- Но гильотины денно и нощно не прекращают работы. Как в столице, так и в
провинциях,-добавил я.-Многие верят, что все это кончится только тогда,
когда убьют самого Робеспьера. Но, как я полагаю, он слишком уж осторожен,
чтобы подставить себя под удар мадмуазель Корде.
- Так что он пока остается любимцем народа,-мрачно заключил старший
священник.
- Если толпа станет и дальше его поддерживать,-я отхлебнул кисловатого
вина,-то он будет править Францией до скончания веков. Но если толпа
повернется против... а она, знаете ли, тварь изменчивая... тогда ему не
устоять.
- Но это вряд ли, не так ли?-Святой отец явно желал услышать
опровержение. Но я-то знал, что никакого опровержения быть не может.
- Сударь,-сказал я, вероятно, уж слишком жестко,-сие невозможно. (Что,
кстати замечу, не делает чести знаменитому "ясновидению", коим славен наш
род.)
Тут,-с парой своих уже предсказаний,-в разговор вступил юный послушник:
угловатое костлявое создание, наделенное мертвенной бледностью и неприятной
привычкой брызгать слюною при разговоре.
- Воистину, говорю вам, дьявол пришел на землю. Робеспьер этот и есть
Антихрист, чье пришествие возвещено было многими. И в году следующем он
взойдет до высот своей власти.
- Да полно вам, сударь,-охладил я слегка его пыл.-Неминуемое пришествие
Антихриста не предрекал разве всякий, кому не лень, каждый буквально месяц,
начиная от рождества Христова? Если бы все предсказания исполнялись
аккуратно, мы бы давно уже утонули в Антихристах. Их было бы больше, чем
обычных людей.-Я вдруг поймал себя на том, что сам улыбаюсь своей же
шутке.-По вашему если считать, то выходит, семеро из восьмерых в этом
зале-Антихристы!
Солдаты при этом заржали, но юный священник лишь пуще прежнего
распалился. Но он не успел дать мне достойный отпор по той простой причине,
что его опередили. Заговорил человек, с виду похожий на конторского
служащего,-я заметил, как он проскользнул в общий зал пару минут назад.
Одет он был в типичный для своего рода деятельности траурно-унылый наряд.
Так и не сняв перчаток, он перебирал пальцами свой стакан с видом некоей
отрешенной, погруженной в себя сосредоточенности,-видом, присущим всем
почти без исключения представителям сего ремесла, особой породе людей,
которые обладают немалою мудростью, позаимствованной обязательно из
какого-нибудь весьма авторитетного источника... и это при явной нехватке
ума своего.
- А не французскую ли толпу вы сейчас описали, сударь? Неужели вы будете
спорить с тем, что толпа эта есть черное
сборище прихожан к мессе антихристовой? И сие сборище, разве оно не мощней
одного человека? Робеспьер, может быть, только гребень на голове черного
петуха миллионных толп, а головой его вертят эти самые крестьяне. Или кто у
вас есть еще там?
- Возможно, сударь, возможно.-Я нюхом буквально почуял скуку, показавшую
бледный свой лик из бесплодной чащи Познания, обретенного не в Учении. Но
слов моих явно было недостаточно, чтобы остановить его. Невозможно даже
передать, как он упивался изысканностью рассуждений своих:
- И не есть ли петух сей на самом деле-василиск, чьи когти есть когти
адовой мести всем последовавшим за Христом... чье дыхание огненное есть
дыхание Проклятия, коие запалит целый мир маяком, призывающим души наши на
страшный Суд?
Сии пламенные речения возбудили любопытство лишь в жалком послушнике,
который с воодушевлением провозгласил:
- Вы говорите так, сударь, будто ответы на эти вопросы уже вам известны!
Старший священник уткнулся в какую-то латинскую книжку, всем своим видом
давая понять, что никак не желает поддерживать сей неутомимый поток словес.
- Я лишь рассуждаю, брат, лишь рассуждают,-благочестиво заметил
конторщик.-Я не высказываю оценок. Я даю только пищу для размышлений.
