посвящал новичка во все таинства Приюта - и сам чувствовал, как внове,
покой и безопасность, обретенные здесь, и глубочайшую благодарность
приведшей меня сюда судьбе.
Нечего и говорить, что на избранном мною поприще меня ждал успех;
даже на обычные для ученого чередования удач и неудач я не могу
пожаловаться. Как докторскую я подал работу "Слаженность действий корпуса
генерала Стюарта с основными силами армии во время Пенсильванского похода.
Август, 1863". Она получила самые лестные отзывы моих коллег даже в столь
далеких от Приюта научных центрах, как Лима и Кембридж; меня наперебой
звали преподавать в самые респектабельные учебные заведения.
Но я и помыслить не мог о том, чтобы уехать из Приюта. Мир, в котором
я родился и вырос, открылся мне по-настоящему лишь когда я оставил его.
Скрытность и нетерпимость; жадность, страх и бездушие; убожество,
алчность, подлость и ложь, и самообожание притом - до всего этого было от
Приюта не дальше, чем до ближайшей фермы. Вернуться и сразу уйти с головой
в каждодневное состязание с другими работягами, за гроши тянущими
ненавистную лямку в тщетных потугах хоть чуть-чуть подраскрасить жиденькой
акварелькой культуры задубелые студенческие души, с которых все
скатывается, как с промасленной бумаги - чем это могло меня привлечь?
В те годы я усугублял свои знания и одновременно сужал свою тематику.
Разумеется, можно было предвидеть, что я сосредоточусь на Войне за
Независимость Юга, коль скоро о ей уже написано столько работ и столько
замечательных ученых уже посвятили себя изучению этого великого
исторического события. Однако окончательный выбор темы диктовался все же
не тщеславием, а одержимостью; ну и, разумеется, близостью мест, где война
бушевала последние тринадцать месяцев... У меня перед глазами уже был весь
план работы: Геттисберг, Ланкастер, осада Филадельфии, злосчастная попытка
контрнаступления Союза в Теннеси, бегство правительства из Вашингтона и
последние безнадежные потуги вырваться из железной хватки Ли, под которыми
Рединг подвел черту. Здесь я мог плодотворно работать годами, собирая
новые и новые факты.
Мои монографии публиковались в научных изданиях Конфедерации и
Британии - в Соединенных Штатах не было ни одного - и меня очень радовало,
когда они привлекали внимание; не столько ко мне, сколько к Приюту. Только
это внимание внешнего мира я и мог дать Хаггерсхэйвену - да еще мои
крестьянские руки. Правда, я и брал от Хаггерсхэйвена немного - еда,
одежда, крыша; ну и, конечно, книги. Полевые исследования я проводил в
одиночестве, "на своих двоих", пробавляясь случайной работой на фермах, а
за доступ к частным собраниям писем или документов расплачиваясь тем, что
приводил их в порядок и составлял их описи.
Те восемь лет, однако, были посвящены отнюдь не только науке или
Приюту. Я уже рассказывал, как просто и легко приняла меня в круг друзей
семья Агати, но отношения дружбы и взаимопонимания установились у меня и
со многими другими. За очень редкими исключениями жители Хаггерсхэйвена
быстро излечивались от подозрительности и замкнутости, этих столь
необходимых во внешнем мире защитных механизмов, и становились гораздо
дружелюбнее. Поэтому на душе у меня все время было спокойно; теперь я
смотрю на эти годы, как на единое целое, и мне кажется, они сверкают,
будто золотые, мне кажется, это был один долгий летний полдень.
Сложное, сумбурное кипение отношений с Барбарой продолжалось, мы
оказывались то вместе, то врозь - но периоды, когда разрыв, казалось, был
уже окончательным, лишь заставляли нас еще крепче вцепляться друг в друга
назавтра. Ненависть и любовь, восхищение и отвращение, нетерпимость и
жалость - всего этого хватало и в ней, и во мне. Только у нее была еще
ревность.
