем же
рвением, с каким до этого защищали?
- Получается, сударь, вы все-таки не окончательно разочарованы,-вставил
Стефаник. На морозце лицо его раскраснелось. Я так понимаю: если все люди
доброй воли посвятят свои силы служению нашей Цели, то совершенную
несправедливость вполне можно будет поправить. Мы проделали долгий путь,
сударь, чтобы помочь вам в вашей борьбе. И всю дорогу, от самой Австрии,
встречали мы неприятие и подозрительное к нам отношение. Даже здесь, в
Швейцарии.-Он прикоснулся к трехцветному своему кушаку.
У меня было такое чувство, что, расписывая ему Республику с негативных
сторон, я тем самым как бы вырываю кусок хлеба насущного из рук
изголодавшегося ребенка.
- Во Франции вас теперь тоже встретят с большим подозрением, джентльмены.
Почти всех иностранцев Толпа почитает предателями. И Толпе не нужны никакие
доводы. Вы умрете еще до того, как успеете выкрикнуть: "Мы-якобинцы!"
Красный бросился на защиту своего куска пищи духовной:
- Боюсь, в это трудно поверить, сударь. Шиллер, Бетховен, Уайльбфорс,
Песталоции, де Пао... и сам Джордж Вашингтон...
они все почетные граждане Франции. Как и вы, сударь, тоже. Это братство,
распростершиеся за пределы наций...
- Довольно!-я умоляюще вскинул руку. Слишком знакомые эти фразы были
скучны мне, во-первых, и немного пугали меня, во-вторых.- прошу вас,
поверьте мне, джентльмены. Обратите внимание свое на иную какую-нибудь
благородную цель.
Освобождение Польши, к примеру. Вам это должно быть ближе.
- А что нужно ей, Польше? Лишь короля своего да епископов, вольных
использовать в интересах своих территории, на каковые уже притязают Россия
и Пруссия,-это уже говорил Сташковский.-А Клутс призывает к
интернациональному освобождению всего простого народа. Мы много между собой
говорили на эту тему и пришли к выводу, что свобода для Польши начнется во
Франции.
- А для Клутса свобода во Франции кончится.-Мысленно я отругал себя за
глупое свое упорство, с каким привязался к этой опасной теме.-И, попомните
эти слова, мои юные братья, ваша свобода закончится тоже!
Красный, однако, не дал мне так просто вырвать у него духовный хлеб, коим
питалось пламенное его сердце. Ответ его прозвучал с твердой решимостью:
- Во всяком случае, гражданин, мы попытает удачи, хотя ваше мнение мы
глубоко уважаем. Можем мы проводить вас немного, сударь? Вы направляетесь
не в Дижон?
Я отвел руку назад. Так еще наблюдались последние из людей Монсорбье,
карабкающиеся по крутому склону к вершине холма.
- Франция в той стороне... куда драпают эти гвардейцы.-На мгновение я
приумолк в нерешительности.-Сам я еду в Лозанну. Революционный мой пыл
благополучно иссяк с последними днями прошлого декабря. И с чего это вам,
монсеньер Красный, вздумалось покидать Вальденштейн, где все-справедливость
и здравый смысл? И, как я слышал, самый довольный на свете народ!
- Из довольного бюргера не выйдет хорошего бунтовщика,-спокойно заметил
он.-Она тупа, моя родина, слишком самодовольна и благочестива.
- Теперь, сударь, мне ясно. В революции вы стремитесь к Романтике и
Приключениям. Приключений вам хватит во Франции, возможно, даже с избытком,
но, боюсь, романтические ваши порывы быстро иссякнут.
В разговор вступил юный славянин, фон Люцов.
- Но, сударь, если ситуация во Франции такова, как вы нам сейчас ее
расписали, тогда получается, что идеалы наши-вообще пустой звук, а миром
правят лишь Семь Смертных Грехов во главе с самим Дьяволом!
- Нет, сударь, ваши надежды отнюдь не пусты,-сказал я.-Ни в коем случае
не стал бы я подвергать сомнению благородные устремления ваши, ваш оптимизм
и веру...даже способность вашу привнести в этот мир хоть чуть-чуть
справедливости. Но вот представление ваше о грубой реальности жизни имеет
существенные изъяны. То, что мы определяем обычно как здравый смысл. Именно
недостаток последнего наряду с неумением разобраться в побуждениях
простонародья, в конечном итоге, и привели к тому, что я покидаю Францию.
