безразлично. Совершенно безразлично.
- Вот и славно.
- Ну что ты за флегма? Что ты за пень бесчувственный? Тебя ничто не
трогает. Деревенский чурбан! Ты и пахнешь, как деревенщина! От тебя вечно
разит конюшней!
- Прости, - коротко ответил я. - Постараюсь мыться почаще.
Ее злые упреки, ее припадки ревности и бесконечные претензии ничуть
не беспокоили меня. Моя жизнь удивительным образом переменилась к лучшему,
и ничто пока не могло отравить мне радость. Когда я со дня на день ждал
изгнания из Хаггерсхэйвена, Приют казался мне пределом земных мечтаний; но
действительность превзошла все ожидания. Хаггерсхэйвен и Барбара - Эдем и
Лилит.
Поначалу мне казалось, что годы, проведенные в книжном магазине,
пропали втуне, но скоро я понял, какую громадную ценность имело пусть и
бессистемное, наугад, но всеохватывающее чтение, как оно подготовило меня
к нынешним временам. На какой-то момент я был обескуражен тем, что в
Приюте не с кем оказалось завязать чисто человеческие, непринужденные и
доверительные отношения ученика и учителя - ведь я так рассчитывал на это;
но, хотя рядом не было ни одного историка, который мог бы стать мне
наставником, зато меня окружали теперь люди, хорошо знавшие, что такое
профессиональная научная работа. Мне не с кем было обсудить детали
промышленной революции, или неудачу движения ультрамаринов (*33), или
политику Адриана VII, или Адриана VIII, или Адриана IX - но зато любой мог
разъяснить мне систему, методологию, благодаря которым я только и начал
понимать, чем отличается подлинное проникновение в материал от вульгарного
верхоглядства. Я буквально набросился на работу.
Тогда же я начал постигать главную тайну исторической науки. Историк
должен знать: "когда", "что", "как" и "где" - но "когда" является наименее
важным. В конечном итоге историк имеет дело не с хронологией, а со
взаимосвязями. Временной аспект, на первый взгляд столь существенный, чем
дальше, тем больше приобретает подчиненный характер. То, что прошлое
осталось в прошлом, оказывается не столь уж важным. Стоит только
отрешиться от линейных представлений - и оно может оказаться и в
настоящем, и в будущем, и даже, если кто-либо сумеет это вообразить, на
параллельной линии развития. Получалось, что я исследую не окаменелость, а
живую, изменчивую среду. Там, где можно с полной уверенностью выяснить
"что", "как" и "где" - там выясняется и "почему"; а коль скоро "почему"
уяснено, "когда" становится уже неважным.
В ту зиму я занимался философией и психологией, археологией и
антропологией... Моя энергия и моя страсть были сродни какому-то
исступлению - но им и оставалось быть только такими. Передо мной
простирался океан знаний - не просто знания как абстракции, но именно
того, что я хотел знать, что я должен был знать; с каждым днем океан этот
оказывался все более необозримее, от беспредельности кружилась голова, но
я плыл, захлебываясь, подчас теряя направление, и медленно, медленно
преодолевал расстояние, которое мне лучше было бы оставить позади еще
несколько лет назад.
Однако, получи я образование обычным способом, не видать бы мне
Хаггерсхэйвена. И Барбары.
Романисты пишут о взрывах страсти с такой легкостью, будто взрывы эти
происходят сплошь и рядом. Но меня и впрямь влекла к Барбаре непреодолимая
сила. Не отпуская ни на день. Вспоминая свои чувства к Тирзе Вэйм, я, со
всей снисходительностью, какую только может ощущать двадцатичетырехлетний
по отношению к двадцатилетнему, видел в тогдашнем себе не более чем
туповатого молокососа. Я буквально стеснялся теперь своих прежних мук.
