раз кулаком - как и следовало ожидать, безо всякого результата. Зря только руку
отшиб. Гулкий звук, похожий на треск падающей еловой лапы в лесу, эхом разнесся
над нашими головами и постепенно затих, вибрируя на ветру.
Вспомнив наставления овчара, я заглянул в почтовый ящик. Изнутри к задней стенке
ящика был привинчен железный крючок, а на крючке висел ключ - латунный,
старинный. Ушко добела отполировано пальцами.
- Как можно оставлять ключ в таком ненадежном месте? - удивилась подруга.
- Да кому придет в голову тащиться сюда, грабить дом, а потом волочиться
обратно? - сказал я.
Старый ключ с почти неестественной легкостью вошел в замочную скважину. Латунное
ушко мягко повернулось под пальцами, что-то приятно щелкнуло - и язычок замка
плавно отъехал в сторону.
Ставни на окнах не открывались уже давно, что сумерки в доме сгустились до
совершенно небывалой кондиции: лишь какое-то время спустя наши глаза привыкли, и
мы смогли как следует осмотреться. Каждый угол, каждая щель были залиты этими
сумерками, как чернилами.
Мы стояли на пороге огромной гостиной. Внутри было очень просторно и пахло, как
в старом чулане. Запах этот я хорошо помнил с детства - запах Состарившегося
Времени, какой всегда исходит от мебели, отслужившей свой век, или циновок,
которыми больше никто не пользуется. Я затворил дверь за спиной, и завывания
ветра снаружи утихли.
- Добрый день! - заорал я во весь голос. - Кто-нибудь дома?!
Кричал я, конечно, совершенно напрасно. Дом был безлюден и мертв. Лишь огромные
часы в форме башенки у камина методично, секунду за секундой, отстукивали
упрямое время.
С моим сознанием начало происходить что-то странное. Я прикрыл глаза - и время
вдруг расслоилось; в наступившем мраке видения из разных отрезков прошлого плыли
передо мной, путаясь и накладываясь одно на другое. Разбухшая память проседала и
осыпалась, как высыхающий после дождя песок. Но это длилось недолго. Я открыл
глаза, и сознание тут же вернулось ко мне. Перед глазами снова висело лишь
унылое пепельно-серое пространство гостиной.
- Что с тобой? - обеспокоенно спросила подруга.
- Так, ничего, - сказал я. - Зайдем, что стоять на пороге...
Пока подруга нашаривала на стене выключатель, я в полумраке изучил
повнимательнее часы. Три медные гири оттягивали своим весом пружину часов и тем
самым приводили в движение часовой механизм. Все три находились уже в самом
низу, и часы продолжали идти, выжимая из их медной тяжести последнюю силу. Судя
по длине цепей, обычный путь этих гирь сверху вниз занимал примерно неделю. А
это означало только одно: неделю назад кто-то приходил сюда и завел часы.
Я подтянул гири часов кверху, пересек комнату, плюхнулся на диван и вытянул
ноги. Диван был старый, чуть не довоенных времен, но сидеть на нем было
исключительно приятно. Не мягко, не жестко - в точности так, как хотелось телу.
Кожаная обивка пахла, как человеческие ладони.
Вскоре послышался легкий щелчок, зажегся свет, и из кухни появилась подруга. Она
энергично обшарила все уголки гостиной, потом уселась на стул и закурила
ментоловую сигарету. Я закурил такую же. С тех пор, как мы с ней стали жить
вместе, я понемногу вошел во вкус ментоловых сигарет.
- Такое впечатление, будто твой друг собирался здесь зимовать, - сообщила
подруга. - Я проверила кухню; там еды и топлива - на всю зиму хватит. Прямо не
кухня, а супермаркет какой-то!
- Но самого-то хозяина нет...
- Проверим второй этаж!
По лестнице сбоку от кухни мы поднялись наверх. Лестница убегала круто вверх и
на середине словно разламывалась пополам, сворачивая вбок под очень странным
углом. Воздух на втором этаже был как будто чуть-чуть другой.
- Голова болит, - вдруг пожаловалась подруга.
- Что, сильно болит?
- М-м... Ничего, не обращай внимания. Я привыкла.
Второй этаж состоял из трех спален: слева по коридору большая, и справа - еще
две поменьше. Мы начали заглядывать во все двери по порядку. Мебели в каждой из
комнат было раз-два и обчелся; лишь бледные сумерки заполняли собой пустующие
пространства. В большой комнате стояли двуспальная кровать с голым матрасом и
платяной шкаф. Пахло при этом так, будто само Время здесь отдало Богу душу.
