латала, штопала и перелицовывала; она придумывала и создавала новые
модели, увлекая других женщин своим пылом. Жители Приюта стали одеваться и
лучше, и красивее, а экономия достигла весьма изрядных сумм. Только
Барбара отказалась шить свои шелковые брюки и жакеты дома, в
Хаггерсхэйвене.
Нелегко было привыкнуть к новой Кэтти - занятой, деловитой,
уверенной. Ее выразительный голос был чарующим даже тогда, когда она
говорила чепуху - а теперь она никогда не говорила чепуху. Нет, она вовсе
не стала педантичной или чересчур серьезной, - ее живой, задорный смех
звучал то и дело. Но, безусловно, она не была легкомысленной; она глубоко
чувствовала, и привязанности ее были сильными и стойкими.
Мне не хватало ее прежней преданности - открытой и по-детски чистой.
Когда-то эта преданность вызывала у меня неловкость, раздражение, желание
поскорее отделаться от прилипчивой девчонки - а теперь я чувствовал утрату
и, по правде сказать, даже обижался в глубине души. И не то чтобы я мог
ответить Кэтти каким-то равноценным чувством; и не то чтобы мне казалось,
будто она требовала от меня каких-то чувств. Просто-напросто - хотя в ту
пору я еще не признавался себе в этом - я тосковал об утраченной
покорности красивой женщины, покорности, уже ставшей для меня привычной,
но исподтишка тешившей мою чувственность. Разумеется, тут происходила
невольная подмена: я тосковал о том, чего в действительности никогда не
существовало, ибо Кэтти и безымянная немая девушка были совершенно разными
людьми. Даже красота ее, и всегда-то бывшая неоспоримой, изменилась
теперь, стала более яркой: чего я на самом деле хотел - так это чтобы
Кэтти нынешняя по отношению ко мне вела себя, как Кэтти тогдашняя. И безо
всяких усилий с моей стороны.
Произошедшая перемена не сделала Кэтти неискренней или кокетливой.
Просто она повзрослела, приобрела чувство собственного достоинства, стала
держаться сдержанней и с немного забавным холодком. К тому же она все
время была занята. Она не пыталась изобразить, что ее интересуют другие
мужчины, но в то же время явно переросла свою детскую потребность во мне.
Она отказалась от всяческого соперничества с Барбарой. Когда я искал ее -
она тут же оказывалась рядом; но сама не приходила теперь никогда.
Мой опыт подчас заставлял меня подозревать, что это не более, чем
расчет. Но стоило мне вспомнить ее удивительно чистый взгляд, и я понимал,
что слишком заношусь, воображая, будто две самые привлекательные женщины
Хаггерсхэйвена ведут за меня борьбу.
Не помню, когда именно я начал смотреть на Кэтти хищным взглядом
самца. Наверняка это произошло во время одной из размолвок с Барбарой,
после того, как она сама в который раз напомнила мне о Кэтти, опять
обвинив меня в том, что я за ней волочусь. Я по натуре был многоженцем не
в меньшей степени, чем Барбара многомужницей - и, вероятно, в той же, в
какой Кэтти склонна была хранить верность одному; коль скоро идея
возникла, я даже не пытался выбросить ее из головы.
Однако очень долго она существовала лишь как идея. Воздержание тоже
способно доставлять удовольствие, а если кто-то считает, что это
удовольствие извращенца, могу ответить только, что во многих отношениях я
был еще щенком. К тому же я чувствовал, наверное, некую толику страха
перед Кэтти; как и перед Барбарой, впрочем - именно этот страх и не давал
мне быть с нею самим собой ни в любви, ни в ссоре. В ту пору мне было
приятнее - или, по крайней мере, казалось приятнее - просто болтать с
Кэтти о том о сем, смеяться, хвастаться, перемывать косточки то
Хаггерсхэйвену, то всему свету - а не кидаться в бездну самых животных
отношений, какие только могут быть между людьми.
