несколько миллиметров. Я снял книгу с полки, сел на диван и начал листать.
Книга называлась, ни много ни мало, "Генезис Паназиатской Идеи", и была выпущена
в середине войны. Бумага оказалось просто ужасной: от каждой страницы веяло
плесенью. По содержанию - классический образец печатной продукции военного
времени: все события освещались до крайности однобоко, гуманизмом не пахло
совсем, а от стиля повествования через каждые две-три страницы нестерпимо
хотелось зевнуть; но несмотря на все это, в тексте то и дело попадались белые
пятна - строки, вымаранные цензурой. О событиях 26 февраля 1936 года (*30) в
книге, конечно же, не упоминалось ни слова.
Даже не собираясь вчитываться во всю эту муть, я наскоро пролистал всю книгу до
последней страницы - и тут на ладонь мне выпорхнул белый листок, вырванный из
записной книжки. После стольких страниц пожелтевшей старой бумаги белоснежный
листок показался мне каким-то чудом неземного происхождения. Тот, кто читал
книгу в последний раз, использовал этот листок для заметок. В его правую часть
были вырисаны имена, а в левую - даты и места рождения самых ярых националистов
- фанатиков "паназиатской идеи". Совершенно машинально я заскользил глазами по
списку, как вдруг мой взгляд, споткнувшись, остановился сам собой: в середине
списка стояло имя Сэнсэя. Того самого Сэнсэя с овцой в голове, по воле которого
меня сюда занесло. Место рождения - префектура Хоккайдо, округ такой-то... город
Дзюнитаки.
Я уронил книгу на колени и долго сидел в глубоком оцепенении. Прошло много
времени, прежде чем растекшиеся мысли в мозгу снова приняли форму слов. Не
отпускало чувство, будто меня хорошенько огрели сзади чем-то тяжелым по голове.
Я ведь должен был сам догадаться. Сразу, с самого начала должен был сообразить.
Как только сказали, что Сэнсэй - сын обедневших хокайдосских крестьян, должен
был тут же взять и сразу проверить. Как бы тщательно Сэнсэй ни скрывал свое
прошлое, должны были остаться какие-то ходы для банального журналистского
расследования. Да тот же Секретарь, стоило лишь намекнуть, моментально раскопал
бы все, что нужно!...
Впрочем - стоп. Здесь что-то не так.
Я помотал головой.
В том-то и дело: Секретарь не мог не проверить такое. Слишком уж он дотошен.
Слишком пристально он изучает даже самые призрачные версии, лишь бы все
предвидеть заранее. Не случайно же он всегда предугадывал, куда я пойду и как на
что отреагирую.
КОНЕЧНО ЖЕ, ОН ЗНАЛ ВСЕ ЗАРАНЕЕ.
Никакой другой версии в голову не приходило. Знал - и, тем не менее, тратил силы
и время на уговоры и даже запугивания, - чтобы загнать меня туда, где я теперь
сижу. Но зачем? Чего бы ему ни хотелось в итоге - сам бы он сделал все куда
профессиональней, чем я. А если ему за каким-то дьяволом понадобился именно я -
почему не объяснить мне с самого начала, куда идти?!
Каша в голове постепенно рассасывалась - но на смену ей где-то на дне желудка
заворочалась злость. Злость - и смутное ощущение какой-то гигантской, гротескной
ошибки, которую я уже совершил и совершать продожаю. Крыса что-то знает.
Секретарь что-то знает. Один я, затянутый в эту кашу по самые уши, не знаю
практически ни черта! Все мои версии оказались белибердой; все шаги,
предпринятые до сих пор, завели в тупик. Не говоря уже о том, что и жизнь моя
может в скорости оборваться. И если такое случится - винить за это можно будет
только меня самого... Хотя вряд ли, конечно, меня станут уничтожать физически.
Сначала из меня вытянут все, что можно, а потом переломают ноги и оставят
ползать на брюхе до самой старости - и это будет последней, действительно
последней каплей того яда, который мне приготовили.
Мне вдруг нестерпимо захотелось бросить все к черту - и уйти по горной дороге,
куда глаза глядят. Но сделать этого я не мог. Слишком далеко я зашел, слишком
глубоко залез в эту историю, чтобы теперь взять и бросить все одним махом. Легче
всего сейчас было бы, наверное, просто расплакаться - но даже этого я не
позволил себе. Как подсказывал внутренний голос, мои самые горькие слезы были
еще впереди.
