кушать... Вот ведь... хранитель - praeservatio - ...
Но если вдуматься, так ли необходимо осознанно нарушать добрую
половину десятка заповедей, чтобы сохранить ячейку общества? Трава
погибла? Вся трава погибла? И хлеб тоже? И что? Былинный Верещагин с
отвращением, но обходился черной икрой. И взяток не брал. И за державу ему
было обидно. И семью хранил, пулемет ребятам не давал. До поры, до
времени...
Впрочем, "Белое солнце пустыни" - naturalistic fiction, события,
которые МОГЛИ произойти. А у Джона Кристофера - фантастика, события,
которые не произошли. Утопия.
Перекрестимся с облегчением, что - не произошли. Кто знает, как повел
бы себя сам в предлагаемых Кристофером обстоятельствах? Думал бы о семье
или о голодающих детях Азии? И кто знает, что лучше?
Те же Пенфолды из "Хранителей" чисто по-революционному душой болеют
за общество в целом. Только слуги в их доме валяют дурака, грязь,
полуразруха, полное распустяйство. Знакомо? Человеки они везде человеки...
И зачем затевать революцию, если всем хорошо? ВСЕМ! В "Хранителях".
Все - свободны. И не осознанно необходимо, а... такое вот определение:
СВОБОДА - ЭТО ЗАБОР, ОТОДВИНУТЫЙ ЗА ГОРИЗОНТ. Плохо ли? Желаешь раздвинуть
горизонты? Ну так сначала доберись до его линии, до линии горизонта. И кто
поручится, что эта (воображаемая!) линия - не есть черта разумного?
Кто поручится, что утопия, возникшая в революционно-воспаленном мозгу
и (тьфу-тьфу!) воплощенная на практике, устроит всех и каждого, а не
только того, кто ее воплотил? Кто поручится, что не окажется в числе трех
рабов у самого последнего землепашца в этом необычайно демократическом
устройстве? Или не будет расстрелян на месте за нарушение прав человека
(все во имя человека, все для блага человека - я даже видел этого
человека!)? И начхать тогда, действительно ли мы настолько счастливей
прошлых поколений, как говорит учитель.
Само собой, утопия - место, которого нет. А по-русски? Не по латыни?
Утопия - там где утопленники. Нет? Была треугольная деревня - произошло
Одержание - возникло треугольное болото. В общем, все умерли. См. "Улитку
на склоне" братьев Стругацких. Умерли все (утопия), кто принадлежит
прошлому. Для и вместо тех, кому принадлежит будущее. Прогресс!
Б.Стругацкий: "Что должен делать, как вести себя должен
цивилизованный человек, понимающий, куда идет прогресс? Как он должен
относиться к прогрессу, если ему этот прогресс поперек горла?!" (риторич.)
"Между тем грудной младенец знает, что Одержание - есть не что иное,
как Великое Разрыхление Почвы". ("Улитка на склоне. Лес.")
На разрыхленной почве хорошо произрастает трава. Не исключено, та
самая, которую настигла смерть в том мире, от которого сбежала группка
хорошо информированных англичан Джона Кристофера. В долину Слепой Джилл,
где трава как росла, так и будет расти. Будет. Будущее. Естественно,
светлое. Ради него морально пожертвовать всем, даже собственным братом.
Но! Уцелевший брат-урбанист, прикончив брата-агрария, со всей
ответственностью объявляет: "Я должен построить Город". А это уже не
осознанная необходимость, а мания бега за горизонт. А ведь в Городе трава
не растет... Нет там для нее места. И вообще такого места нет. Утопия.
А Джон Кристофер жил себе в антиутопии (есть такое место!) и
предупреждал: утопия - это Город, Город Солнца, белого Солнца ПУСТЫНИ.
Трава в пустыне тоже не растет.
Не бегайте за горизонт!
Любите герань!
Уважайте нрав трав!
