Несомненно, это она убила и частично съела его.
- Совпадение, - пробормотал Уинстон.
- Мы пошли по следам зверя, - продолжал Хьюитт. - Нашли пруд, из
которого он пил. Проследили след до края пруда. Но...
Он колебался. Уинстон нетерпеливо спросил:
- Но?
- Но мы не нашли обратного следа. Обратный след принадлежал человеку.
А вот к пруду никакой человеческий след не вел. К тому же отпечатки
человека были точно такими, как те, что оборвались в том месте, где
начался след гиены на краю поляны. Я знаю, потому что на левой ноге не
хватало большого пальца.
Каранак спросил:
- И что же вы сделали?
- Ничего. Разобрали тюки и ушли. Десятник и остальные видели следы.
Удержать их было невозможно. Так что ваша теория гипноза вряд ли
выдерживает, Уинстон. Вряд ли жреца видело больше, чем пять-шесть моих
людей. А следы видели все.
- Массовая галлюцинация. Ошибка в наблюдениях. Десятки рациональных
объяснений, - сказал Уинстон.
Заговорил Маклеод, четкая дикция ученого куратора растворилась в
гаэльской картавости, как всегда, когда он волновался:
- Так ли это, Мартин Хьюитт? А теперь я вам расскажу историю. Я видел
это своими глазами. Я поддерживаю вас, Алан Каранак, но я иду дальше. Вы
говорите, что сознание человека может жить рядом с другим сознанием -
животного, птицы или еще чего-нибудь. А я говорю, что это одна жизнь.
Единая сила, мыслящая и сознающая сила, в которой деревья, животные,
цветы, микроорганизмы и человек - все живущее есть лишь части, как
миллиарды живых клеток составляют один организм человека. И при
определенных условиях части могут перемешиваться. И таков исток древних
легенд о дриадах и нимфах, гарпиях и оборотнях и всем подобном.
- А теперь слушайте. Наш род происходит с Гебридских островов. Там
знают кое-что, чему не могут научить книги. В восемнадцать лет я поступил
в маленький среднезападный колледж. Мы жили в одной комнате с... ну,
назову этого парня Фергюсон. И в колледже был профессор со странными
идеями, какие трудно ожидать в таком месте.
"Расскажите мне, что чувствует лиса, когда за ней охотятся собаки, -
говорил он. - Или кролик, которого выслеживает лиса. Или покажите сад
взглядом дождевого червя. Выйдите из себя. Воображение - величайший дар
богов, - говорил он, - а также их величайшее проклятие. Но благословение
или проклятие, полезно им обладать. Расширьте свое сознание и опишите, что
увидели и почувствовали."
Фергюсон набросился на это задание, как муха на сахар. Он писал не
как человек, рассказывающий о лисе, зайце или ястребе: сами лиса, заяц и
ястреб говорили через человека. Он описывал не только эмоции этих существ.
Что они видели, слышали и обоняли и как видели, слышали и обоняли. И что
они... думали.
- Одноклассники смеялись или были зачарованы. Но профессор не
смеялся. Нет. Немного погодя у него появилось какое-то обеспокоенное
выражение, он подолгу о чем-то говорил с Фергюсоном. А я его спрашивал:
"Ради Бога, как ты это делаешь, Ферг? Все кажется у тебя таким реальным".
"Это и так реально, - отвечал он. - Я гонюсь с собаками и убегаю с
зайцем. Я погружаюсь сознанием в животное и спустя какое-то время сливаюсь
с ним в одно. Буквально. Как будто я вышел из себя. А когда возвращаюсь в
себя - я помню".
"Не говори, что превращаешься в одно из этих созданий", - сказал я.
Он поколебался: "Не телесно, - ответил он наконец. - Но я знаю, что
мое сознание... душа... дух... называй как хочешь... меняется".
Он не спорил со мной. И я знал, что он рассказывает не все. А
профессор без всякого объяснения неожиданно прекратил эти странные
задания. Через несколько недель я окончил колледж.
