Андрей Молчанов
Кто ответит?
Эту могилу он уже видел. Стандартную, ничем не
примечательную: черный мраморный обелиск с выпуклым овалом
фотографии, имя, даты рождения смерти, у подножия надгробия
- фиолетово-блекло понурые анютины глазки.
Здесь он оказался случайно. Таксист, попутно решив
заправиться, свернул с магистрали к колонке. Дорога шла в
объезд кладбища и, глядя на рябившую оконце дощатую ограду,
он, преодолевая внутреннее сопротивление, попросил
остановить машину. В конце концов торопиться было некуда.
До отправления поезда еще оставался час, томиться в зале
ожидания, в толкучке и суетном гомоне спешащих людей, не
хотелось, и провести это время можно было здесь, на
кладбище. Ибо единственное, что связывало его с городом, -
был именно этот черный стандартный обелиск, на котором
высечена его, Ярославцева, фамилия...
Впервые он увидел могилу несколько лет назад, когда
проходил мимо, но с тех пор стал видеть сны - тяжелые,
страшные... Порою боялся уснуть, удерживая себя на зыбкой,
качающейся грани дремы. Только бы вовремя очнуться. Не
сорваться туда, где поджидает прошлое...
Накрапывал дождь - редкий, он, казалось, висел в воздухе
- тяжелом и горько- пряном от первых запахов осени.
Сентябрьский, еще не промозглый дождь. От поникшей листвы
кладбищенской сирени уже веяло холодком; сумерки были черны,
и случайный ветерок вороват и остр.
Он ступил на тропинку, и уже направился к могиле, но
раздумал, свернул к выходу.
Он заметил их.
Непонятно, что делали в поздний час девочка и женщина на
кладбище, у этой могилы.
Он знал когда-то и женщину, склонившуюся над увядающими
цветочками, и девочку, стоявшую рядом, жавшуюся в тонком
плащике. Поспешно уходя, расслышал голос девочки - родной
до боли:
- Мама, смотри, как он похож на папу...
- Танечка, не говори глупостей...
- Ну, мам... Пойдем в машину. Дядя Толя ругаться будет.
Поздно ведь... Вторая серия скоро начнется, а ему еще в
гараж заезжать, не успеем... Весной приедем, все здесь
уберем. Темно же, мам... Он ускорил шаг. Взглянул на
часы. До отправления поезда оставалось сорок минут. Как
раз, чтобы успеть приехать на вокзал автобусом. Такси решил
не брать. Денег было мало, а еще предстояли дорожные траты.
В серой "Волге", одиноко торчавшей возле кладбищенских
ворот, томился, очевидно, "дядя Толя". Не без труда он
припомнил этого человека: то ли из внешней торговли, то ли
из Министерства иностранных дел... Основательный, неглупый
чиновник. Вероника выбрала надежный вариант.
Подумал с досадой: я допустил ошибку. Мертвым нельзя
приходить к живым. И теперь я понял, почему нельзя -
больно, и все места заняты... навсегда!
ИЗ ЖИЗНИ АЛЕКСЕЯ МОНИНА
Тетка была сварливой, толстой, от нее вечно пахло
прокисшим борщом, рыбой и хозяйственным мылом. Соседки по
большому пустынному двору - общему на три мазанки - дружно
переругивались с ней по всякому поводу. Впрочем, едва ли не
полгорода открыто враждовали с этой издерганной, крикливой
женщиной. А она, взвинченная бесконечными стычками,
вымотанная стиркой, возней с чахлым огородом, срывала все на
нем, на мальчишке.
- У, поганец! - теребила в бессильной ненависти его
выгоревшие на южном солнце вихры распаренными, в морщинах
пальцами. - Всю жизнь сломал! Ты да мать твоя, гадина,
из-за нее все! За что только крест тащу!
Он не хныкал, не огрызался, терпеливо, не по-детски,
пережидая ее истерику.
Собственно, ребенком он себя и не помнил. Всегда был
взрослым, потому что детство пришлось на войну.
Отец - рабочий в порту, погиб при первой же бомбежке,
оставив в его сознании ощущение чего-то сильного и
надежного. А мать вспоминалась, только когда смотрел на
фото, которое тетка прятала в комоде. Миловидная, волосы,
уложенные "корзиночкой", тихая, застенчивая улыбка... А
после всплывали ее слова - далекие, как бы приснившиеся:
"Лешенька, сынок, если увидишь дядю Павла... Передай: мама
наказывала отдать куклу..." И отчетливо виделось последнее
из того дня: ситцевая занавесочка, опасливо отодвинутая
рукой матери, напряженное лицо, а там, за окном, - пятнистый
кузов машины, из которого ловко выпрыгивали большие, сильные
солдаты с окаменевшими лицами...