Наверное, не будь я так равнодушен, когда она предпочитала кого-то
другого, грешные страсти не так обуревали бы ее. Может быть. А может быть,
нет; ее поведение, при всей его кажущейся разнузданности, для нее
диктовалось самой высокой моралью. О, как ядовито прохаживалась она насчет
женщин, поддающихся искушениям! Для нее же это были не искушения, но
что-то вроде жалованья или регулярных премий; она не поддавалась, а просто
брала то, что заслужила.
Иногда мне начинало казаться, что ее невроз уже переходит в безумие;
уверен, что она, в свою очередь, частенько поглядывая на меня, будто
впервые, расценивала нашу связь, как ошибку. Много раз мне хотелось, чтобы
мы не мирились больше никогда.
Но стоило ей оказаться рядом, я испытывал дикую жажду близости, и
никакие доводы рассудка не в силах были ее заглушить - точно так же, как
не могли они заменить глубочайшего удовлетворения, которое давала эта
близость и мне, и ей. Порю мы оставались любовниками в течение едва ли не
месяца - но потом все равно следовала неотвратимая ссора, волоча за собою
недели отчуждения. Все эти недели я только и вспоминал, какой нежной,
веселой и пылкой могла быть эта женщина; но когда мы сходились вновь, я не
мог не отделаться от воспоминаний о ее жестокости и стремлении подавлять.
Но не только ее взрывной темперамент, и даже ее неутолимая
потребность в обожании и преклонении растаскивали нас в стороны.
Препятствия, которые поначалу казались совершенно несущественными с
течением времени неуклонно приобретали преобладающее значение. Барбаре все
труднее становилось оставлять работу хотя бы на короткое время. Ее
творческое исступление, да и нескончаемые восторги со всех сторон уже ни
на миг не давали ей забыть, что теперь она - один их ведущих физиков мира.
Ей присуждалось столько почетных званий, что она перестала ездить на
церемонии; обычными сделались предложения прекрасно оплачиваемой работы со
стороны иностранных правительств - ясно было, что работа связана с
созданием новых вооружений. О выведенных барбарой уравнениях материи,
энергии, пространства и времени статей написали видимо-невидимо, и во всех
ее называли мыслителем, открывшем человечеству новые горизонты; хотя она
относилась к этим оценкам пренебрежительно, они, тем не менее, делали
несчастную женщину все более одинокой и все менее свободной.
Мидбин был заворожен ею не меньше, чем я или Эйс - только на свой
лад. Триумф над немотой Каталины психолог уже и в грош не ставил, ведь тот
был в прошлом; стабилизация психики Барбары - вот победа, которую он
жаждал теперь. Она же, напротив, растеряла все остатки уважения к Мидбину
- если оно вообще существовало в ту пору, когда она согласилась принять
его помощь. Изредка и, скорее всего, повинуясь лишь капризу, она уступала
его мольбам - обычно передаваемым через Эйса или меня - и уделяла ему
какую-то часть своего драгоценного времени; но, похоже, затем только,
чтобы поиздеваться над его усилиями. А он терпеливо пробовал все новые и
новые методы исследования и воздействия.
- Немного ж от всего этого проку, - как-то раз с горечью признал он,
- если она сама не хочет измениться.
- Вряд ли желание или нежелание Кэтти говорить сыграло большую роль в
том, что вы вернули ей речь, - заметил я. - Может, вам следовало бы...
- Тинографически отобразить событие, травмировавшее Барбару? Если бы
я знал, что это было, тинограф бы не понадобился.
Возможно, в насмешках Барбары стало меньше злобы с тех пор, как Кэтти
утратила свой статус главного объекта приложения мидбиновских теорий;
возможно, она простила Мидбина за его временную измену. Но презрения она
не скрывала.
- Оливер, - заявляла она, - вам бы следовало бы родиться женщиной.
Матери из вас бы не получилось, но какая была бы бабушка!