И лишь маленькая спальня в конце коридора хранила дух человека. Постель была
тщательно прибрана, подушка едва заметно примята; рядом с подушкой словно
дожидалась хозяина аккуратно сложенная пижама голубоватой расцветки. На ночном
столике у кровати стояла старая лампа, а рядом лежала книга - "Новеллы" Конрада.
Тяжелый дубовый шкаф в двух шагах от кровати был заполнен аккуратно
рассортированными мужскими сорочками, свитерами, брюками, носками и нижним
бельем. Сорочки и свитера - старые, местами вытертые до дыр, однако носить их
можно было еще очень даже неплохо. Но что самое интересное - многие из этих
вещей показались мне хорошо знакомыми. Это были вещи Крысы. Сорочки тридцать
седьмого размера, брюки - семьдесят третьего. Сомнений быть не могло.
У окна стояли старые, неказистые письменный стол и кресло. В верхнем ящике стола
я обнаружил дешевую ручку с пером, три запасных чернильных капсулы и набор
писчей бумаги с конвертами. Бумагой из пачки на разу не пользовались. Во втором
ящике валялись полупустой пузырек с таблетками от кашля и канцелярская мелочь
вразброс. Третий ящик был пуст. Ни дневника, ни блокнота, ни случайных записок
на скорую руку. Как если бы хозяин сгреб все лишнее одним махом и выкинул, не
раздумывая. Во всей комнате царил такой идеальный порядок, что становилось не по
себе. Я провел рукой по столешнице - на пальцах осталась белая пыль. Не очень
густая. Недельной давности, не больше.
Я поднял двойную раму окна, выходившего прямо на пастбище, и распахнул ставни.
Гулявший по пастбищу ветер крепчал, черная туча опускалась все ниже и ниже.
Травы то прогибались под ветром, то снова вставали, и, казалось, все огромное
пастбище корчится, как живое. Вдалеке раскинулась березовая роща, еще дальше
вставали горы. Все в этом пейзаже выглядело точь-в-точь как на фотографии. Не
было только овец.
Мы спустились в гостиную и оба плюхнулись на диван. Часы издали недолгий
мелодичный перезвон, затем мерно и гулко пробили двенадцать раз. До тех пор,
пока последний отзвук этого боя не растворился в воздухе, мы с подругой молчали.
- Ну, и что будем делать дальше? - спросила она наконец.
- Похоже, остается только ждать, - ответил я. - Еще неделю назад Крыса был
здесь. Его вещи остались в доме. Значит, он вернется...
- А до тех пор нас завалит снегом, и придется здесь зимовать. Как ты тогда
уложишься в месячный срок?
Она, черт возьми, была права.
- А твои уши никаких посланий не принимают?
- Нет. Как ни прислушиваюсь - только голова еще сильнее болит...
- Ну, тогда расслабимся и будем ждать Крысу! - сказал я упрямо.
Другого варианта я все равно не видел.
Пока подруга заваривала на кухне кофе, я исследовал все углы в просторной
гостиной. Камин был настоящий, классический. Хотя им явно не пользовались в
последнее время, кто-то заботливо подготовил все к тому, чтоб разжечь его, как
только понадобится. Из трубы дымохода торчало несколько дубовых листьев. Для не
очень холодных дней, чтобы не тратить дрова, предусматривалась керосиновая
печка. Судя по стрелке манометра, топливный бак был залит до самых краев.
По одну сторону от камина тянулись застекленные стеллажи, забитые старыми
книгами. Ужасающим количеством книг. Я пролистал, сняв с полок, пять или шесть
брошюр наугад; все они были изданы еще до войны и давным-давно утратили всякую
ценность. Особенно много книг по географии, точным наукам, истории, философии и
политологии. Сегодня все это не пригодилось бы никому - кроме разве
какого-нибудь историка, решившего выяснить, из чего состоял обязательный багаж
японского интеллигента конца 30-х годов. Попадались и послевоенные книги, но
каких-нибудь тридцати лет оказалось достаточно, чтобы и они сошли с круга.
Испытание Временем с честью выдержали лишь "Мифы древней Греции", "Героика"
Плутарха, да несколько шедевров мировой классики; только с ними, пожалуй, еще
можно было бы провести здесь целую зиму. Такое огромное количество никому не
нужного чтива в одном помещении я встретил впервые в жизни.