С треском ударили в дверь.
Мать вывела его через черный ход.
- К тете беги. Быстро, Леша...
И все. Мамы не стало. Он прибежал к тете, расплакался.
Картавя слова, рассказал о страшной машине и заснул в
слезах. А когда проснулся, уже была другая жизнь. Без мамы
Однажды вскользь тетка буркнула: дескать, мать была
связана с партизанами, после ее ареста пошли провалы и...
кто знает, не повинна ли в них она? Но толком никто ничего
не знал. Однако слушок креп, и, взрослея, Алексей все
отчетливее ощущал отчуждение взрослых и сверстников. Друзей
у него не водилось. Мальчишки, наслушавшись всякой разности
от взрослых, сторонились его, хотя и не задирали,
побаивались. В драке он был беспощаден и к себе, и к
обидчикам: шел напролом - до конца и бесстрашно. Да и не
нуждался он ни в чьей дружбе, замкнулся в собственном мире.
В подвале дома тетки хранились остатки библиотеки,
растащенной с пожарища, и друзей он находил в книгах:
отважных пиратов, благородных рыцарей, неустрашимых ковбоев.
Когда чтение надоедало, уходил на скалистое взморье ловить
крабов, нырял за рапанами, подкапывал острогой ленивых ершей
- скорпеи, либо искал нежно-розовые, намытые волной
сердолики среди шуршащей влажной гальки. И всегда при этом
сочинял разные сказочные истории, героем которых - самым
сильным и удачливым - был он.
И вот наступил день, который... предварил жизнь:
большую, неизвестную. Всю.
Он возвращался с пляжа домой с кошелкой, полной крабов,
представляя, как будет варить их, как начнут краснеть
колючие панцири, как обнажит горячее, сладкое мясо и
выдернет зубами первое нежное волоконце. А потом сварит
мидий, наловленных еще утром, - целое ведро, набросав в
отвар мяты. Вот и обед! И тетка будет довольна -
как-никак, а сэкономили!
Тетка встретила его какой-то внезапной, пугающей лаской.
Преувеличенно восхищалась крабами, обнимала за плечи, целуя
в макушку. На ней было выходное платье, волосы, обычно
прихваченные грубым гребнем, обрели некое подобие прически,
на опухших ногах - узкие туфли аспидно-черной лакировки -
при такой-то жаре! Яркая помада на губах и легкий,
неприятный запашок вина... Войдя в дом, он увидел
маленького человечка с насупленным узким личиком, кивнувшего
ему коротко и деловито, как равному. И пробежал холодок
пугающего предчувствия.
- Ты взрослый, - услышал он теткины слова, невнятно
доносившиеся сквозь ее сентиментальные всхлипы. - Я тебя
взрастила... Пора и свою жизнь устроить, Леша. И тебе в
люди выходить надо.
- Детдом? - спросил он, зная наперед - да, детдом.
- А нет, нет! Там... интернат называется Хорошо там,
ребятишки, весело. В Харькове это... Вот дядя Павел
договорился уже. Директор - брат его, в обиду не даст...
"Никогда!" - кричало в нем все с болью, яростью и
обреченностью, но он покорно выслушивал ее слова, сознавая:
вот и конец его маленького счастья... Там тоже будет город,
но другой, за казенными стенами, где царят распорядок,
учеба, зубрежка...
А потом словно ударило: дядя Павел... Кукла...
Ситцевая занавесочка, серая громоздкая машина, солдаты,
горохом посыпавшиеся из ее кузова...
- Хорошо, тетя, - сказал он. - В Харькове интересно.
Ах, какой восторг начался после этих слов, какой восторг!
Даже тот, с узким личиком, хлопнув его по плечу, высказался
- ты, мол, не теряйся, где наша не Пропадала. И вообще -
умный пацан... А после мигнул тетке, и тетка, засмущавшись,
сообщила вдруг, что постелит Леше сегодня на улице - больно
уж душно в доме... Он поначалу удивился: чего это она о
ночлеге? - день еще стоит, зной...
- Конечно, тетя, - сказал он.
Чинно пообедали. Втроем.
- А вы... - набравшись смелости, спросил он у
узколицего, - в войну где были?