Мой добрый совет они,-вполне, может быть, резонно,-расценили как
очередную напыщенную нотацию, и стали выказывать нетерпение, проявляя его
множеством мелких, но явных знаков: теребили поводья, расправляли плечи,
нарочито потягивались, поправляли шпоры, натягивали шляпы свои на лоб. Сие
послужило мне указанием, что убеждать их бесполезно, и я поспешил
откланяться.
- Желаю вам, джентльмены, bon voyage и bonne chance. Еще раз спасибо за
помощь. И, пожалуйста, сделайте милость, поберегите себя.
С тем я поворотил нового своего коня,-который достался мне вместе со
шпагою и пистолетами, притороченными к роскошному кастильскому седлу,-и
поскакал по направлению к домику; из полураскрытых ворот теперь с
любопытством выглядывали две женщины. Одна-молодая, вторая-в годах.
- Но, сударь, если вы покидаете Францию,-выкрикнул мне вдогонку
озадаченный Красный,-кто же тогда те солдаты?
- Национальная армия, сударь. Подразделение комитета Общественной
Безопасности.
Я сорвал со шляпы своей кокарду и швырнул ее Красному, после чего
пришпорил коня и галопом понесся вперед. Поравнявшись с женщинами у ворот,
и я отвесил им учтивый поклон и выразил свое искреннее восхищение дивным
пейзажем долины.
- Миленькое местечко, милей во всем Во не сыщешь.
Они лишь улыбнулись, но зубоскалить в ответ не стали. Итак, я был в
Швейцарии! Горы там, впереди, свободны от политической святости и
лицемерия; там мне нечего будет бояться, кроме обычных опасностей,
подстерегающих всадника на крутых горных тропах, да нападения бандитов,
которые6 если и перережут мне горло, сделают это не ради великого дела, а
ради корочки хлеба. Даже воздух здесь был другим,-чистым, свежим.
Я поднялся из долины уже непосредственно в Альпы. Дорога, ведущая вверх,
стала круче, слой снега, ее покрывающий,-толще. Небо вскоре прояснилось,
стало ярко голубым, и на фоне его показались вершины гор. Как и сама
Мать-Природа, я преисполнился тихим покоем; она явила себя,-величавая,
поразительная,-в белизне снега и зелени хвои, в сплетении черных вен камня.
Кое-где к скалам лепились домишки, словно бы съежившиеся на укрытых от
ветра уступах, их крытые соломою крыши доходили едва ли не до земли. Грачи
и вороны с криками взлетали в воздух, потревоженные топотом моего
"испанца". Воистину, эти громадные пики-одно из наиболее впечатляющих
зрелищ на Земле, превосходящее в великолепии своем даже грандиозное величие
американских Аппалачей, единственного еще хребта, который я видел своими
глазами, а значит, мог сравнивать.
(Уже много позже мне попалась на глаза гравюра с изображением Скалистых
гор, которые, на мой взгляд, если только художник не преувеличил, могли бы
достойно соперничать с Альпами.)
Эта громада естественной красоты,-суровые скалы, пушистые ели, соколы,
парящие в вышине, ущелья, исполненные гулким эхом, смешение земли и
снега,-подтолкнула меня к постижению своей собственной незначительности и
ничтожности всех человеческих битв. Погруженный в философские размышления,
я едва ли заметил, как стали сгущаться сумерки. Восхитительный алый закат
обагрил все детали пейзажа кровавым светом. Мне повезло: вскоре я выбрался
на проезжий "торняк", как друзья мои по поре скитальчества называли большую
дорогу. Дважды меня обогнали кареты, оба возницы любезно мне сообщили, что
в пяти милях отсюда есть достаточно чистая и недорогая гостиница.