Четвертая моя зима в Приюте выдалась необычно мягкой, а весна -
ранней и дождливой. Кими Агати, ежегодно собиравшая вместе с детьми
огромное количество грибов, обильно росших и в окрестных рощицах, и на
пастбищах, объявила: грибы идут так, что регулярными силами ей не
справиться, и она вынуждена мобилизовать Кэтти и меня. Кэтти пробовала
отказаться, утверждая, что не отличит съедобного гриба от поганки; Кими
немедленно ответила ей короткой, но исчерпывающей лекцией о таллофитах.
- Да, и Ходж поможет, - закончила она, - ведь он вырос в деревне.
- Хорошо, - согласился я. - Хотя никаких гарантий дать не могу. Я уже
давно расту отнюдь не в деревне.
- Не уверена, что после деревни ты еще подрос, - задумчиво
проговорила Кими. - Значит, так. Вы вдвоем возьмете на себя рощицу на
юго-востоке. Фумио возьмет большое пастбище, Эйко - малое, а мы с Есио -
рощу на западе.
Мы прихватили кое-какой еды и нагрузились ворохом лукошек, которые по
мере наполнения должны были оставлять на опушке; в конце дня их подберет
телега и отвезет грибы на просушку. Воздух был теплый, даже под голыми
ветвями, а от влажной земли шел уютный парной дух.
- Кими права, конечно, - заметил я. - Столько грибов просто не
бывает.
- А я не вижу... - она изящно нагнулась. - Это гриб, да?
- Да, - сказал я. - А вот еще и вот. А вот это беленькое, повыше -
нет.
Мы не прошли и нескольких ярдов как пара лукошек уже наполнилась.
- Если так пойдет, к полудню управимся.
- А потом возьмем новые корзинки и придем снова?
- Наверное... Или просто погуляем.
- А... посмотри, Ходж, это брать?
- Что?
- Вот, - вопросительно вскинув на меня взгляд, она протянула мне
дождевик.
Я небрежно глянул вниз.
И тут, как обухом по сердцу, ударила уверенность, что между ею и мною
больше не может быть ничего небрежного, ничего не всерьез. И не будет
никогда. Сверху вниз я смотрел на женщину, которую жаждал страстно,
отчаянно. Немедленно. Я вдруг захлебнулся - мне нечем стало дышать.
- Господи... это что-то очень редкое?.. Или что?
- Дождевик, - едва сумел выговорить я. - Не пойдет. Мы успели
наполнить вторую пару лукошек, а я все еще двух слов связать не мог.
Сердце заходилось; уверен, его судорожные толчки Кэтти могла бы увидеть,
если бы присмотрелась. И несколько раз мне показалось, будто она
поглядывает на меня с любопытством.
- Давай-ка перекусим, - хрипло предложил я.
Наломав лапника, я свил на влажной земле вполне сносное гнездо, сухое
и мягкое; Кэтти достала нашу скромную снедь.
- Умираю с голоду, - призналась она и виновато добавила: - Вот,
только яички.
Мы принялись за еду - она ела, я делал вид. Я был ошеломлен и
напуган. Я насмотреться не мог, как ладно она движется, как поворачивает
голову, как аккуратно откусывает; но, стоило ей взглянуть мне в лицо, я
отводил глаза.
- Ну, ладно, - наконец проговорила она. - Думаю, хватит нам
бездельничать. Вставай, лежебока, за работу.
- Кэтти, - прошептал я. - Кэтти.
- Что с тобой, Ходж?
- Подожди.
Она послушно замерла. Приподнявшись на локте, я наклонился над нею.
Обнял. Она опять заглянула мне в глаза - без испуга, но вопросительно.
Лишь когда я потянулся к ней губами, она чуть повернула голову - и
подставила мне щеку. Она не сопротивлялась, но и не отвечала, оставалась
равнодушной, и продолжала искоса смотреть на меня тем же вопросительным
взглядом.
Я обнял ее крепче, наваливаясь и прижимая к еловым ветвям. И все-таки
нашел ее губы своими. Потом стал целовать ее глаза, и шею, и снова губы.
Она не закрывала глаз; и не отвечала. Я расстегнул верхние пуговицы ее
платья и прильнул лицом к ее груди.
- Ходж.
Я не реагировал.
- Ходж, погоди. Послушай. Если ты именно этого хочешь - все будет
по-твоему, ты знаешь. Но ты должен быть уверен, Ходж. Совсем уверен.
