вдребезги штангенциркуль, лапой, он принялся нашептывать ей пошлые истории
из жизни Шакьямуни на древнетибетском. Она понимающе кивала, обсыпая
перхотью его смокинг цвета хаки. Затем она подмигнула ему, едва не потеряв
контактную линзу, и раздвинула ноги. Там, за краем некогда белого чулка,
пряталась фляжка квадратной формы. Во фляжке оказалась зеленовато-черная
жидкость, чем-то напомнившая ему тройной одеколон. Вкус у этого эликсира
был соответствующий. Через три часа двадцать шесть минут и семь секунд они
допили эту емкость и, не сговариваясь, направились к выходу. Он упал
первым, потянув ее за собой. Она помогла ему встать, отряхнула его,
покачнулась и тут же обняла пол сама. Точнее, не пол, а некую плоскость,
залитую неровными слоями пота и спиртного. Он радостно вздохнул и лег
рядом. Когда двери бара распахнулись, раннее утро бросило им в лицо очередь
из автомата "Узи". Очередь грубо швырнула их на землю, укутав теплыми
струйками крови. Он успел повернуться к ней и чихнуть в ее разодранное
болью лицо. В бурой луже что-то прошипела недокуренная сигарета...
Они жили счастливо и умерли в один день.
В.Крупский, К.Константинов
Вторник, 27 апреля 1999
Выпуск 47
Кюрасао
Побережье. Грозные волны
Плавно сменяются мягким прибоем.
Нежно качают смуглого боя.
Издали трудно сказать - он худой или полный,
Да и видно его, пожалуй, чуть-чуть, еле-еле,
Ветер плавно пальмами стелет
Побережье. Два мулата играют на укалеле.
И закат, англичане говорят »pink-gold, но
Чуть-чуть он другой, не только золото с розой,
Но и зелень деревьев и синь этикетки
На банке с пивом, что валяется рядом. Субретки
С госпожами в бунгало, стихами и прозой
Общаются. Тишь и покой, как говорил Лао
Цзы, есть основа. Может, где-то идет весна, о
Которой не слышали в вечном августе Кюрасао.
Море дышит глюкозой
На тебя, на банку от пива, на свежесть постели,
На пароход, грустно бредущий из Гонолулу.
Очень спокойно и незаметно уснула
Вилла, и пальмы, словно в борделе,
Стоящие в очередь до побережья
Сквозь песок, наваленный пшеничной лежью.
А волны опять качают нежно
Весь Кюрасао. И два мулата все так же играют
на укалеле.
Саша С. Осташко
* * *
- Я могу вызвать ветер. Сегодня или завтра, - сказал один мудрец другому, -
но если он не захочет, он не прилетит.
- А я не умею его вызывать, - честно признался второй, - скажи, ты ведь
тоже не можешь этого делать?
Они поспорили. На другой день прилетел ветер. Он трепал фиолетовые мантии
двух сидящих на краю обрыва мудрецов, шуршал о своем, о ветреном, ждал
объяснений, но не дождался, потому что два человека без конца
разговаривали, да и вряд ли бы они его услышали, даже если бы захотели. Это
ему скоро надоело, и он полетел дальше.
- Это случайность, - сказал второй мудрец, - ветер прилетает к нам один раз
в два дня, ты не мог его вызвать.
- Если ты этого очень хочешь, - сказал первый мудрец, - это придет к тебе,
даже если понимаешь, что это нереально, но откуда ты знаешь, что реально, а
что нет? Смотри, ветер улетает, он пытался побеседовать с нами, но мы НЕ
ХОТЕЛИ говорить с ним. Видишь эту пропасть? Ты думаешь, что разобьешься,
если шагнешь в нее? Ты можешь думать, что она ПРОПАСТЬ, в которую ты
упадешь и разобьешься, шагнув; но ты можешь думать о ней как о пропасти,
похожей на ТРОПИНКУ и пройти по ней, как по лесу.
- Это ТВОЙ МИР, это ТЫ в нем, - с этими словами он кувыркнулся в пропасть и
полетел.
Наверное мудрец подумал о небе, и как хорошо летать по нему, потому что его
фиолетовая мантия превратилась в броню вертолета, наверху была приделана
огромная труба, из которой шел дым, он издал прощальный гудок и улетел за
горизонт.
Пигмалион почесал затылок и пошел домой. К своей Галатее.