Я жил сегодняшним днем, Барбара отменяла и прошлое, и будущее. Лишь
отчасти это объяснялось силой нашего тяготения друг к другу; во многом
была повинна ее исковерканная душа. Барбара оказалась так ненасытна, так
требовательна, что всякий день старалась выжать меня досуха "здесь и
сейчас"; ей будто и в голову не приходило, что у меня было какое-то вчера
и будет какое-то завтра. Единственное, что не дало мне окончательно
превратиться в раба наподобие бедняги Эйса, это твердая уверенность - был
я прав, или нет, я до сих пор не знаю - что утрата последних остатков
независимости лишит меня и последних шансов. Не только на Барбару. На
осуществление грез, ставших в ту пору честолюбивыми, как никогда.
И все же я знаю: львиная доля моей сдержанности была излишней; ее
порождала не рассудительность - страх. Я отказывал в том, что мог бы
дарить легко и безбедно, я приберегал для себя пустоту. То, что я считал
своим преимуществом перед Эйсом - умение легко, подчас даже слишком легко,
завоевывать женщин - никоим образом не было преимуществом. Дурак дураком,
я воображал себя хозяином положения оттого лишь, что измены Барбары - если
можно говорить об изменах там, где о верности и речи не шло - не задевали
меня. Мне казалось, я стал умудренным жизнью мужем с той поры, когда одна
лишь мысль о возможном уходе Тирзы делала меня несчастным. Я жестоко
ошибался; моя умудренность была не достижением, а увечьем.
Нужно ли объяснять, что Барбара совсем не была легкомысленной
женщиной, движимой невинными и бестолковыми порывами чувственности? Наша
пуританская эпоха, взявшая живую жизнь в тиски бесчисленных ограничений и
запретов, сформировала Барбару ровно в той же степени, в какой и всю
цивилизацию. Барбарой руководили страсти, куда более глубокие и темные,
нежели чувственность; бешеная ревность была лишь одним из выражений
неутолимой, неукротимой потребности в постоянном самоутверждении. Ей нужно
было господствовать, быть объектом вожделения многих; нужно было, чтобы ей
все время подтверждали то, в чем сама она - всегда сомневалась - что эти
многие жаждут ее так сильно, как никого и никогда.
Поражаюсь, как она не спалила себя - не только пожарами
взаимоисключающих страстей, но и вулканическим неистовством работы. Сон
она презирала, как слабость, хотя нуждалась в нем куда больше, чем
старалась показать; она отмеряла по крохам часы забытья и выдирала себя из
него безжалостно. Панегирикам Эйса, превозносившего ее как физика, я не
слишком-то доверял, но другие коллеги, постарше и побеспристрастней,
говорили о ее математических концепциях не просто с уважением, но с
благоговением.
Со мной она свою работу не обсуждала; наша близость не
распространялась на те сферы, в которых я ничего не смыслил как ученый -
ведь здесь мое восхищение не могло ей польстить, даже если бы я вдруг и
начал восхищаться. У меня сложилось впечатление, что она пытается
сформулировать принципы полета на аппаратах тяжелее воздуха - химера эта
уже давно не давала покоя изобретателям. Мне это, признаться, казалось
довольно бессмысленным - очевидно же, что такие аппараты, будь они даже
созданы, заменили бы комфортабельные и безопасные управляемые аэростаты не
в большей мере, чем минибиль заменил лошадь.
Весна превратила нас всех в фермеров; в период пахоты и сева мы
думали и говорили исключительно о них. Но никому это не было в тягость.
Экономика Приюта почти целиком зависела от наших урожаев, да и сама работа
в поле доставляла наслаждение. Лишь когда наш лихорадочный бег наперегонки
со временем замедлился, мы начали возвращаться к обычным занятиям.
Я сказал "всех нас" - но надо исключить немую девушку. Она встретила
весну всеми проявлениями радости, какие ей были доступны; ее апатия явно
осталась в прошлом. Неожиданно в ней открылся талант, переживший шок или
воскрешенный теплыми лучами солнца как листва, как цветы. Оказалось, она
мастерски управляется с иголкой и ниткой. Поначалу робко, но чем дальше,
тем увереннее, она придумывала и шила одежду - все ярче, все причудливей,
не чета однообразно-унылым фасонам, принятым в Приюте. И, закончив
очередное творение, всегда бежала ко мне - будто только затем и старалась,
чтобы я одобрил.