Я принес с кухни бутылку виски, наполнил стакан сразу пальца на три и выпил
большими глотками. Глотая виски, я думал только о виски - и ни о чем другом.
9. ЧТО ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ - И ЧТО НЕ ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ
Утром десятого дня я решил больше не думать о плохом. Все, что можно было
потерять, я уже потерял - а значит, и беспокоиться не о чем.
С утра пораньше я вышел на очередную пробежку и проделал уже половину пути,
когда во второй раз пошел снег. Мокрые, липкие хлопья очень скоро сменились
чем-то вроде осколков толченого льда - и наконец повалило так, что в белесом
крошеве стало не видать ничего вокруг. Совсем не такой легкий, как раньше, снег
омерзительными лепешками оседал на голове, на плечах и в складках одежды.
Прервав свой обычный маршрут на полпути, я вернулся в дом и стал греть себе
ванну (*31). Все полчаса, пока грелась ванна, я просидел спиной к керосинке - но
согреться так и не смог. Холодная, промозглая сырость пропитала меня до самого
сердца. Высвобожденные из перчаток пальцы не хотели сгибаться, а уши болели так,
словно кто-то откручивал их от головы. Казалось, все тело с ног до головы
обклеено полуистлевшей старой бумагой.
Лишь провалявшись с полчаса в ванне и выпив горячего чаю с бренди, я вроде бы
вернулся в нормальное состояние - и все равно еще пару часов то и дело
вздрагивал от пронизывающего тело озноба. Впервые я испытал на собственной
шкуре, что такое зима в горах.
Снег валил и валил весь день, одевая долину в белое до самого горизонта. Только
когда стали сгущаться сумерки, снегопад прекратился, ветер утих, и воздух вновь
наполнила густая, плотная, как туман, тишина. Тишина, от которой нечем
защититься. Я включил проигрыватель на автоповтор и прослушал "Белое Рождество"
Бинга Кросби двадцать шесть раз подряд.
Но и этот снег, конечно же, продержался недолго. Как и предсказывал
Человек-Овца, для того, чтобы долина замерзла совсем, требовалось еще какое-то
время. Уже наутро в небе не осталось ни облачка, и лучи солнца начали
лениво-небрежно растапливать снег. Белое пастбище быстро покрылось проталинами,
а в уцелевших сугробах, точно в осколках разбитого зеркала, заплескались
солнечные блики. На крыше мансарды снег слежался большими кусками - то и дело
очередная лепешка сползала по скату крыши, срывалась и разбивалась о землю с
громким шлепком. Растаявший снег крупными каплями стекал по оконным стеклам. Все
снаружи резало глаз какой-то свежепрорисованной четкостью линий. Будто с каждого
листика дерева свесилось по капле воды - и вся роща мириадами ярких точек
сверкала на солнце.
Засунув руки в карманы штанов, я стоял у окна и долго смотрел на этот пейзаж.
Мир пульсировал в своем ритме совершенно отдельно от меня. Отдельно от меня,
отдельно от кого бы то ни было все текло своим чередом. Снег выпадал - и снег
таял.
Под звуки капели и падающего с крыши снега я бодро начал уборку. После снегопада
суставы так одеревенели, что хотелось размяться; а кроме того, раз уж я забрался
в чужое жилье и торчу здесь неделями, то хотя бы из вежливости стоило
поддерживать в доме порядок. Как бы там ни было, приготовить обед или убраться
для меня никогда не составляло большой проблемы.
И все-таки навести порядок в огромном доме оказалось куда трудней, чем я думал.
Пробежать без остановки десяток километров, пожалуй, было бы легче. Первым делом
я вымел веником пыль из углов и собрал ее гигантским пылесосом. Потом перемыл
все полы и, сгибаясь в три погибели, натер половицы воском. Уже очень скоро
появилась одышка - но, поскольку я бросил курить, совсем не болезненная. По
крайней мере, не та, от которой до отвращения перехватывает горло. Я выпил на
кухне холодного виноградного сока, чуть передохнул, доделал кое-какие мелочи - и
решил, что пора пообедать. Через окна с распахнутыми ставнями солнце поливало
лучами комнаты, и натертые полы переливались всеми цветами радуги.
Ностальгически-сочный запах мокрого пастбища приятно щекотал ноздри, мешаясь с
терпким запахом воска.
