времени. Вот я и забыл про эту коробку, да и сейчас вспомнил случайно.
-- И вы полагаете, что она...
-- Да, я полагаю, что эта коробка с омнопоном принадлежит --
вернее, принадлежала -- Артисту. Как, впрочем, и весь тайник.
Щеглов небрежно бросил коробку на стол, закурил и отошел к окну.
А я уставился на таинственное лекарство, жалея, что лишен дара
ясновидения.
Мои мысли были прерваны настойчивым стуком в дверь. Я открыл; на
пороге стоял сержант из подразделения ОМОН.
-- Товарищ капитан, -- обратился он к Щеглову, -- вас срочно
требует к себе командир.
-- Да-да, иду, -- засуетился Щеглов и вышел.
Я остался один. Коробка с наркотиком лежала на столе и
притягивала мой взор. Десять ампул. Десять уколов шприца. На что
способен наркоман ради получения такой упаковки? На убийство? На
уничтожение? На сумасшествие? Если бы сейчас вошел Артист...
В дверь тихо постучали. Я вздрогнул. Кто бы это мог быть? Да
полноте, подумал я, что за пустые страхи! Ведь в здании полно милиции!
-- Войдите! -- крикнул я.
В номер стремительно ворвался Мячиков -- бледный, осунувшийся,
уставший, но вновь сияющий мягкой, чуть лукавой улыбкой, как и в
первые дни нашего с ним знакомства.
-- А вот и я!
-- Григорий Адамович! -- воскликнул я. -- Куда же вы
запропастились? Мы вас ищем, ищем, а вы...
-- Ищете? -- насторожился Мячиков. -- А зачем меня искать? Я не
иголка, чтобы...
Глаза его забегали по номеру. Бесспорно, он был чем-то сильно
взволнован.
-- Вы устали, -- сказал я, приписывая его состояние нервному
переутомлению, -- вам нужно отдохнуть.
-- Да-да, конечно...
-- Могу сообщить вам радостную весть: банда Баварца обезврежена,
а сам Баварец убит своим же сообщником.
-- Вот как? -- встрепенулся Мячиков и уставился на стол. --
Значит, теперь опасность позади?
-- Позади, -- улыбнулся я.
-- А Артист? Артиста тоже поймали?
Я развел руками.
-- Увы!
-- Как! Артист все еще на свободе? -- в ужасе завопил Мячиков и
бессильно облокотился на стол.
-- Успокойтесь, Григорий Адамович! Стоит ли опасаться одного
человека, когда удалось обезвредить целую преступную группу?
-- Стоит! -- закатил глаза Мячиков. -- Еще как стоит! Он стоит
сотни, нет -- тысячи Баварцев! Это же... это же...
Он вдруг пошатнулся, схватился рукой за сердце и стал беззвучно,
по-рыбьи, хватать воздух ртом. Я не на шутку испугался.
-- Что с вами?! -- заорал я, кидаясь к нему, но он отстранил меня
рукой и чуть слышно прошептал:
-- Сердце... скорее... нитроглицерин... в моем номере...
Я бросился к выходу, но у самых дверей меня остановил спокойный
голос Григория Адамовича:
-- Все. Отпустило. Спасибо вам, Максим Леонидович. Никуда не
нужно ходить.
Я обернулся. Мячикову, действительно, стало легче. Он перестал
шататься, дыхание его выровнялось, голос окреп. Он даже попытался
улыбнуться.
-- Все в порядке, -- добавил он. -- Это со мной бывает. Вы же
знаете, Максим Леонидович, здоровье у меня ни к черту. Столько всего
пережить... А где, кстати, Семен Кондратьевич?
-- Его вызвал майор.
-- Майор? Какой майор?
-- Командир опергруппы.
-- Ах да! Теперь понял...
Он опять изменился, его била крупная дрожь, говорил он отрывисто,
чуть заикаясь, руки его бесцельно блуждали по пиджаку, не находя себе
места. У меня снова появились опасения за его здоровье.
-- Мне нужен Щеглов, -- сказал Мячиков.
-- Он скоро вернется.
-- Нет, я не могу ждать, -- резко ответил он. -- Мне он нужен по
очень важному делу, и немедленно. Пойду поищу его. Где, вы говорите,
обосновался майор?