Svetik
Рождение Венеры
(продолжение)
Лида Курганкина была девушкой честной. Нет, конечно, как и большинство
психически нормальных людей (да и оставшаяся их часть, пожалуй, тоже),
нередко она не говорила всей правды, иногда не говорила правды вообще,
бывало не раз, что просто привирала или даже врала, ну, и, случалось,
лгала... Как все прекрасно понимают, в этом нет ничего плохого и страшного,
и беспокоиться надо лишь тогда, когда эта необходимость лгать становится
потребностью. И Лида это тоже понимала, и, каждый раз, когда ей доводилось
вводить в заблуждение своего начальника или кавалера, покупателя или
контролера в троллейбусе, она была с собой честна и искренне огорчалась
обстоятельствам, заставляющим это делать. Единственным местом, где Лида
решила не обратить внимания на обстоятельства и забыть о своей
принадлежности к большинству людей, стал небольшой приход на окраине их
города.
Вообще-то, если бы Лиду спросили - верует ли она? - Лида бы не знала, что
ответить. Но, к счастью, никогда и никто этим не интересовался, что,
наверное, объясняется или наличием приобретенной интеллигентности или
отсутствием врожденного любопытства у окружающих. Но, в любом случае, Лида
была таким образом избавлена от необходимости в очередной раз испытывать
неловкость под влиянием обстоятельств.
Лидино решение родилось случайно. Хотя, конечно, Лида знала, что
случайность - лишь частный случай закономерности, и даже гении, революции и
прорыв канализации случаются только тогда, когда к ним есть исторические
предпосылки. Но Лиде было некогда задумываться над первопричинами, потому
что начать она уже решила, да и заканчивающийся через неделю великий пост
так удачно совпадал с ее длительной диетой. Начать свой путь она решила с
отпущения своих грехов, тем более, что в силу честности перед собой, Лида
их имела много. У нее было вообще-то смутное представление о заповедях и их
количестве, но Лида видела некоторые фильмы со сценами исповеди, и
понимала, что вполне могла бы покаяться хотя бы по трем направлениям. Не
откладывая дело в долгий ящик, Лида узнала процедуру и расписание утренней
службы, купила дорогое темно-голубое шелковое кашне, очень удачно
подчеркивающее глубину ее глаз, и поставила будильник на половину пятого
утра...
Переведя стрелку будильника на обычные для рабочего дня семь часов,
проанализировав события минувших суток и окончательно успокоившись, Лида
признала свою ошибку: по своей неопытности она не захотела удовлетвориться
обшей исповедью, предполагающей покаяние хором, но при которой толпа
древних старушек в выцветших от времени и в силу некачественного прокраса
платках поглощала бы ее изящно задрапированную в голубое голову. Но Лида
была искренне уверена в исключительности своих грехов и справедливо
потребовала соответствующего к ним отношения. В процессе интимной беседы с
батюшкой Лиде привелось неприятно удивиться двум вещам: во-первых, грехов
оказалось несколько больше, чем она предполагала, а, во-вторых, ее симпатия
к интересному бородатому мужчине, которому так шел черный цвет, обратно
зависела от решимости отвечать правду на его строгие вопросы. Когда же
батюшка вернулся к 7-й заповеди, в нарушении которой Лида успела честно
признаться, уточнил семейное положение соучастника падения, и стал
требовать от Лиды обещания боле не повторять такой грех, а работать над
изменением своих социально-демографических характеристик, Лида расстроилась
и даже возмутилась, как, наверное, возмущаются голодные, когда не находят
общего языка с сытыми, и наоборот. Помня, что истина нередко рождается в
споре, Лида сперва попыталась возражать, и даже начала объяснять некоторые
вещи этому страшно далекому от реальности человеку, но, увы, не обнаружив
готовности собеседника к дискуссии, честно отказала в принятии на себя
таких обязательств. Когда Лида вышла на свежий воздух, она ощутила себя
изгоем, страдалицей и бунтарем, отлученным от церкви, а перед глазами
почему-то появилась и потом исчезла репродукция известной картины русского
художника-передвижника В.И.Сурикова »Боярыня Морозовај из учебника русской
литературы за 8 класс.
NN Буневич
Так говорил Замминистра.
Роман (продолжение)
Глава 4. Секстан и буссоль.