Это было больше тридцати лет назад. Лет десять назад я сидел в своем
кабинете, и секретарша сказала, что пришел человек про имени Фергюсон. Он
говорит, что он мой соученик, и хочет со мной повидаться. Я сразу его
вспомнил и попросил впустить. Когда он вошел, я замигал. Фергюсон,
которого я знал, был стройным сухощавым смуглым крепким привлекательным
парнем с квадратной челюстью. Этот человек был совсем другим. Волосы у
него странно золотистого цвета и исключительно тонкие, почти пушок. Лицо
овальное и плоское, с уходящим назад подбородком. Он носил огромные темные
очки, и они казались парой мушиных глаз под микроскопом. Или вернее - тут
же подумал я - глаз пчелы. Но настоящее потрясение я ощутил, когда пожал
ему руку. Она была скорее похожа на лапу насекомого, чем на руку человека,
а когда я взглянул на нее, то увидел, что она тоже покрыта желтым пушком.
Он сказал:
"Привет, Маклеод, я боялся, что ты меня не вспомнишь".
Голос Фергюсона, каким я его помнил, и в то же время нет. Какое-то
странное глухое гудение и жужжание слышалось в нем.
Но все же это был Фергюсон. Он скоро доказал это. Говорил почти все
время он, потому что я - меня беспокоил его странный нечеловеческий голос,
и я не мог оторвать взгляда от желтоватого пушка на его руках, - я почти
все время молчал. Он рассказал, что купил ферму в Нью-Джерси. Фермерским
хозяйством он не занимается, просто ему нужно было место для пасеки.
Теперь он держит пчел. Он сказал:
"Я испытал все виды животных. В сущности даже больше, чем животных.
Понимаешь, Мак, быть человеком - это неинтересно. В этом ничего нет, кроме
печали. Животные тоже несчастливы. Поэтому я сосредоточился на пчелах. На
трутнях, Мак. Короткая жизнь, но исключительно веселая".
Я сказал: "О чем это ты говоришь?"
Он рассмеялся - жужжащим, гудящим смехом.
"Ты очень хорошо знаешь. Тебя всегда интересовали мои маленькие
экскурсии, Мак. А я тебе и сотой доли не рассказывал. Приезжай ко мне в
следующую среду и, может быть, удовлетворишь свое любопытство. Я думаю,
тебе это покажется интересным".
Ну, мы еще немного поговорили, и он ушел. И дал мне точные указания,
как найти его ферму. Я проводил его до выхода, и у меня появилось
невероятное ощущение, что вокруг него гудит и жужжит огромная волынка.
Мое любопытство - или что-то более глубокое - было чрезвычайно
возбуждено. В среду я поехал к нему. Прекрасное место - цветы и цветущие
деревья. В большом саду несколько сотен ульев. Фергюсон встретил меня. Он
выглядел еще желтее и пушистее, чем раньше. И гудение в его голосе
слышалось сильнее. Он провел меня в дом. Странное место. Одна комната с
высоким потолком и забранными ставнями окнами - все, кроме одного. В
комнате тусклый бело-золотой рассеянный свет. Да и дверь не была обычной.
Низкая и широкая. Мне сразу пришло в голову, что комната напоминает
внутренность улья. Незакрытое окно выходило на ульи. Оно было затянуто
сеткой.
Он принес пищу и питье: мед и медовый напиток, сладкое печенье на
меду и фрукты. Сказал, что не ест мясо.
Начал говорить. О жизни пчел. Об абсолютном счастье трутня, который
летает на солнце, пьет сок цветков, которого кормят другие пчелы, который
чашками пьет мед в улье... свободный и беззаботный, и все ночи и дни его
несутся с восторженным звоном секунд...
"Что с того, что в конце тебя убивают? - спрашивал он. - Ты жил -
каждую секунду. А потом восторг ночного полета. Трутень за трутнем летят в
ночном воздухе по следу девственницы! С каждым ударом крыльев жизнь в тебе
все сильнее и сильнее. И наконец... пламенный экстаз... пламенный экстаз
огня... сущности жизни, обманувшей смерть. Да, смерть настигает тебя в
этом пламени... но настигает слишком поздно. Ты умираешь - но что с того?
Ты обманул смерть. Ты не знаешь, что тебя настигла смерть. Ты умираешь в
самом сердце экстаза..."