Но я уже не слышал последнего вопроса. Взор мой прикован был к
его пиджаку, вернее, к пуговицам. Одной, самой верхней, не было, а на
ее месте торчал клок оборванных ниток. Я вынул из кармана найденную в
пустом номере пуговицу и протянул ее Мячикову.
-- Ваша пуговица, Григорий Адамович. Вы потеряли ее.
Он машинально сунул ее в карман.
-- Благодарю.
Словно какая-то невидимая тень легла между нами. Я боялся
смотреть ему в глаза.
-- Я пойду, -- бесцветным тоном произнес Мячиков.
Я случайно взглянул на стол. В глазах у меня потемнело. Упаковка
омнопона исчезла.
-- Григорий Адамович, -- с трудом выдавил я, -- одну минуту...
Он уже взялся за дверную ручку.
Дверь широко распахнулась, и в номер быстро вошел Щеглов в
сопровождении трех омоновцев. Не успел я и глазом моргнуть, как на
запястьях Мячикова сомкнулись железные браслеты наручников.
-- Не надо никуда ходить, -- сухо произнес Щеглов. -- Вы
арестованы.
Мячиков застонал и в бессилии опустился на стоявший рядом стул.
-- Одну ампулу, Семен Кондратьевич, -- взмолился он.
-- Нет, -- резко ответил Щеглов, вынимая из кармана мячиковского
пиджака злополучную коробку и перекладывая ее к себе. -- Вы проиграли,
Артист. Это была ваша последняя роль.
Мир для меня в одно мгновение перевернулся вверх дном.
ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ
1.
-- Ты спрашиваешь, когда я узнал, что этот твой Мячиков --
преступник? -- спросил Щеглов, глядя мне прямо в глаза. -- Да в первый
же день моего знакомства с ним!..
Мы сидели в московской квартире капитана Щеглова, за круглым
столом, и отчаянно дули на горячий кофе. На кухне, гремя посудой,
хлопотала Вера Павловна, супруга Семена Кондратьевича. Подходил к концу
десятый день после моего возвращения в Москву. Следствие по делу
преступной группы Баварца и Артиста-Мячикова завершилось -- по крайней
мере та его часть, что была в компетенции угрозыска; в дальнейшем к
делу подключались органы госбезопасности. Все эти десять дней я был в
полном неведении относительно судьбы главных действующих лиц недавней
трагедии, а по ночам меня мучили кошмары. Но сегодня Щеглов наконец дал
о себе знать, пригласив вечерком заглянуть к нему на чашку кофе. И я
помчался на другой конец города, горя желанием поскорее узнать
подробности этого жуткого дела. Щеглов встретил меня счастливой улыбкой
и нездоровым блеском в глазах: видно, снова глотал кофеин для поднятия
работоспособности. Когда ему "спускали сверху" интересное,
захватывающее дело, он работал круглосуточно, неделями не выходя из
своего кабинета, -- и, ясное дело, организм требовал допинга, дабы
справиться со сверхчеловеческими нагрузками. На все увещевания супруги
не насиловать столь садистским образом свой организм он клялся и
божился, что, мол, это в последний раз, больше ни-ни -- но все
повторялось сначала, лишь на горизонте замаячит что-нибудь этакое,
сногсшибательное -- "дело века". Щеглов был неисправим, как, впрочем, и
многие ему подобные самоубийцы.
Итак, Щеглов улыбался. На его зеленом, с ввалившимися щеками,
покрытом густой двухнедельной растительностью лице с пожелтевшими от
никотина зубами улыбка смотрелась как на покойнике. И все же он был
счастлив -- счастлив тем, что первый виток этого крупного, как потом
оказалось, дела был успешно размотан. А это значит, что и я имел право
на улыбку -- и я улыбнулся в ответ.
У Щеглова я гостил не в первый раз, так что с Верой Павловной, его
супругой, добродушной, покладистой женщиной, уже имел честь
познакомиться. Она никогда не мешала нашим беседам, постоянно возясь на
кухне и что-то тихонько напевая. Я твердо убежден, что Щеглову с нею
крупно повезло, ибо с его характером нужно было бы жениться как минимум
на ангеле -- вот ангел ему и достался. Чета Щегловых имела единственную
дочь-десятиклассницу, Ирину, которая при моем появлении в квартире
гениального сыщика обычно смущалась и исчезала в своей комнате.
Итак, мы сидели за столом и пили горячий кофе с домашними
пирогами, приготовленными доброй хозяйкой.