Если бы в конце 70-х кто-нибудь втихаря соорудил-таки машину времени
и рванул на ней лет на десять вперед за свежей газеткой из киоска
Союзпечати, то эксперимент его, скорей всего, закончился бы печально. Еще
бы: сегодняшняя наша пресса не для застойных умов! Даже мы, привыкавшие к
гласности постепенно, месяц за месяцем, год за годом, и то теряемся порой
от чересчур уж крутых заявлений под девизом: Клянусь говорить правду,
только правду, и ничего кроме правды!
При таком раскладе жанр интервью, и ранее не бывший у журналистов в
загоне, теперь, когда многие редакторы повыбрасывали в корзину пресловутые
ножницы и повыключали телефоны, связывавшие их со всевозможным
начальством, приобрел и вовсе бешеную популярность. Учитывая это
обстоятельство, мы тоже открываем на страницах ОВЕРСАНА специальный раздел
для публикации актуальных интервью и бесед с авторитетными в фантастике
людьми писателями, критиками, издателями. Что до названия его, раздела то
бишь... Ну, чего здесь объяснять оно вполне в стиле нашего издания. Лишь
одно словечко мы позволили себе заменить затем, чтобы подчеркнуть, какую
степень откровенности мы ожидаем от наших собеседников...
Хрущевская оттепель и идеологические заморозки конца 60-х, их влияние
на развитие советской фантастики, свобода творчества и репрессивная
машина, перестройка и застарелые болезни общества... Беседу с одним из
ведущих писателей-фантастов мира Борисом Натановичем СТРУГАЦКИМ ведет
ленинградский писатель и журналист Андрей ИЗМАЙЛОВ.
Андрей ИЗМАЙЛОВ
Борис СТРУГАЦКИЙ
В ПЕЧАТЬ И В СВЕТ!
О КОНТРОЛИРУЕМЫХ ТЕКСТАХ И НЕКОНТРОЛИРУЕМЫХ ПОДТЕКСТАХ
(Беседа с ретроспекциями)
В свое время Борис Натанович Стругацкий изложил молодым фантастам
свое кредо-пожелание: писать надо о том, о чем хочется; так, как хочется;
и чтобы напечатали...
А у самих братьев А. и Б. получалось? Печатали? Печатали. Сказку о
Тройке в журнале Ангара (тираж 4тысячи экземпляров), Улитку на склоне в
журнале Байкал (тираж 10тысяч экземпляров). После чего успешно изымали эти
журналы из библиотек. Не печатали? Не печатали. Более двадцати лет
пролежали без движения Гадкие лебеди (Время дождя), Град обреченный.
И все же судьба, помотав рукописи по ксероксам, машинописям,
фотокопиям, выпустила их, наконец, в печать и в свет. В 1989году у
Стругацких вышло 13книг больше, чем за предыдущие двадцать лет. И в них, в
этих книгах то, о чем хочется. И в них так, как хочется...
Андрей ИЗМАЙЛОВ: Борис Натанович, как же вам с братом удавалось в
годы застоя соблюдать все компоненты триады-кредо?
Борис СТРУГАЦКИЙ:
Тогда, в то время, мы, конечно, представления не имели, что пишем в
соответствии с какой-то триадой. Из сталинского средневековья мы
вылупились готовенькими, свеженькими идеалистами, которые смотрели на мир
честными, голубыми и вполне глупыми глазами. Мы чисто и свято верили во
все догмы, которым нас научили. У нас не было за душой и тени сомнения,
нам абсолютно нечего было скрывать, нам совершенно не нужны были какие бы
то ни было подтексты.
Когда произошел ХХсъезд партии, первое разоблачение, некая радужная
пелена, стоявшая перед глазами, лопнула, и мы впервые увидели несколько
мрачноватый мир, который нас окружал. Но мы были до такой степени начинены
наивными представлениями, что первое время этот мир нас не пугал, не
отталкивал, не звал к решительным и немедленным действиям в литературе
поскольку будущее затронуто не было, оно по-прежнему оставалось
хрустальным, ясным, прозрачным, прекрасным. И если этому будущему чего-то
не хватало, то, может быть, некоей теплоты, понятности, близости. Мы
прочли Туманность Андромеды И.Ефремова и восхитились его миром. Это был
наш мир. Но он, все-таки, был слишком холоден, слишком далек от нас. Он
казался нам, если так можно говорить о будущем, слишком уж
идеализированным. А хотелось написать такой мир, в котором было бы
прекрасно жить сейчас, сегодня туда попасть нам, нынешним, реальным людям!