Я твердо решил, что не дам затащить себя в западню бредовой беседы этой
парочки чокнутых, вот почему я зевнул нарочито громко и проговорил с
нетерпеливым раздражением высокого чиновника от революции:
- Видите ли, господин схоласт, большинству из присутствующих ваши
фантазии вовсе не интересны. Что до меня лично, то я так устал, что меня
ноги уже не держат, а мозг сейчас может воспринимать только самые
элементарные данные, связанные, главным образом, с потребностями моего
тела.
Поверьте мне, слишком богатое воображение никогда ни к чему хорошему не
приводит. Но мое, уж по крайней мере, имело в свое время хотя бы некоторую
самобытность. Ваше же, сударь, целиком происходит из библиотечных штудий.
Бога ради... оно так отдает книжной пылью, что даже теперь раздражает мое
обоняние! Как бы ни был хорош ваш табак, сударь, увольте меня от подобного
угощения, а то я сейчас расчихаюсь.
После столь резкого выговора мой конторщик умолк, хмуро замкнувшись в
себе, но мне пока еще угрожала опасность со стороны его пылкого сотоварища
по философским думам, молоденького неофита-священника. По привычке,
присущей любому, кто совмещает в себе качества профессионального воина и
политика, я набросился на него, предупреждая возможный выпад:
- Что касается Робеспьера...-тут я с изумлением отметил, как
неестественно раскраснелся юный святой отец,-...он есть типичный образчик
человечества, подверженного ошибкам.-Похоже, пренебрежение мое к
философствующему клерку неофит этот принял как личное оскорбление.- Я
неплохо его знаю,-продолжал я.-Он слишком тщеславен. И непомерное самолюбие
его уязвлено сейчас тем, что мир почему-то отказывается принимать чудесное
его снадобье, дабы стать просвещенным в мгновение ока. А что делает человек
тщеславный, когда самолюбие его задето?
Юный священник стал уже прямо багровым, как раскалившийся на огне
котелок. Он едва ли не шипел на меня. Юноша так и кипел праведным гневом,
только что пар от него не валил.
- Он бьет первым, сударь,-объясняю я.-Он ищет тех, на кого можно будет
свалить вину. Он пышет злобою, сударь. Он нападает. А в данном конкретном
случае, который имеем мы перед глазами... я говорю сейчас о деспотичной его
власти...
человек этот убивает. Он убивает, сударь. Идет войной на другие народы.
Клянусь кровью пречистой девы, бедная наша планетка больше страдает от
опрометчивых действий какого-нибудь разочарованного эгоиста, чем от
природных... и сверхъестественных... катаклизмов. Да возьмем, сударь, хотя
бы историю вашей церкви. По-моему, она вполне может служить иллюстрацией к
только что высказанному мною мнению, разве нет? Слишком часто мы попадаем
во власть безрассудных детей, которые в гневе крушат королевства, как будто
ломают игрушки. Ежедневно приказами их тысячи человек отправляют на
смерть,-так капризные выродки расшвыривают своих кукол!-В запале я,
кажется, хватил лишку и вместо того, чтоб сим закончить дискуссию, по
глупости вызвал ответную реплику.
- Те, что чтят Господа нашего, так не поступят,-назидательно проговорил
наш святой отец из Прованса.
Я выдавил краткий смешок.
- В таком случае, сударь, выходит, сам Папа не почитает Господа. Я не
хочу умалить вашу Веру, святой отец, но все, к чему призвана церковь ваша,
состоит исключительно в предоставлении высшего оправдания деяниям, подобным
деяниям Робеспьера, явленным часто с тою же театральною драматичностью и
свершенным с тем же жестоким самообладанием диктаторства. Ришелье был ли
менее виноват, чем Робеспьер?
Гугеноты так не считают. А ведь кардинал тоже действовал, как утверждал
он, на благо Франции.
Святой отец покачал головой.
- Ты познал много страданий, сын мой.
Тут я возмутился.
- Сударь, я вам не сын. Ваш выбор слов предполагает некую власть надо
мною, коей вы не обладаете.-Похоже, благоприобретенный мой радикализм будет
не так уж легко подавить, как мне представлялось сначала.
Поскольку жалкая его вкрадчивость не произвела на меня желанного эффекта,
священник тут же обиженно надулся.
- Опыт ваш, сударь, так ничему вас и не научил.-Он поднялся из-за стола,
сделал знак юному брату идти за ним и, прошелестев по полу сутаной,
удалился почивать, разочарованный в ожиданиях своих найти во мне
раскаявшегося грешника, преисполненного благодарности и послушания.