В тот день, когда у них кончилось пиво, солнце палило беспощадно. Струи
дождя изредка прорывались сквозь белое одеяло тумана и, немного поплутав,
поворачивали обратно. Темное звездное небо бороздили метеориты, летающие
тарелки и один кофейник. Она скорчилась в шезлонге на прогнившей
заплеванной палубе и читала записку, оставленную им неделю назад. Наконец,
размазав по всему телу выступивший на лице пот, она крадучись отворила
дверь в рубку. Он стоял в той же позе, что и последние восемнадцать лет -
прижав к груди штурвальное колесо и всматриваясь в проплывающие мимо
дорожные знаки. "Милый, - сказала она, - извини, но я не смогла ничего
понять. Ты такой умный". Искоса бросив взгляд на бумагу, он произнес: "Ах
да, я не заметил, что у меня кончились чернила". Потом, не снимая рук со
штурвала, он привлек к себе ее содрогающееся в эпилепсии тело и прошептал:
"И вообще это не тебе". Мимо пронеслись два торнадо, промчалось цунами, а
за кормой гнойным нарывом вспучился небольшой вулкан. Она удивленно
смотрела на его волевое лицо, покрытое шрамами, грязью, противогазом и
накомарником: "Мы же здесь одни - на судне". Об палубу звонко брякнулась
пустая консервная банка. Подняв кверху глаза, они некоторое время наблюдали
за пижонистым скелетом, делавшим непристойные жесты с борта пролетавшего
мимо "Летучего голландца". "Да, я полюбил другую, и писал ей", - с
незнакомой нежностью произнес он. "Кстати, прибавь парусов, кинь угля в
топку и приналяг на весла, - уже обычным тоном приказал он, - мы
опаздываем. И не забудь бросить якорь". "А швартовы отдавать?" - дрожащим
голосом осведомилась она, не успев оправиться от горя. "Да кто возьмет эту
дрянь?" - он больше не слушал ее, и снова уставился на горизонт, где воды
океана срывались с края земли и исчезали в пучине Неведомого. Прошел год.
"А она красивая?" - робко спросила она, разглядывая свое отражение в медной
сковородке. "Не мешай мне работать свое болтовней", он судорожно стискивал
штурвал, сигарету и ручку унитаза. С левого борта показался буек с
надписью: "Бермудский треугольник - 100 м." "Милый, может, свернем?" - она
испуганно прижалась к его груди, невзирая на огромный штурвал, намного
опередивший ее в этом порыве. "Ты же знаешь, что у нас заклинен руль, - он
напряженно обдумывал ситуацию. - Кстати, и тормоза отказали". Они проплыли
указанное расстояние и еще немного. Внезапно решившись, она обратила к нему
одухотворенное тройным одеколоном лицо: "Дорогой, если что-то случится с
нами - знай, я никогда не любила тебя. Ты был мне противен. Как часто я
хотела тебя прикончить, но ты так вонял, что я сразу теряла сознание. И у
меня был любовник. Помнишь того голландца? Теперь, на краю гибели, я рада
признаться: если умру я, то это будет ничтожной платой за то, что при этом
наконец сдохнешь и ты. Прощай, дорогой". Она шумно отдувалась, испытывая
огромное облегчение. Он изумленно уставился на нее; взор его был светел и
лучился счастьем. Бросившись на колени, он исступленно целовал ее лысую
макушку: "Сокровище мое, я и не подозревал о силе твоего чувства. Ты
принесла свет, надежду и смысл в мою убогую жизнь. Должен сказать, что ты
ненавистна мне еще больше, и не спорь; прости, что у меня совсем не было
времени, чтобы бросить тебя за борт, и виной тому не безразличие, а
проклятая работа. И теперь, на краю гибели, я говорю тебе: пусть тухлую
плоть твою сожрут слепые рыбы, пусть кости твои разъест морская соль, и
сама память о тебе утонет в пучине. Прощай, дорогая". Он раскрыл объятия, и
не удерживаемый ничем штурвал покатился и с плеском исчез за бортом. Она
бросилась ему на грудь, на лету заряжая пистолет. Их тела слились,
объединенные чувством, победить которое не смогли ни годы, ни океан, и
волна экстаза затопила их целиком, выплеснулась на палубу и низринулась в
трюмы, где тихие сонные крысы принялись грызть и рвать когтями друг друга.