Вот тогда молодые и, конечно, глуповатые и восторженные братья Стругацкие
выдвинули тезис о том, что главные конфликты Будущего это конфликты
хорошего с лучшим. Этот тезис очень понравился и нам, и литературным
критикам они тут же пытались его подхватить как Знамя! Насколько я помню,
Би-Би-Си выступила тогда с ехидным замечанием: мол, нечего им там больше
делать в Советском Союзе, как хорошему бороться с лучшим других, видите
ли, проблем у них не осталось... Но по тому времени эта идея была
полезная, потому что позволила нам создать мир Возвращения... мир людей, с
одной стороны, вполне замечательных, а с другой стороны, понятных и
близких.
Однако довольно скоро мы обнаружили, что далеко не все люди считают
описываемое нами блистательное и светлое Будущее таким уж блистательным и
светлым. Во всяком случае, у этого Будущего оказалось много врагов. Часть
врагов просто злобные, невежественные дураки. Они составляли меньшинство,
и можно было бы о них не говорить. Но! Существует, выяснилось, обширный
пласт людей их нельзя назвать злобными, нельзя назвать дураками, которым
это Будущее не нужно. Ибо оно, которое мы представляли себе таким
прекрасным, таким совершенным, предусматривало потребление в максимальных
количествах духовных благ. А оказывается, огромному числу людей духовные
блага были просто не нужны они не знали о существовании этих благ и знать
их не хотели! Они хотели совсем другого... Вырастает фигура
обывателя-мещанина, который нам тогда показался главным врагом Коммунизма,
и которого мы принялись с азартом изображать в Попытке к бегству, в Трудно
быть богом, в Понедельнике... и, в особенности, в Хищных вещах века.
Первое время мы совершенно искренне, опять же без каких-то
подтекстов, писали об угрозе-мещанине. И вот тут-то, в начале 60-х,
раздались первые оплеухи в наш адрес. Главным образом от
редакторско-издательских работников. Стало вдруг ясно, что далеко не все и
не обо всем можно писать. Мы сделали это открытие с большим
неудовольствием, помнится...
В конце 50-х, когда мы писали чисто научно-фантастические рассказы,
приходилось сталкиваться с цензурой. Уже тогда. Но столкновения были
скорее смешные, чем трагичные. Нам, например, запрещали упоминать название
планеты Уран. Причина все радиоактивные элементы находились под цензурным
запретом. А Уран это еще и уран. Или вот одну нашу повесть отправили для
ознакомления какому-то деятелю из важного ведомства, и он придрался к
слову абракадабра объявил, что это какое-то шифрованное выражение, которое
надлежит выбросить. И очень трудно пришлось нашему редактору, который
убеждал деятеля, что абракадабра старое, доброе слово, хорошо известное
каждому интеллигентному человеку... Забавно.
Но вот при прохождении Хищных вещей века мы уже получили несколько
достаточно серьезных упреков. Нас обвинили в том, что мы занимаемся в этой
повести экспортом революции...
А.И.: А также подрываете марксистско-ленинское учение... Литературная
газета в лице некоего Виноградова выразилась подобным образом.
Б.С.: Да, но это потом, когда книга появилась. На уровне
редподготовки такого обвинения не выдвинул никто, не додумались. Хотя
мы-то уже понимали, что затрагиваем какие-то фундаментальные основы догм.
Ведь всем было известно, что при капитализме НЕЛЬЗЯ жить хорошо, что при
капитализме маленькая кучка буржуев купается в роскоши, а гигантская масса
простого народа не знает, как свести концы с концами. А мы изобразили в
Хищных вещах века капиталистическое общество ИЗОБИЛИЯ. Нам стало трудно...
Вот тут появилась уже осознанная потребность говорить о том, о чем
хочется, таким образом, чтобы это прошло через цензурные рогатки и было
напечатано. Так появились наши вещи типа Улитки на склоне. В этой повести