Перестирав одну за другой шесть тряпок, которыми натирал пол, я повесил их
сушиться во дворе и отправился на кухню, где вскипятил в кастрюле воды и сварил
спагетти. В спагетти я добавил тресковой икры и побольше масла, а сверху полил
белым вином и соевым соусом. С таким великолепным настроением, как в этот день,
я не обедал уже очень давно. Все время, пока я ел, в роще неподалеку изо всех
сил щебетали дрозды.
Разделавшись со спагетти, я вымыл посуду - и продолжил уборку. Почистил ванну и
умывальник, выдраил унитаз, освежил полировку у мебели в каждой комнате.
Благодаря Крысе, следившему за чистотой постоянно, особых усилий полировка не
требовала: брызнул жидкостью из флакона, растер - и готово. Закончив с мебелью,
я вытянул из дома во двор длиннющий резиновый шланг и смыл вековую пыль с
оконных стекол и ставней. Все здание тут же засияло, как новенькое. Я вернулся в
дом, протер изнутри стекла, и на этом уборка закончилась. Оставшиеся пару часов
до вечера я провалялся на диване, слушая пластинки.
Наступил вечер, и я решил сходить в комнату Крысы за новой книгой. Уже перед
тем, как подняться наверх, я вдруг заметил, что большое трюмо в коридоре у самой
лестницы было возмутительно грязным. Я сходил за жидкостью для чистки стекол,
набрызгал ее на зеркало и протер тряпкой. Но странное дело: сколько я ни
старался - грязь не оттиралась, хоть тресни. Почему педантичный Крыса
периодически мыл, чистил, драил в доме все, кроме этого зеркала, показалось мне
непостижимой загадкой. Я налил в ведро теплой воды, жесткой нейлоновой щеткой
буквально сцарапал смолянистую копоть со скользкой поверхности и напоследок
отполировал стеклоочистителем. Вода в ведре стала чернее сажи.
Одетое в деревянную раму с тончайшей резьбой, это зеркало смотрелось не просто
старинным, но антикварным и весьма дорогим. После того, как я его выдраил, на
нем не осталось ни пятнышка. Огромное, без единого изъяна или царапинки стекло
отражало меня всего - с макушки до пальцев ног. Стоя перед зеркалом, я какое-то
время разглядывал свое отражение. Ничего особо странного я не заметил. В зеркале
я смотрелся точь-в-точь как в жизни: унылое выражение на совершенно
незапоминающейся физиономии. Ну, разве что отражались оно чуть отчетливее, чем
нужно. Все в зеркале было совершенно обычным - кроме, пожалуй, одной детали:
отражение почему-то не выглядело отражением. Как если бы это не я разглядывал
себя в зеркале, а наоборот - тот, кто был по ту сторону, разглядывал меня как
свое отражение. Я поднес правую руку к лицу и потер подбородок ладонью. Тот, кто
был по ту сторону зеркала, в точности повторил за мною мой жест. Или, может
быть, это я повторил за ним его жест? Я уже не был уверен в том, что тер
подбородок по собственной воле.
Изо всех сил сосредоточившись на понятии "свобода воли", я ущипнул себя за ухо
большим и указательным пальцами левой руки. Тот, кто был в зеркале, одновременно
проделал то же самое. Причем, было очень похоже, что он также крепко задумался о
свободе собственной воли.
Я окончательно запутался, плюнул - и отступил от зеркала. Тот, кто был в
зеркале, отступил в обратную сторону.
На двенадцатые сутки снег пошел в третий раз. Я проснулся, а он уже падал -
настолько беззвучно, что становилось не по себе. Снежинки не были ни твердыми,
ни вяло-размокшими. Неторопливо кружась, снег тихонько опускался с неба на землю
и таял, не успевая слежаться. При одном только виде этого снега тяжелели веки, и
глаза закрывались сами собой.
Я притащил из кладовки старую, облупленную гитару, с трудом настроил ее и
попытался вспомнить то, что играл когда-то давным-давно. Слушая Бенни Гудмэна, я
ковырялся в аккордах песенки "Airmail Special", пока не подошло время обеда.
Тогда я отправился на кухню, наделал из уже почерствевшего хлеба бутербродов с
толстыми ломтиками ветчины и съел, запивая пивом из банки.
Я потерзал гитару еще с полчаса - и пришел Человек-Овца.