Когда свет заходящего солнца совсем побледнел, я въехал в своего рода
темный тоннель, образованный двумя рядами деревьев, чьи ветви сплетались
над дорогой так плотно, что почти полностью закрывали сумеречный свет, и
чей свежий запах буквально меня опьянил. Мне казалось, я въехал в какой-то
совсем другой мир,-мир, где зима обернулась весною и восторжествовал покой.
Но вскоре впереди послышался грохот кареты, запряженной четверкою
лошадей,-неслась она, надо сказать, на приличной скорости. Когда мы
сблизились, я заметил, с каким яростным остервенением кучер нахлестывал
лошадей. Он как будто бежал от погони. Тут мне в голову вдруг пришла мысли,
что на этой дороге, вполне вероятно, промышляют разбойники и грабители.
Проезжая мимо кареты, я радушно поприветствовал возницу, стараясь тем самым
уверить его в своих мирных намерениях, но он мне не ответил, только щелкнул
с размаху кнутом, подгоняя четверку коней. Над головой у него был
прикреплен на шесте фонарь, но он отбрасывал больше теней, чем давал света;
я сумел разглядеть только глаза, отражавшие желтые отблески. Почудилось мне
или и вправду глаза эти ожгли меня неоправданно свирепым взглядом? Но, как
бы там ни было, я передумал просить у него дозволения поехать рядом с его
фонарем. Даже кромешная тьма показалась мне привлекательной по сравнению с
подобным обществом. Итак, рассудив благоразумно, что будет лучше оставить
холодный, но обжигающий взгляд этот в древесном тоннеле, я въехал в
сумеречный пейзаж в серых студеных тонах, обрамленный со всех сторон черной
стеною гор. Одежда моя так еще и не высохла после жуткой той переправы.
Если я в скором времени не доберусь до гостиницы, я рискую замерзнуть в
своем новом роскошном седле. (Хорошо еще, воздух там был сухим, иначе,-на
такой-то высоте,-я бы тогда еще завершил свой земной путь.)
Наконец на дальнем изгибе дороги показалось приглушенное мерцание,
которое обернулось вскоре веселым рассеянным светом пламени,-свечи и лампы
с той стороны толстых зеленых стекол,-а вывеска на столбе сообщила, что
строение сие есть Le Coq D'Or (в те времена все почти без исключения
гостиницы в Швейцарии носили такое название; традиция для швейцарцев
превыше всего). Проехав под аркой ворот, я оказался в просторном внутреннем
дворе. Сама же гостиница представляла собою довольно большое здание, с виду
чистое и ухоженное.
Таким образом, первое впечатление было вполне положительным, и оно лишь
подтвердилось, когда,-почти сразу же, как я въехал во двор,-расторопные
конюхи приняли у меня коня и увели его на заслуженную кормежку и чистку.
Я, как мог, стряхнул пыль с плаща, перебросил сумки свои через плечо, и
вошел в общий зал. Там я сразу же встал у камина; от влажной одежды моей
валил пар, как от жаровни уличного торговца, к вящей досаде двух святых
отцов, какого-то мелкого землевладельца и парочки вооруженных до зубов
ландскнехтов, направляющихся, как они сами уклончиво сообщили, поступить в
прусскую армию и,-ни много, ни мало,-спасти Францию. Я размотал свой кушак
и передал его вместе с ботфортами и плащом одноглазому трактирщику, дабы он
их отнес благоверной своей, а уж та привела бы их в порядок,-но и без сего
устрашающего облачения я являл собой тип настоящего коммунара: небритый, с
незавитыми волосами и в одеянии абсолютно не джентльменском.
- Двух швейцарских наемных убийц явно было недостаточно,-объявил я.-Но вы
тоже можете попытать счастья. Что до меня, то попытки мои потерпели крах,
вот почему в настоящий момент я стремлюсь положить по возможности большее
расстояние между собою и Францией. По мне так пусть они там себе гниют!
- Стало быть, вы сейчас прямо из Франции, сударь?-проговорил старший из
святых отцов с акцентом, который немедленно выдавал уроженца Прованса.-Есть
какие-нибудь для нас новости?
Я никогда не питал дружеского расположения к клиру, но в тот момент у
меня не было настроения ни клеймить, ни читать обширные нотации. Я ответил
им просто, что представителей духовенства больше уже не разрывают на части.
Что было правдой.