- Я хочу тебя, Кэтти.
- Хочешь? Действительно - меня?
- Я не понимаю, что такое "действительно". Я хочу тебя.
Но момент был упущен. Я совершил фатальную ошибку, начав слушать ее и
отвечать. Со злостью я отодвинулся. Встал, поднял лукошко и угрюмо
пустился на поиски грибов. Руки все еще дрожали. И ноги. И, будто стремясь
совсем меня добить, облака закрыли солнце; в лесу сделалось сумеречно и
промозгло.
- Ходж.
- Ну?
- Пожалуйста, не сердись так. И не стыдись. Я не могу этого видеть.
- Я не понимаю.
Она засмеялась.
- Дорогой мой Ходж! Не это ли мужчины говорят женщинам всегда? И
всегда ли это правда?
И вдруг день перестал казаться испорченным. Напряжение схлынуло; мы
бодро рыскали по полянам, со странным удовлетворением ощущая себя такими
невинными, будто только что родились.
После этого я даже в минуты близости с Барбарой не мог не думать о
Кэтти; впервые ревность Барбары стала небезосновательной. И я почувствовал
вину перед обеими - не потому, что хотел обеих, но потому, что каждую
хотел не всецело.
Теперь, спустя много лет, я кляну себя за то, что упустил то
восхитительное мгновение. Я медлил и колебался, будто мне отпущена
вечность. Тисс не солгал - я был созерцателем, отданным на волю чужих
поступков, на волю событий, кидавших меня, куда захотят.
16. ПОНЕМНОГУ О МНОГОМ
- Не могу даже вообразить более пустого занятия, - сказал Кими, - чем
быть в наши дни архитектором в Соединенных Штатах.
Ее муж усмехнулся.
- Ты забыла добавить - архитектором азиатского происхождения.
- Никогда этого не пойму, - проговорила Кэтти. - Я, правда, не все
хорошо помню, но мне кажется, испанцы совсем не такие расисты. И уж,
конечно, португальцы, французы и голландцы тоже. Даже англичане не так
уверены в полном превосходстве англосаксов. Только здесь, в Соединенных и
в Конфедеративных Штатах, о людях судят исключительно по цвету кожи.
- В случае с Конфедерацией все просто, - ответил я. - Там миллионов
пятьдесят граждан - и двести пятьдесят миллионов жителей. Если бы культ
белого превосходства не стал краеугольным камнем политики южан, тех, кто
правит, трудно было бы распознать на вид. И так бывают накладки - если,
например, сильно загорел. Вот у нас посложнее. Вспомни, мы проиграли
войну. Самую важную войну в нашей истории - а вопрос цвета кожи играл не
последнюю роль в том, что она началась.
- В Японии, - сказал Хиро, - на айнов, людей с более светлой кожей,
всегда смотрели свысока. Это как с христианами. Христиан в свое время
загнали в подполье, а они вскоре загнали в подполье евреев. В Испании, в
Португалии...
- Евреи, - неуверенно повторила Кэтти. - А разве они еще есть?
- Есть-есть, - ответил я. - Несколько миллионов сохранилось в
Эретц-Уганде, которой англичане дали статус самоуправляющегося доминиона
еще при первом лейбористском кабинете, в 1933 году. Да много где. Кроме
Германского Союза, разумеется. Там после избиений 1905-1913 годов их нет
совсем.
- Это было посерьезнее, чем избиение азиатов здесь, - вставил Хиро.
- Гораздо серьезнее, - согласился я. - В конце концов, азиатов хоть
немножко, да уцелело.
- Например, мои родители, или родители отца Кими. Насколько японцы в
Америке счастливее евреев в Европе!
- А у нас тоже есть евреи, - заявила Кими. - Я недавно встретила
одну. Она была теософка, и сразу начала убеждать меня познать мудрость
Востока.
- Есть, но очень немного. К концу Войны за Независимость Юга по обе
стороны границы их было тысяч двести. После выборов 1872 года Приказом
номер 10 генерала Гранта евреи были высланы из Департамента Миссури.
Президент Линкольн тут же отменил приказ, а президент Батлер задним числом
подтвердил снова, хотя территория эта нам уже не принадлежала. С тех пор к