- В войну? - с неудовольствием оторвавшись от тарелки,
переспросил тот. - Ну... далеко. А чего?
- А раньше бывали здесь?
- В Крыму? Ну... до войны когда-то...
Не тот дядя Павел. Тот не пришел. Кукла... Да, к тетке
он пришел тогда с куклой - это она, распотрошенная, валяется
сейчас в пыльном углу сарая. Выцветший, без руки клоун...
Конечно! Еще несколько лет назад, следуя какому-то наитию,
он распорол куклу, пытаясь найти в ней что-то... И нашел,
кажется, клочок бумажки с непонятным рисунком. А где
клочок?
Он встал из-за стола, поблагодарил тетку за обед и
отправился к сараю. Стряхнув липучие нити паутины, взял
клоуна в руки. И в разрезе ветхой материи тут же увидел
съеженную бумажку, облепленную опилками и обрывками линялых
ниток.
Внезапно во дворе раздался голос тетки. Он отшвырнул
клоуна, сунул бумажку за майку и, отодвинув доску в стене,
шмыгнул прочь.Перемахнул через забор и побежал к морю. У
городского пляжа остановился. Достал из-под майки листок,
развернул его. И увидел план поселок, три дороги,
расходящиеся от него, лес, кружок с надписью "валун", от
которого вверх шла пунктирная черточка с обозначением "З м"
и стоял крестик. Все.
Что означает этот план? Не клад же? Так, ерунда,
наверное.
Поселок находился неподалеку от города, он бывал в нем.
Знать бы раньше, наведался, посмотрел бы, что за валун, и
вообще... А теперь нет времени, кончилось оно...
Домой он вернулся к вечеру. Тетка, порядком уже
захмелевшая, сменила навязчивую ласку на высокомерное
снисхождение.
- Прошатался до ночи? А мне стелить! Ну-ка... Вон
топчан под яблоней, одеяло... Сам давай устраивайся, не
маленький, здоровенный лбище... Собирать тебя еще завтра
весь день!
- Почему завтра! - вырвалось у него с ужасом. - Три дня
еще до сентября...
- Завтра, - отрезала тетка.
Он лежал на топчане, словно окаменев. Лежал долго. А
потом заплакал. Беззвучно. Вспоминалось сегодняшнее море -
светлое и тихое. Вспухал и мягко опадал песок под ногами,
солнечные змеи переплетались, уходя в синь глубины, и он шел
за ними как зачарованный.
Нет! Он встал, усилием воли отогнав сон. Сон означал
покорность. И если он заснет, то завтра, утром, будет
поздно... Он подчинится. А разве так поступали сильные,
умные люди, о которых он читал?
Нож у него был. Настоящий немецкий штык. Достал его из
тайника. Пригодится.
Вошел в дом, настороженно прислушиваясь к хрипловатому
дыханию спящих, раскрыл шкаф. Свет луны отразился в
зеркале, укрепленном на тыльной стороне дверцы.
Замер на миг, ощущая не страх, нет, - ожесточенное,
расчетливое спокойствие умелого вора. Вытащил старенький
рюкзачок, взял свой свитер, куртку, пару носков и белье.
Собрал со стола продукты. На тумбочке лежали часы
узколицего, мутно зеленевшие циферблатом. Он прихватил и их
- украв в первый раз но так, словно бы крал до этого все
время. Не колеблясь. После, обшарив пиджак благодетеля,
выгреб деньги.
У ворот задержался. Знакомый двор. Три мазанки размыто
белели, погруженные в ночь. Захотелось плакать. Но с этим
он справился быстро. Надо было спешить. Проснется тетка,
и, как только она узнает о его побеге, город станет
ловушкой.
Он должен попасть в порт, сесть на корабль, спрятаться в
трюме. И приплыть в какие-нибудь расчудесные страны, где
обязательно будет море, и скалы и крабы, но только лучше, и
люди лучше, и уж там он станет всем нужен...
Укрываясь в тени деревьев, он вышел к набережной, нырнул
в кустарник и начал пробираться к порту. И вдруг застыл,
пораженный внезапным открытием. Осуществить задуманное
оказалось невозможным. Днем порт выглядел доступным,
шумным, открытым... Ночью же вдоль сетчатой ограды, подходы
к которое были ярко освещены, прохаживались вооруженные
люди... А корабли стояли далеко, и море вокруг них тоже
ровно и продуманно освещалось.
Занимался рассвет, улицы серели, море казалось холодным и
жестоким...
Милиционер появился внезапно, словно бы из ниоткуда.