Он смолк. Снаружи послышался сдержанный рокот, который все время
усиливался. Биение тысяч и тысяч пчелиных крыльев... рев сотен тысяч
крошечных самолетов...
Фергюсон прыгнул к окну.
"Рои! Рои!" - закричал он. Дрожь пробежала по его телу, раз, другой,
третий, все быстрее и быстрее. Его вытянутые руки задрожали... начали бить
вверх и вниз, все быстрее, пока не превратились в мелькание, как крылья
колибри... как дрожь пчелиных крыльев. Послышался его голос... жужжащий...
жужжащий... "Завтра вылетают девственницы... ночной полет... я должен быть
там.. должен... длжжж... джжж... жжжжжжжжж..."
На мгновение человек у окна исчез. На его месте гудел и жужжал
огромный трутень... он пытался прорвать сетку... освободиться...
улететь...
Потом Фергюсон откинулся назад. Упал. Толстые очки упали при падении.
Два огромных черных глаза, не человеческие глаза, а фасеточные глаза
пчелы, смотрели на меня.
Я склонился к нему, вслушался в биение сердца. Его не было. Он умер.
И тут медленно, медленно раскрылся мертвый рот. Меж губ появилась
голова трутня... антенны дрожали, глаза рассматривали меня. Трутень
прополз меж губ. Прекрасный трутень... странный трутень... Немного посидел
на губах, потом крылья его завибрировали... быстрее, быстрее...
Он вылетел их губ Фергюсона, облетел мою голову раз, и два, и три.
Подлетел к окну и вцепился в сетку, жужжал, ползал, бил ее крыльями...
На столе лежал нож. Я взял его и разрезал сетку. Трутень метнулся к
разрезу... и исчез...
Я повернулся и посмотрел на Фергюсона. Глаза его смотрели на меня.
Мертвые глаза. Но больше не черные... голубые, какими я их помнил с
молодости. И человеческие. И волосы больше не золотой пушок - черные,
какими были, когда я знал его. А руки белые, мускулистые и - безволосые.
СКВОЗЬ ДРАКОНЬЕ СТЕКЛО
Херндон помогал грабить Запретный Город, когда союзники превратили
подавление восстания боксеров в самый замечательный грабеж со времен
Тамерлана. Шесть его моряков верно следовали за ним в его пиратских
фантазиях. Русская княгиня, которую он развлекал в Нью-Йорке, помогла ему
добраться до берега и его яхты. Поэтому Херндон сумел проплыть через
проливы с не меньшим количеством сокровищ Сына Неба, чем самый усердный
работник в пекинском посольстве.
Кое-что из сокровищ он подарил очаровательным дамам, которые жили или
по-прежнему живут в солнечной области его сердца. Большую часть
использовал для обстановки двух поразительных китайских комнат в своем
доме на Пятой авеню. Немного, следуя слабому религиозному импульсу,
подарил Метрополитен-музею. Ему казалось, что таким образом он узаконивает
собственное обладание сокровищами - словно преподносит их богам, строит
больницы, дворцы мира и тому подобное.
Но драконье стекло - ничего более удивительного он не видел - он
поставил в своей спальне, чтобы первый утренний взгляд падал на него, и
устроил специальные светильники, чтобы можно было, проснувшись среди ночи,
посмотреть на него. Удивительное? Оно более чем удивительно, это драконье
стекло! Тот, кто сделал его, жил в те времена, когда боги ходили по земле
и каждый день создавали что-нибудь новое. Только человек, живший в такой
атмосфере, мог сотворить его. Ничего подобного ему не существовало.
Я был на Гавайях, когда телеграф сообщил о первом исчезновении
Херндона. Сообщалось немногое. Слуга пришел утром будить его, и Херндона
не было. Вся одежда оказалась на месте. Все говорило, что Херндон где-то в
доме. Но его не было.
Человек, который стоит десять миллионов, естественно, не может
растаять в воздухе, не вызвав большого смятения. Газеты добавили суматохи,
но в них в сущности сообщалось только два факта: Херндон вернулся домой
вечером и утром исчез.
Я был в море, возвращаясь домой и надеясь принять участие в поисках,
когда радио принесло новость о его возвращении. Его нашли на полу спальни