Там, где стеллажи обрывались, я наконец-то нашел полки с музыкой: настольные
колонки, ламповый усилитель, проигрыватель - стандартный набор меломана
шестидесятых, - плюс сотни две пластинок. Как и книги, все пластинки были
старыми, запиленными - но назвать их обесценившимися все же было нельзя. Что ни
говори, а музыка обесценивается не так быстро, как мысли. Я включил усилитель,
поставил первую попавшуюся пластинку и опустил иглу. Нэт Кинг Коул запел "К югу
от границы". Вся комната словно отъехала в прошлое: я снова дышал воздухом
шестидесятых.
В стене напротив было четыре окна - на равном расстоянии друг от друга, с
двойными рамами и метра по два высотой. В окнах я увидел пепельно-серый дождь,
заливавший пастбище. Нити дождя висели так плотно, что цепочка гор на
противоположном краю долины едва различалась.
В центре комнаты на дощатом полу был постелен ковер метра в три шириной; на
ковре стояли журнальный столик, диван с креслами для гостей и шкаф с выдвижными
ящиками. В самом дальнем углу ютился массивный обеденный стол, покрытый толстым
слоем белесой пыли.
Чего-чего, а пустоты в гостиной хватало с избытком.
В самой дальней от входа стене я обнаружил неприметную дверь, отворил ее - и
оказался в небольшой кладовой. В тесную, метра три на три комнатушку были
свалены, как попало, старая мебель, циновки, посуда, клюшки для гольфа,
декоративные вазы, гитара, матрасы, пальто и куртки, альпинистские ботинки,
пожелтевшие газеты-журналы и прочая ненужная дребедень. Среди прочего я увидел
дневник ученика средней школы и игрушечный самолет с радиоуправлением. Все вещи
произведены на свет в пятидесятых - шестидесятых.
Время в доме шло очень странным образом - так же, как и старинные часы в
гостиной. Люди приходили сюда, когда им заблагорассудится, и, подтягивая гири,
заводили часы. Покуда гири оттягивали пружину, часы мелодично тикали, и Время
шло. Потом гири опускались, одна за другой, до самого пола - и Время
останавливалось. Гиря за гирей, горка застывающего Времени росла под часами на
полу, словно чья-то теряющая краски жизнь.
Прихватив в кладовке несколько старых журналов о кино, я возвратился в комнату,
плюхнулся на диван и начал рассеянно перебирать страницы. В одном изжурналов я
наткнулся на анонс фильма "Аламо" - самой первой из версий, в постановке Джона
Уэйна. Как сообщалось в рекламе, еще до выхода на экраны картина получила
"всемерную поддержку и благословение" самого Джона Форда. "Я, - заявлял тут же
Джон Уэйн, - хочу делать кино, которое осталось бы в сердце каждого американца!"
Бобровая шапка на макушке Уэйна говорила о полнейшем отсутствии вкуса у ее
хозяина.
Подруга вернулась из кухни с чашками в руках, и мы стали пить кофе, сидя лицом к
лицу. Капли дождя молотили в окна мелкой унылой дробью. Время, все больше
сгущаясь, перемешивалось с зябкими сумерками и затапливало комнату, как какой-то
вязкий мазут. Желтый свет лампы рассыпался мелкой пыльцой и растворялся в черном
воздухе без следа.
- Устал? - спросила подруга.
- Да, пожалуй... - рассеянно ответил я, разглядывая пейзаж за окном. - Так вот
ищешь что-то, стремишься куда-то, и вдруг раз - и приехали, больше никуда не
нужно идти... Странное чувство, трудно сразу привыкнуть. А главное - долину-то с
фотографиями мы нашли, а ни Овцы, ни Крысы здесь нет!
- Ты ляг поспи. А я пока поесть приготовлю...
Она сходила на второй этаж, принесла одеяло и укрыла меня. Потом разожгла
керосинку, вставила мне в губы сигарету и поднесла огонь.
- Не грусти. Все будет очень хорошо, вот увидишь!
- Спасибо тебе... - сказал я.
И она растаяла в проеме кухонной двери.
Я остался один - и тело неожиданно налилось странной тяжестью. Сделав пару
затяжек, я потушил сигарету, накрылся одеялом с головой и закрыл глаза. Уснул я