Эта невинная с ее стороны, но обременительная для меня привычка,
разумеется, не могла ускользнуть от внимания Барбары; однако гнев ее
обратился не на девушку. На меня. Моя, как она говорила, "привязанность"
не только нелепа, она бьет всем в глаза и подрывает мой авторитет. Что-то
очень не в порядке у меня самого, коль скоро я предпочитаю недоразвитых,
свихнувшихся дебилок.
Конечно, когда девушка взяла моду прибегать на край поля и безмятежно
ждать, покуда я не пройду мимо с плугом, я не сомневался, что услышу от
Барбары новые резкости, еще похлеще. Но девушку невозможно было отвадить,
во всяком случае, у меня не хватало духу поговорить с нею достаточно круто
- и вот изо дня в день она часами простаивала, глядя, как я тяну свои
борозды то вправо, то влево; потом она приносила мне еду, и послушно
отщипывала кусочек, когда я предлагал ей разделить со мной трапезу.
С окончанием полевых работ Мидбин применил новую методику. Теперь он
показывал девушке рисунки, этап за этапом воспроизводившие сцену
нападения; в стремлении выявить какие-то новые мелкие детали он выжимал и
выкручивал меня, как тряпку, стараясь сделать рисунки поточнее. Ее реакция
обрадовала его безмерно. На первые картинки она ответила кивками и
горловыми звуками, которые мы расценили, как знак понимания с ее стороны.
Изображение самого нападения - убийство кучера, бегство лакея и то, как
она пряталась среди кукурузы - вызвали всхлипывания; а на расстрел
Эскобаров она ответила тем, что съежилась и закрыла глаза.
Думаю, я никогда не страдал избытком чувства такта, но у меня хватило
ума не рассказывать обо всем этом Барбаре. Однако Мидбин после того, как
на один из рисунков последовала очень уж обнадеживающая реакция, мимоходом
заметил:
- Давненько Барбары не было. Ей бы следовало зайти ко мне.
Когда я передал ей эти слова, она буквально взорвалась:
- Как ты смеешь обсуждать меня с этим придурком?
- Ты не так поняла. Мы тебя вовсе не обсуждали. Мидбин сказал
только...
- Да знаю я, что он сказал. Я знаю все его глупости наперечет.
- Он хочет тебе помочь, вот и все.
- Помочь мне? Мне!!! Я что - немая, слепая или умалишенная?
- Пожалуйста, Барбара...
- Непривлекательная, да? Я знаю. Я видела тебя с этой тварью. Как же
ты должен меня ненавидеть, если разгуливаешь с нею на глазах у всех!
- Ты ведь знаешь, я только вожу ее к Мидбину, да и то лишь потому,
что он настоял.
- А ваши маленькие радости под кустом, когда ты якобы пашешь?
Думаешь, я не знаю?
- Барбара, какие там радости? Она...
- Лжец. Лжец! Подлец, лицемер! Жалкий, презренный подхалим! Ведь я
тебе отвратительна - но ты готов даже целовать меня, лишь бы не вылететь
из Приюта. Я не слепая, нет! Ты просто используешь меня - хладнокровно,
расчетливо используешь женщину, как ступеньку на пути вверх.
Мидбин объяснил бы и оправдал эти вспышки своей патологией эмоций.
Эйс, вероятно, принимал их безропотно и стойко, с видом покорности судьбе,
да и отец Барбары поступал так же - но я не видел для себя никакой
необходимости быть объектом подобных наскоков. Так я и сказал ей - а
потом, по-моему, безо всякого раздражения добавил:
- Может, нам лучше не видеться больше наедине?
Некоторое время она стояла неподвижно и молча, словно я еще говорил
что-то. Потом произнесла наконец:
- Хорошо... Хорошо. Да. Лучше не видеться.
Ее кажущееся спокойствие сыграло со мной дурную шутку - я с
облегчением улыбнулся.
- Правильно, смейся. Почему бы тебе не посмеяться? Чувств у тебя не
больше, чем ума. Оборотень! Чурбан бессердечный, деревня! Стоит тут со