Инцидент сей весьма позабавил двух наемников. Они даже вызвались
выставить мне за свой счет вина. Поскольку они остались единственной здесь
компанией, которую я находил более-менее подходящей, я принял любезное их
приглашение и согрел себя содержимым отданного в распоряжение мое кувшина с
вином. Младший из солдат,-звали его Бамбош,-слегка заикался. Впрочем, сей
недостаток не слишком его тяготил. Он даже забавно его подчеркивал, тем
самым как бы подшучивая над собою; приятная его мордашка принадлежала к
тому типу лиц, которые, как говорится, хранят своего обладателя от петли.
Он сообщил мне, что вступил в прусскую армию, чтобы отомстить за брата,
казненного Революцией. (Бамбош старший служил в Швейцарской Гвардии, в
личной охране Людовика.) Солдат постарше,-приземистый, крепко сбитый
мужчина, лишенный всякой фантазии,-производил впечатление отпетого негодяя,
вероятно, из-за короткой своей стрижки и из-за многочисленных шрамов,
покрывающих все участки открытой кожи. Он сказал мне, что, хотя он и
находит французских крестьян отвратительными, женщины их вполне даже
привлекательны, так что ему лично лучше уж где-нибудь драться, чем просто
так сидеть дома, где и мужчины, и женщины одинаково неприглядны. Он
попробовал как-то заняться земледелием в одном местечке под Женевой, но
занятие это вскоре ему прискучило. Работа-то, в общем, не трудная,-объяснял
он,-усилий особых не требует, но времени отнимает много; досуг выдается
нечасто, да и круг общения ограничен,-выбирать просто не из чего. Звали его
Ольрик фон Альтдорф. Он был мушкетером. Ткнув пальцем в угол6 где стояло
три зачехленных ружья, он сообщил, что все они "англицкие", от самого
Бейкера из Лондона, и прицел у них верный, замечательный просто прицел,
хотя "изгиб" не такой широкий, как у некоторых других ружей Бейкера. То,
что выигрываешь в дальности, теряешь в меткости.
- Но если бой вести с дальнего расстояния, одно ружье это стоит целого
отряда бойцов.
Политикой не интересовался он вовсе, но по оружию холодному и стрелковому
прочел мне целую лекцию. Я очень устал за прошедший день и случал его в
пол-уха, а фон Альтдорф, похоже, оседлал своего конька и объехал на нем
полмира, детально расписывая мне по странам качество местной стали и
мастерство тамошних оружейников. Наконец, напившись пьяным, я был готов
отойти ко сну. Два моих собутыльника охотно вызвались помочь мне подняться
по лестнице на чердак, где стояли в ряд раскладные койки. На них-то мы и
свалились, предприняв разве что самые жалкие попытки разоблачиться. К
счастью, новые друзья мои были не слишком уж привередливы, и воняло от них
не хуже, чем от меня самого. Мне снились сны о погоне, о древних каких-то
чудовищах, которые с яростным рыком рвались из глубоких подземных пещер, об
изумительной свежести, вдруг разлившейся в воздухе и преисполнившей все мое
существо несказанною радостью, об огне ада и Сатане,-в зеленом, как море,
плаще и с изысканным шейным платком,-он выуживал из житейского океана
невинных, подцепив их крючком за молящие губы, и с деловитым апломбом
швырял их в пышущие жаром печи. Я проснулся в поту, а потом,-отнесши
кошмары сии на счет дурной, прямо скажем, компании и дрянного вина, заснул
снова, и на этот раз мне приснилось, что я ищу по каким-то тоннелям в скале
источник той самой чудесной свежести, каковая привиделась мне в предыдущем
сне.
Утром, пока все мы трое умывались в одной лохани, я расспросил
мушкетеров,-поскольку вскорости мне предстояло проехать по этой
стране,-известно ли им, каково сейчас положение в Богемии. Ничего
вразумительного я в ответ не услышал. Герр Ольрик сказал только, что
Австрия, по общему мнению, проявила себя как беспечный хозяин, и в
результате Богемия фактически управляется сама собою.
- Но если вы, сударь, во всех этих державах гость нежеланный,- заключил
он,-тогда вам всего лучше ехать в Венецию.