Решив остаться в Хаггерсхэйвене, Кэтти показала, что воля у нее в
своем роде не слабее, чем у Барбары. Ее первая реакция на визит испанского
чиновника быстро вылилась в целую программу. Она решительно отправилась к
Томасу Хаггеруэллсу. Она прекрасно осознает то, заявила она, что у нее нет
ни способностей, ни подготовки, дающих право просить приема в
товарищество. Она и не просит. Все, что ей нужно - остаться жить там, где
теперь ее единственный дом. Она будет счастлива делать здесь любую работу
- мыть посуду, шить одежду; все, что скажут. По достижении совершеннолетия
она безо всяких условий целиком передаст унаследованные деньги Приюту.
Мистер Хаггеруэллс терпеливо напомнил ей, что подданные испанского
короля являются гражданами державы, куда более могущественной и богатой,
нежели огрызки Союза; что, будучи наследницей какого-никакого состояния
Каталина вполне может наслаждаться беззаботной и роскошной жизнью в
Мадриде или Гаване, а со временем сделать выгодную партию. Было бы в
высшей степени безрассудным, сказал он, отказаться от всех этих
блистательных перспектив для того только, чтобы стать безвестной, нищей
прислугой у кучки чудаков близ Йорка, штат Пенсильвания.
- И он совершенно прав, Кэтти, и ты прекрасно понимаешь это сама, -
заметил я, когда она рассказала мне об их беседе.
Она с такой решительностью замотала головой, что черные кудри ее
крыльями взметнулись в стороны - раз и другой.
- Ты думаешь так, Ходж, потому что ты скаредный, расчетливый янки.
Я только глазами захлопал. Чего-чего, а этого, на мой взгляд, обо мне
никак нельзя было сказать.
- А еще потому, что в жилах твоих течет кровь англосаксонских
рыцарей, вечно выручавших невинных девиц из беды в полной уверенности, что
потом девица должна сесть на подушки и заняться изящным рукоделием.
Хорошо, изящное рукоделие мне по плечу - но на подушках я быстро заскучаю.
Женщины вовсе не такие беспомощные, как ты думаешь, Ходж. И вовсе не такие
страшные.
А вот это уже что - насчет Барбары? Похоже, у Кэтти режутся коготки.
- Есть разница, - сказал я, - между сиденьем на подушках и жизнью
там, где к книгам, картинам и музыке относятся без опасливой
подозрительности.
- Да, - согласилась она. - В Хаггерсхэйвене.
- Нет, - возразил я. - Хаггерсхэйвен - это единственное подобное
место в Соединенных Штатах, и, как бы мы не старались, он не может совсем
избежать заразы, идущей извне. Я имел в виду могущественные, процветающие
державы, где культуре есть чем дышать.
- Но ведь ты не едешь туда.
- Нет. Это - моя страна.
- Будет и моя. В конце концов она и возникла-то в первую очередь
благодаря людям, решившим отказаться от роскошной жизни. А потом ты сам
себе противоречишь: если Хаггерсхэйвену не избежать заразы, точно так же,
как не избежать ее никакому другому месту на планете. Не может одна часть
мира стать цивилизованной, пока другая не выбралась из пещер.
Сомневаться не приходилось: за этими сдержанными словами пряталась
непреклонная решимость. Что за ними пряталось еще, было не столь понятно.
Во всяком случае, мистер Хаггеруэллс, видимо, правильно оценил настрой
Кэтти, потому что в итоге он сам предложил членам товарищества разрешить
ей остаться, а передача Приюту наследства - отклонить. Предложение
поддерживали все, кроме Барбары, которая возражала долго и ожесточенно, и
в конце концов проголосовала "против".
Кэтти приняли из сострадания, а она оказалась ценным пополнением. И
не только потому, что всегда готова была помочь любому, но и благодаря ее
специфическом у вкладу в экономику Приюта. Прежде жители Хаггерсхэйвена
одевались, как бог на душу положит; одежду покупали на деньги, которые, не
будь они израсходованы на тряпки, пополнили бы фонд Приюта, или же, если
кто-то не имел никаких поступлений извне, на дотацию из того же самого
фонда. Искусство Кэтти буквально произвело революцию. Она не только