-- Дело в том, -- продолжал Щеглов, отхлебывая из чашки, -- что
Мартынов, если ты помнишь, был убит длинным острым предметом,
предположительно ножом, но главный интерес в этом преступлении
представляет не орудие убийства, а способ нанесения удара. Мартынов был
среднего роста, судя же по направлению удара -- а удар был нанесен
снизу вверх, -- человек, нанесший его, намного ниже убитого. Когда же я
впервые увидел Мячикова, то у меня сразу возникли подозрения на его
счет, и виной тому, безусловно, был его рост. Позже, понаблюдав за
отдыхающими, я сумел установить, что никого ниже Мячикова среди них
нет, -- и подозрения мои укрепились.
Щеглов потер подбородок, допил свой кофе и продолжил:
-- Прежде чем вернуться к недавним событиям в "Лесном", я хотел бы
сказать несколько слов об их предыстории. Два года назад в одном из
южноуральских провинциальных городов, в тамошнем городском театре,
ставили какую-то пьесу, кажется, по Чехову. Сама пьеса успеха не имела,
но зато отличился один актер, доселе никому не известный и игравший
лишь второстепенные роли. Звали его Григорий Адамович Меркулов.
-- Меркулов? -- переспросил я.
-- Да-да, именно Меркулов, а никакой не Мячиков. Видно, актер он,
действительно, был незаурядный. Буквально за несколько месяцев покорил
весь город, ему прочили блестящее будущее, головокружительную карьеру,
Большой театр или МХАТ. Некогда безвестный актер купался теперь в лучах
славы -- правда, в районном масштабе. Но в один прекрасный день все
рушится. Совершенно случайно становится известно, что Меркулов
пристрастен к употреблению наркотиков. Его тут же увольняют. Проходит
месяц. Денег, ясное дело, нет, а за зелье надо платить. Впрочем, и
раньше, будучи актером, миллионов он не зарабатывал, но тогда и
пагубное пристрастие не было столь сильным, по крайней мере зарплаты
кое-как хватало. Теперь же, оказавшись без работы, Меркулов
окончательно "садится на иглу", вязнет в этой трясине и, как следствие,
начинает воровать, заниматься вымогательством, шантажом, спекуляцией.
Дело доходит до случаев открытого грабежа, причем у него хватает ума
действовать в одиночку. И вот первое убийство. Потом второе, третье...
Надо отдать должное его изворотливости и актерскому таланту, который на
новом поприще раскрывается со всей полнотой, -- он ни разу не
попадается, все ему сходит с рук. Обычно, идя на "дело", Меркулов
принимает незначительную дозу "допинга" -- чтобы взбодрить себя. Вскоре
прием наркотика начинает ассоциироваться с совершаемыми им
преступлениями, более того, само преступление вызывает теперь у него
тот же эффект, что и порция зелья, -- одно заменяется другим, и
наоборот. Телесный недуг переходит в болезнь души, психики, сознания, в
Меркулове сосуществуют и проявляют себя два противоположных начала:
бесспорный актерский талант -- и садизм, ум -- и полное бессилие перед
"иглой", бесстрашие и умение быстро принимать решения -- и полная
душевная деградация. Преступление для него -- не только и не столько
способ добычи средств к существованию, оно -- сам принцип
существования; оно дает возможность выплеснуться избытку темных,
давящих изнутри, подсознательных сил, доставляет истинное удовольствие
и становится некой живительной средой, без которой жизнь невозможна. И
если сначала он убивает из-за денег, то потом -- ради удовлетворения
своей страсти садиста-извращенца. Меркулов досконально осваивает
отечественное и зарубежное огнестрельное оружие, его умению владеть им
мог бы позавидовать сам Джеймс Бонд. Словом, некогда безвестный
провинциальный актер становится своего рода гением преступления.
В конце концов судьба сводит его с группой Старостина, которая
занимается тайной разработкой месторождения алмазов где-то в горах
Алтая. Каким образом Меркулову удается расположить к себе суровых
алтайцев, остается загадкой, но в результате их контакта возникает
авантюрный план, идея которого, разумеется, принадлежит Меркулову. Он
обещает найти щедрых покупателей, берет у Старостина партию камней и
катит в Москву. Там Меркулову сопутствует небывалая удача. Благодаря
своей пронырливости, умению влезать в душу и бесспорному таланту
